05.06.2012

85 лет со дня рождения писателя ОЛЕГА БАЗУНОВА

5 июня 2012 года – 85 лет со дня рождения

писателя ОЛЕГА БАЗУНОВА

Наша память

С любовью и благодарностью

ОДИН СРЕДИ НАС : ОЛЕГ БАЗУНОВ

Моя писательская биография началась с рассказа «Чёрный день Корнея Патрикеева», который Рид Грачёв, ничего мне не сказав, вручил Михаилу Слонимскому – руководителю ЛИТО при издательстве «Советский писатель». Известному писателю рассказ понравился и через Грачёва он предложил прочесть его на заседании объединения.

Это было первое мое выступление на публике. Читал я ужасно: меня во время чтения не покидали мысли: «Вот это предложение нужно было бы выкинуть,…эти слова заменить…» Я ожидал провала и он наступил. Мои опытные коллеги по ремеслу молчали. Выступил один Олег Базунов. «С таким рассказом Иванова в объединение принять нельзя!» И дальше о путанице и непонятности в тексте.

Я уже засунул рукопись в портфель, когда заговорил руководитель. Михаил Леонидович мягко подправил Олега: автор не сумел четко и без сбоев прочесть свое произведение. Рассказ нужно вам прочесть глазами….

Прошло немного времени. Олег и я стали записными участниками полемик в ЛИТО. Тогда на наших глазах рождалась новая литература, новая проза. Андрей Битов, Сергей Вольф, Майя Данини, Инга Петкевич, да и мы с Олегом и другие входили в литературу с новыми героями, новыми темами, с вниманием к проблемам формирования личности человека. Градус споров иногда доходил до критического.

При всем различии характеров, нас сближал нравственный подход к людям, верность идеям, на которых эта позиция обосновывалась, что в определенной мере нас, – почти однолеток (я на полгода моложе Олега), – отличало от более молодых членов ЛИТО. Для них принципиальной задачей было самовыражение чувств.

Олег Викторович не оговорился ни словом о своем увлечении антропософией Рудольфа Штейнера, пока мы не стали выяснять истоки своих взглядов друг у друга. Я впервые встретил современника, который с такой страстью был предан философии, да еще той, о которой я услышал от него впервые. Для просвещения он дал мне том дореволюционного издания философа, усвоенного им с карандашными пометками на полях каждой страницы. Позднее я встречал людей, получивших «посвящение» в антропософию от Олега Базунова.

При свободном распространении, учение Штейнера могло бы в 1960-е годы овладеть умами многих молодых людей, как овладели чернокнижные дзэн-будизм и йога. Эти учения поднимали человека над действительностью, освобождали личность от навязанной ей тоталитарной системой обязательств. И Олег в этих условиях сложился как свободный человек. Для «секретарской» литературы он был чужим. С бытовой стороны «неустроенным», с нравственной – монахом в миру. В написанных им произведениях до читателей доносится евангельский дух любви к сущему.

Борис Иванов

Май, 2012

ПОДОРОЖНИК

Я думал – о произнесенном,

Потом – о неизреченном.

Эпоха хранит сиянье

Того, что ушло в молчаньи.

1994

1

Во времена, когда я не слышал имени Базунова и его книг, у меня случилось горе. Мой друг заболел. Болезнь его была глубже и безвозвратней самых тяжелых из известных мне – пусть опасных, даже неизлечимых, но хотя бы постепенных и внятных человеку (врачу, больному, ближним). Его болезнь – была внезапной, ускользающей, заминированной (смертью). Саша, – имя заболевшего друга, а псевдоним – Морев, – был поэтом, художником. Большим поэтом, то есть – радостью, и, может быть даже – крупной, редкой в дружеском обращении единицей измерения этой радости – был счастьем. И – будущим. Год уже стояла над ним глубокая его болезнь-боль. Родился Морев в 1934 в Ленинграде. В блокадную зиму 41-42 гг. увидел над собою смерть матери, и – следом – бабушки и братика в голодном смраде и ужасе, разлитыми вокруг. Смерть была уложена и рассыпана по полу, расставлена по несъедобным углам комнат и по черным кучам снега мертвых несъедобных дворов и улиц, обрушена кирпичом обгорелых голодных тупиков. Меня «...смерть, как мать, звала за собой!» – выжив в Блокаду, вскрикнул его стих... Отец Саши с фронта вернулся: приоткрылась медленно дверь, а дальше открылась – жизнь. А прожитое в миновавшей Сашу смерти – это – Саша отодвинул от себя, казалось, сжёг, и живые картины – первые, – после окончания Средней Художественной Школы (при Академии), – написал. И вторые, последующие картины, первые превзошедшие, – создал. И потом назвал, вписал это в огромное своё стихотворение «Предсмертное» – движением (да если б только – нас!) человека, идущего сквозь мир – в любви к нему, миру, и в боли его, мира, и в прощании с миром. И вдруг, не сделав всего, что предстояло, что смел и мог, он вдруг остановился на внезапном месте (в себе) – молча озираясь... Нет, не устал, не оробел, просто – остановился. Перед всем – непосильным вдруг. В абсолютно и внезапно изменившемся, – в нем, – крупномасштабном новом тревожно небывалом пространстве. Перед размером беды, перед окончательным своим диагнозом и, как оказалось, перед госпитализацией в Больницу для душевнобольных Святого Николая Чудотворца.

За этим-то окончательным диагнозом и лечением в 1978 году мы с ним вдвоем и поехали на Пряжку на прием к врачу-психиатру, психофармакологу, доктору медицинских наук, профессору Юрию Львовичу Нуллеру – пристальному исследователю феномена тревоги.

Александр Морев (1934 - 1979 гг.)

Этот визит к профессору был организован и выхлопотан кропотливой и постоянной в те годы заботой о Саше его старой приятельницы, часто меня просившей о прямом вхождении в Сашину боль. Она, кажется, ощущала его боль своей, и этот наш поход, далеко не единственный в подобные учреждения, в итоге оказался решающим.

И предыдущие и этот – все походы – были мучительны. Для него – в первую очередь. Я же в боли и тоске их, грешен, часто, роптал на судьбу, на полное одиночество его и моё бессилие, на отсутствие здесь и сейчас – поддержки от... ну, хотя бы, от его многочисленных друзей, даже и не подозревавших о краях мрака, которыми он шёл. И был я (знаю, и знал) не прав, ропща.

Во-первых, никто в каждый миг не мог знать о нем того, о чем узнавал я от круглосуточно пристально наблюдавшей за его душевным состоянием тревожной женщины, обратившейся именно ко мне (так вышло) за длительной помощью ему (и ей).

Во-вторых, забота о нем и судьбе его дара сами создавали запрет на оглашение пугающего диагноза его болезни, – есть же чистое понятие – хранение врачебной тайны, – и это предельно (и по его желанию) сужало круг друзей, которые могли бы, чередуясь, помогать ему.

И третье – никто из его друзей, известных мне, я видел, не владел реальным знанием того, как и чем сейчас, зная ситуацию, возможно хоть на йоту умерить нараставшую в нем болезнь-боль...

В день того решающего визита на Пряжку Саша после получасового разговора с Нуллером и его ассистентом легко вышел ко мне в комнатенку-шлюз у профессорского кабинета. Он был смущен и взволнован. «Зайди, – улыбнулся он, – вот и тебя зовут. А я подожду». Я вошел к ним.

Спросив, кем я довожусь Саше, Юрий Львович сообщил мне диагноз (я дрогнул). Назвал открытым текстом неминуемый при таком диагнозе исход болезни (я не мог поверить ни в один из двух, им названных, вариантов исхода). Он добавил, помолчав, что Саше необходимо немедленно, в течение этой недели, – а в среду освободится несколько мест на его отделении, – лечь сюда, о чем он позаботится. Я спросил: а можно – позже? Ответил: «Нет, это (одно из двух) может произойти хоть завтра».

Помню, что испытал я, выйдя от врача (с исправленным – для Саши – лицом ) и по дороге с ним к трамваю... Говорили, конечно, лишь о предстоящих на недели телефонных хлопотах о его койко-месте на отделении, номер которого и мне и ему только что назвал Нуллер. «Хорошо, что дал – не «два нуля!», – усмехнулся Саша.

У Консерватории, где мы ждали трамвая, к нему вдруг радостно подбежали несколько юношей и девушек: «Вы? Это вы! – заговорили они, – вы неделю назад читали нам стихи в Академии Художеств!.. Стихи!.. Да!.. Где еще, когда можно услышать вас?» Чудо. Из какой же дали, из какого другого, только что дрогнувшего мира, в ту же минуту узнав, взбежали они к нему вверх на две ступени консерваторского входа? Перед, может быть, решительным набором им – за этими ступенями – большой высоты на бесконечной вертикали его? Вбежали, чтоб удержать – здесь?.. Я смотрел на него: ему были дороги эти две ступени подъема, взятые вместе с ними: безопасные, прекрасные –высота, их лица, их слова и минута. Лицо его ожило, глаза блеснули: «Через... месячишку, может, а где?..» Он взглянул на меня, и глаза потухли. Я подумал: «Знали б вы, ребята, откуда мы с ним – и куда...» Он оставил им свой телефон. И остался сиянием – в них – в умолчании.

2

Саша должен был лечь в больницу в пятницу, а накануне, в четверг, дал мне номер телефона, по которому попросил в субботу подтвердить Олегу Базунову, его другу, «тоже пишущему» факт пятничного Сашиного вселения на Пряжку. И добавил: «...а сообщить Олегу – это нужно мне. Мы договорились, он ждет твоего звонка, чтоб тотчас зайти ко мне туда». В пятницу Саша лег, я позвонил Олегу, тот поблагодарил. Через сутки я перезвонил Базунову. Он сказал: «Да, я сходил к Саше... И я, видите ли, имел несчастье в свое время быть обитателем этого заведения... К сожалению, тогда многого в нем не знал, а имей я на входе хоть какой-то опыт, или дельный совет от кого-то, я избежал бы многих своих обвалов там и ситуаций – неприятных, а, по существу, предельных. И когда Саша мне сообщил, что ему – туда, я пообещал поделиться с ним своим горьким опытом. Просто надо знать вещи, которые знают, что ты ничего о них не знаешь...».

А я подумал, – поговорив с Базуновым, – что он-то и есть, может быть, – единственный из нас, Сашиных друзей, – кто мог и раньше и может сейчас реально помочь Саше. И что мне до этого, и долго, не хватало именно его. Не раз не хватало.

Прошли годы и жизни, и я полагаю, что Олег, зайдя тогда к Саше в Отделение, не единственный только совет Владимира Высоцкого ему передал, – «...медикаментов груды // мы – в унитаз, кто не дурак», – но сказал ему о той допустимой границе доверия в этих стенах человека – человеку (и – профессору) в областях тревоги и дыхания смущенного, раненного духа, превозмогающего боль своими, если есть, силами. До самого последнего рубежа–края превозмогающего боль – во имя сохранения себя и того, что тобою любимо. Не отдавая, не предавая этого, и постоянно слыша это в себе и веря этому, в это... А что – это?.. Да то, что в молчании всем сияет.

3

В январе 1979 я уехал в служебную (инженер) командировку в Югославию, вернулся в Ленинград в конце апреля, а 4 июля Саша вдруг, не назвав иного повода для встречи, кроме «давно не видались», пригласил многих (и меня) на пикник в город Пушкин. Он любил Пушкин. Часто бывал там. И мы с ним и вдвоём, и с женами, и с двумя-тремя друзьями бывали. И всегда Гений места ждал нас. И сегодня ждал, но в этот раз Саша почему-то сильно расширил круг участников встречи. Человек десять пригласил. У Витебского вокзала, встретившись, мы купили коньяку. Сели-поехали, прошли городком, чуть тесня пешеходов на узких тротуарах, а дальше – Екатерининским парком. Он нас вел. За Камероновой галереей, за «Девушкой с кувшином» он свернул с бережка вправо, подвел к длинной, изогнутой (в плане) чугунной с высокой спинкой – Ахматовской скамье, на которой, впрочем, мест всем не хватило...

Потом уж вспомнились: и тема общего разговора, еще в городке, внезапно, на ходу Сашей затеянного – о падении парашютиста с нераскрывшимся парашютом, причем в комическом, анекдотическом тоне им начатая и им же оконченная. Вспомнилось и то, как он в парке на скамье после двух-трех рюмок поднял тост: «За Александра Сергеевича!» И скользнул по нашим лицам смущенным и пристальным взглядом, а жестом руки, свободной от рюмки, обвел местность – окрест, всю, как есть, Александру Сергеевичу Пушкину принадлежащую, чем и снял шевельнув-шееся в нескольких лицах недоумение: о ком речь?..

После Сашиного тоста встреча как-то вдруг мигом скукожилась, все разом поднялись, как вспомнили что-то, и заспешили к электричке не городком, а, срезая путь, парками. Быстро шли травой. Саша – чуть позади всех, говоря с Толей Домашёвым. Общего разговора не стало, компания распалась. Запомнился в городе быстрый наш спуск вниз к поездам метро «Пушкинская» и то, как быстро под землею, одновременно влево и вправо – мигом скрылись в проемах-проходах к разнонаправленным поездам все мы, мелькнув перед белым изваянием Пушкина куртками, улыбками, словами, да еще – судьбами.

Как задумал Саша, так и простился с нами, а через три дня в ночь с 7 на 8 июля 1979 бросился в двадцатичетырехметровую глубину штольни на пересечении Наличной улицы и Шкиперского протока. Бросился, загодя решив броском навсегда уничтожить свою боль и буквально воплотить, доведя до бесконечного совершенства, свою строку: «... Это слово, в штольне затихшее – я!..» Да, так. А выбрал он, сам не зная об этом, первый из двух вариантов своего исхода, названных мне, увы, безошибочным профессором Нуллером. И слава Богу, что не свершил он преступления второго варианта.. Да ведь и не мог же этого свершить. Саша!.. Саша... Сияньем над ним стоит то, что миновало его.

4

22 октября 1990 года – по номеру телефона, полученного от Анатолия Домашёва, я позвонил в дом к брату Олега Базунова – Виктору Конецкому...

За эти одиннадцать лет многое произошло вокруг и с нами, и многое сдвинулось в посмертной судьбе Саши. Стараниями и любовью близких и друзей, и тех, кто услышал Морева, были собраны средства, и в 1990 было осуществлено издание книги его стихов «Листы с пепелища». И тою же заботой был заказан и установлен гранитный памятник на могиле Саши на Южном кладбище, и организованы вечера его памяти – даже и в сакраментальном здании Союза Писателей на улице Войнова. И легли в будущее (в столы) наши дружеские работы – и ручные изделия-издания его и поздние (следующие) тексты – его и о нем...

Я позвонил. К телефону подошла Татьяна, жена Конецкого (её отчества Толя не сказал). И я, назвавшись, попросил у Тани телефон Олега Базунова, так как его номер – данный мне десять лет назад – не отвечает... Что мне от Олега надо? Сегодня вышла книга Морева, нашего друга, которому Олег тогда-то реально помог, и этим – мне помог, и мне следует эту книгу передать Олегу. «Да, – ответил влажный женский голос, – запишите номер, только прошу вас не говорите ему, что вы получили номер от меня» Записывая, подумал, что... видать... не отпускает Олега боль, и... и тоже попросил её – передать Виктору Викторовичу мой читательский поклон.

В этот же день позвонил Олегу. Говорил он трудно. Сделал вид, что узнал и помнит меня. Услышав о книге, попросил прислать её по почте и четко продиктовал, замедляясь иногда, свой адрес, а про телефон – от кого я узнал номер? – не спросил. Заканчивая разговор, я предложил ему сделать страницу о Саше в планируемом Толей сборнике воспоминаний о нем. «Да нет, – ответил, – я болен, у меня – болезнь Паркинсона... Что уж теперь – от меня?..».

23 октября я отправил Базунову книгу и письмо, а 27 октября (1990) он позвонил:

– Александр Сергеич? Базунов. Спасибо. Я получил книгу Морева. У меня сейчас плохо, я ничего не вижу в книгах – и в своих, и в тех, что были... И в тех, что делаю. Плох я... Вот и не могу с вами увидеться... Я бы должен был вас пригласить...

Желая его ободрить, я понадеялся (вслух) на улучшение его состояния, и вслед за этим – на его короткую записку о Саше...

– Не давите! Не давите на меня!– вдруг закричал он.

«Закричал»? Да нет, неточно, просто это было стремительно сказано и гораздо четче остального – тихого. Потом он, говоря еще тише, увел наш разговор в темы со спокойными разговорными – его вопросительными зачинами:

– Вы – инженер? (...)

– Кто у вас дети? (...)

– И я – дед (...)

– Мне нравится стихотворение Саши «Подорожник» (...)

– Я на улицу не выхожу (...)

– Книг у меня, то есть моих, как автора, мало (...)

– Вопросы в Персидском заливе надо решать политически, не силой (...)

– Ну, что? Будем прощаться? – вдруг. Устал.

– До встречи, – отвечал я, думая о только что произнесенном. И о том, о чем, не назвав всего своего друг другу до конца (за всю встречу), мы, всё ж таки, по большому счету, друг от друга ничего не утаили..

5

«Тополь» Базунова вышел в 1984, «Мореплаватель» – в 1987, а «Холмы, освещенные солнцем» – в молодом 1962 году.

Вещи эти и едины и рознятся. Говорить о них после Д.С. Лихачева не стоит, а вот с ними – говоришь охотно, и с Олегом, бывает, о них вдруг и переговоришь над ними. Подчас, и стихами. Ну, например. Он – в «Холмах...»: «В величайших произведениях... всегда пребывает некая космическая духовная мощь.., слияние со вселенной, когда художник, созерцая тайны её, сознает.., что тайны эти... равны ему и роднят его с бесконечностью бытия... Именно так чувствовал Сезанн...» Это прочтя, отвечаешь – Олегу, спрашивая у... Сезанна: «Что мне сделать, мой милый Сезанн, // Для тебя, в честь твою, в знак привета? // Розу срезать?.. Тобой стать – роман // написать о Тебе?.. – О! Стань светом!», – ответит тебе Сезанн, а Олег сразу спросит у тебя фразой из «Тополя»: «Самая предельно сгустившаяся тень – в лабиринтах подвала... Но свет-то, свет-то белый – как описать?..» А ты – ему: «Зачем описывать его? Тебе? Ты же в нем, и ты – он».

А эта задыхающаяся, зарывающаяся в глубины духовных исканий нервная интонация, – стон или причет, скороговорка ли, от боли в нас столетиями живущая, и в Достоевском тоже, – в его голосе, бывало, дрожавшая, – вот она его, Базунова (им выстраданная) внезапная пронзительная интонация – в «Мореплавателе» – тут как тут: «...Откуда же эти горькие слезы-то в бесстрастной душе? Может, вытянув шейку-то, героиня наблюдала происходящее совсем не бесстрастно? Может, она наблюдала со страстью даже?..» Эту сцену – страха девочки, видящей вблизи и перед собою гибель человека (в море) и не спасающей тонущего, и даже почему-то на помощь спасателей не зовущей... не зовущей... и не зовущей... – до слез можно слушать, слышать и перечитывать. Здесь, в этой сцене, всё сказано нам и о нас, и о тонущих на наших глазах, и больно за них всех – реально... А – не спасти. Почему так? И как это – им всем и тонущим и утонувшим - в себя вместить, Господи?..

И следом за внезапным образом наблюдательницы за чужой гибелью – чистой девочки – молчащей, даже и не знающей (в своей нежданной – взрослой муке) последствий предыдущих, постоянных и во все и в каждые времена происходящих – людских катастроф, Олег – через страницу «Мореплавателя» – открывает ещё большую, идущую насквозь времён, боль: после катастроф «всё постепенно зарастает, стирается в памяти уцелевших людей... и вот уже почти всё забыто до следующей (не дай-то Бог!) катастрофы, и тем более (не дай Бог!) последней и рукотворной». Глубоко копнул, увидел, и тихо это нам впредь произнес.

6

Только в 2007 году из переизданной Таней Конецкой книги «Мореплаватель», расширенной воспоминаниями друзей Олега о нем, я узнал о неизгладимом «тавро», поставленном в детстве на всю судьбу его: к нему 14-летнему «...накрепко приросли унижение блокадным голодом и тленом (...), бомбежка эшелона с беженцами на полустанке Валя, ранение там Олега: поразивший Виктора <брата > «чистейшей белизны кусочек кости, который отлично был виден в окружении разорванных мышц», охватившее тогда на годы вперед чувство покинутости, потом мытарства эвакуации...» (Игорь Кузьмичев, «Наброски к ненаписанному портрету», 2005).

Я не знал до этого, что Олег – блокадник, и, значит, того, что у него с Сашей Моревым, блокадником, один рукотворный источник боли – война: то есть – голод, страдание, смерть. То есть я не знал того, что именно поэтому у них сплетены в одну боль и исток (начало) её, и дыханье их дара в боли, и нарастание той боли, и исход, то есть – решение о прекращении этой боли – как и чего бы им это им, каждому, и детям их, и нам ни стоило. Опутанные этими схожестями – снаружи и изнутри, сплетенные с бедой начала пути, заметившие в жизни – по доброму – друг друга на трудной дороге, – они абсолютно схоже – сами – ушли из боли. Один, подойдя к тьме внезапной шахты, другой – к единственному у него – высокому открытому окну. «И вот... рождается за окном ... некий поток... В тебе тоже поток! И...оба потока образуют новый единый...» (О. Базунов. «Тополь»,1984).

А когда уж – тронулся е д и н ы й, то, всё в нем может зазвучать и так: «...Подхватила внезапная скорость / И неимоверный размах. / Повторились все разговоры / Детства, юности – в звуках, цветах. // Золотую тропу муравьиную, / Хвою, тени, лиловый сачок, / Затянул гул авиалиний / В небывало горячий поток. // Повело, нарастая, стремленье – / Дальше, чем городская черта, / Дальше красных огней приземленья, / Дальше звездного блеска Креста, // Дальше скал миллионов чаек, / Дальше троп до границ страны, / Дальше Балтии и Парагвая, / Дальше смерти, любви и Луны, // Дальше времени, боли, блаженства, / Дальше всех человеческих сумм / И того, что достиг в совершенстве / Муравьиный ползучий ум, // Дальше скопищ и поселений / Охраняемых Богом – душ, / Дальше боли людских воплощений, / Всех существ, океанов и суш, – // Дальше! Что? Что звал? Без названья. / Безнаградно. Железно. Навек / И желанно, и с содроганьем / Принял этот размах человек. // И последним в его принадлежности / К бытию тел, материй и слов – / Был услышан им – зов нежности / От Того, Что его звало. // Показалась ли нежность? И нежность ли? – / Всё в растущей громаде слилось / С безвозвратностью, грозностью, свежестью, – / И никем и никак не звалось.// То большое, невыразимое / (Будто в детстве, в бреду, сквозь стон) / Заглотнуло его – в неделимое, / Внутрь себя, до конца – в То, Что... // По размерам большого, схваченного / Им – под аркою – сходу – в семь, / Для него стало ясно означенным, / Что он был – мирозданием. Всем.»

7

Много после оглашения диагноза болезни друга и – потом – после самоубийства его – возникала у меня, бывало, не сразу уходя, вязкая мысль: что я любил в нем всегда? Чему я верил в нём всегда – тогда, сейчас? И что в наплывах его безумия – был и есть он и его Дар? И, если безумие всесильно, то каков размер подлинности его Дара? И какова истинная цена ему, его дару – в таких обстоятельствах звучавшего?.. Долго и часто мучительно возникало это недоумение.

И вдруг само пришло: да не изобретай ты велосипеда заново! Дома у нас, в России, давно решено и названо это среди нас. И прямо и бессмертно названо. Судьбою Константина Батюшкова, учителя Пушкина. Гений Батюшкова никогда у нас в безумии заподозрен не был. Более того, весь, может быть, дух русской поэзии будущего – пушкинский – и само начало полёта Пушкина, и потом – в его полете над болью – и даже, если подумать, вся духовная идея «Евгения Онегина», – всё, мигом вспыхнув, родилось от огня двух строк Батюшкова – из его стиха «Мой гений» 1815 года:

О, память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной...

И запомни, пожалуйста, навсегда: гений остаётся гением, а боль его (любого формата) – болью его. Да, и вот еще что: внимательно посмотри на рисунок Н.В. Берга (в Вологде выполненный – с натуры): «К.Н. Батюшков в 1847 г.» – т.е. когда уж не только нет в живых его великого ученика, но и ученика его ученика, нет – Лермонтова, которого он и н е з н а е т. И не узнает. А на рисунке этом Батюшков стоит (спиною к нам) перед широко раскрытым перед ним летним Окном. Стоит и смотрит в него. А в Окне виден близкий к его дому трёхкупольный Вологодский храм - Софийский собор. Руки поэта скрещены на груди, и вдали в Окне, справа от храма, – как тень, видна листва высоких скрещений ветвей дерева – Тополя, может быть. Молчанье.

8

Из всей книжки стихов своего друга Александра Морева Олег Базунов особо выделил одно. Оно его затронуло больше других. Можно поискать – почему. Это:

Подорожник

Он словно создан из зеленой стали.

Выносливость его вам не понять.

Не раздавить его ни вам, ни стаду,

пылящему дорогами в полях.

Он на границе праха и цветенья,

О, жертвенность листа, затоптанного в пыль!

Стремленье с краю быть – не самоотрешенье,

он мог бы в поле победить ковыль!

Бой выиграть за самоутвержденье

с любой травой.

Но он стоит, увы,

подняв свои решительные пики,

он сторожит от смерти край травы,

причисленный травой к святому лику.

Но, может быть, бежит он от травы

и людям в дар себя готовит?

Когда порежетесь случайно вы,

он тут как тут – он кровь вам остановит.

Он любит музыку шагов, колес, подков,

он любит слушать баб у сельского колодца.

Проселком по полям, тропинкой к дому рвется,

и окружает каждый сельский кров.

Не знаю, как бы он без человека жил!

Он там, где человек когда-то проходил,

он там растет, где наша жизнь проходит.

Вот и на кладбище он иногда заходит,

чтоб постоять у стареньких могил.

Александр Гутан

Май, 2012

ПОГРУЖЕНИЕ В ПАМЯТЬ

Ты помнишь? В нашей бухте сонной

спала зелёная вода…

Александр Блок

С возрастом начинаешь понимать, что человеческая память, оказывается, не очень надёжная штука. И сожалеешь, что по молодости или по легкомыслию не вёл таких желанных сейчас каких-либо дневников или хотя бы кратких пометок-записей о встречах и событиях, которые в будущем становятся важными и значимыми не только для себя. Казалось, не стоит тратить время на какие-то дневники – всё случающееся с тобой будет помниться вечно. Этому заблуждению поспособствовал даже любимый мною К.Г. Паустовский: он не вёл записных книжек ни при каких обстоятельствах – необходимое, нужное тебе, считал классик, всегда сохраняется в памяти. Хотя его-то отказу от записных книжек, наверняка, могло способствовать и само время – не очень-то безопасное для дневниковых откровений.

Сейчас к таким событиям своей жизни я отношу и единственную встречу с Олегом Базуновым. Случилась она где-то в середине шестидесятых годов, то есть более сорока лет назад, а когда именно – не помню и уточнить негде. Правда, жив ещё один (назову его позже) участник той дружеской посиделки, но когда я ему позвонил, чтобы уточнить хотя бы приблизительную дату, выяснилось, что этого «события» он вообще не помнит. И очень удивился не тому, что он не помнит «когда», а тому, что такая встреча вообще была. Сначала меня это обескуражило. Но, подумав, я решил, что для него та встреча, видимо, была ничем не примечательной и потому никак не зафиксировалась памятью.

А предполагаемое время встречи можно определить ориентировочно, исходя из «жизнеописания» художника и поэта Александра Морева. У кого-то, возможно, упоминание о Саше вызовет некоторое раздражение – опять он (то есть, я) о Мореве! Но что делать, если мой друг занял значительное место в моей жизни и благодаря ему – притягательному и общительному – я перезнакомился со многими его друзьями-приятелями, имеющими хоть какое-то отношение к искусствам, а встреча с Базуновым и состоялась именно у Морева. Помню, Саша в это время уже развёлся (апрель 1967), а новой женой ещё не обзавёлся (женится в октябре 1971). И второе уточнение: Саша как раз «переключался» на прозу, находясь в некой депрессии после сожжения своих стихов (11 октября 1967), и очень тяготился одиночеством. Таким образом, можно предполагать, что сия «аудиенция» произошла ближайшим летом 1968 года. Не известно только – кто был её инициатором, но это не существенно.

Саша позвонил мне и попросил зайти – к нему придут прозаики. Я не прозаик и, наверное, Саша пригласил меня для поддержки. Я приехал ещё до появления гостей. Вскоре пришли ожидаемые прозаики, их – двое и они постарше нас. Познакомились – Борис Иванов, Олег Базунов. Очень приятно, очень приятно. И Саша пригласил нас в соседнюю комнату, где жила его родная тётушка Анастасия Ивановна Пономарёва, с малых лет заменившая ему маму. Принимать гостей в комнате тётушки – такого ещё не бывало. И не потому, что тётушка суровых правил, нет. Анастасия Ивановна приветлива и доброжелательна ко всем гостям Саши. Видимо, ему хотелось как-то выделить эту встречу для себя – разбавить, что называется, свои невесёлые будни.

Я впервые оказался в комнате тётушки и в компании абсолютно неизвестных мне прозаиков. В принципе, я читал молодых ленинградцев – Виктор Конецкий, Валентин Пикуль, Виктор Курочкин, Глеб Горышин, Валерий Мусаханов, Андрей Битов, Михаил Демиденко и др. Некоторых даже знал в лицо. Однако имена Сашиных гостей мне ни о чём не говорили, хотя оба они из литературного объединения – высшей ступени! – при издательстве «Советский писатель» и, кажется, уже публиковались в альманахе «Молодой Ленинград», а у Б. Иванова даже вышла первая книга, чего я тоже не знал, потому что я больше интересовался поэтическими новинками.

За накрытым на четыре персоны столом мы разместились так: Саша и я, напротив – Олег и Борис. В центре стола с нехитрой «закусью» высилась бутылочка, наверное, водки. Повторюсь, что на такой, пусть и скромный, приём у Саши я ещё не попадал. Дни рождения и прочие посиделки проводились в Сашиной узкой, как пенал, комнате по-простому и практически без особой предварительной подготовки. А тут от неожиданности момента поначалу возникла, по-моему, некоторая неловкость. Но, может быть, это ощущение было только при рассаживании и только у меня. Вскоре оно прошло.

В застолье говорил, в основном, Иванов, видимо, на правах лидера (всё-таки автор книги). Морев по-хозяйски поддерживал беседу. Базунов иногда вставлял пару слов – то ли немногословен по характеру, то ли нечего пока дополнять. Но взгляд – доброжелательный и умный. Ощущались интеллигентность и внутренняя культура, аккуратность и подтянутость, чем и привлекал к себе моё внимание, вызывая интерес и симпатию одновременно. Естественно, беседа шла исключительно на литературные темы, которые касались каждого из них. И хотя я при этом был внимательным слушателем, по истечении времени – не помню ни слова. В этом с Борисом Ивановым сейчас мы совпадаем абсолютно. Вот собственно и всё о моей встрече с Олегом Базуновым.

Потом, после ухода гостей, Саша расскажет мне, что Олег искусствовед – закончил Академию Художеств, прозу пишет давно и неплохо, и что он – родной брат Виктора Конецкого. Последнее обстоятельство поразило меня основательно – ничего себе семейка: два брата и оба прозаики? Наверно, начинающему писателю быть братом супер знаменитого писателя не очень-то просто – доказывай свою собственную состоятельность. Неужели Олег талантлив, как Виктор, которого мы уже знали и любили? И даже интерес к живописи у них, получается, «семейный»? Вот это гены! В общем, Сашины комментарии заинтриговали меня ещё больше. Так и запало мне в душу имя Олега Базунова и, как оказалось, не напрасно и надолго. Потом всякий раз, когда оно попадалось мне на глаза – я с большим интересом прочитывал всё, относящееся к этому имени.

Дальнейшее моё знакомство с Базуновым продолжалось заочно – по его книгам. С каждой новой работой он становился ближе, удивительнее и понятней. Он раскрывался, как дерево, обрастающее листвою после зимних холодов. Первая же повесть «Холмы, освещённые солнцем» убедила в том, что брат Виктора Конецкого не зря взялся за перо. Сравнения и сопоставления с братом навязчивы и неизбежны, тут грешен и я. Но такова планида братьев-писателей. Слава Богу, в их сопоставлении, я убеждён, не будет проигравшего –оба брата великолепны и равно талантливы.

Первая книга – это ещё не тот Базунов, которым он станет, но он уже недвусмысленно заявляет о своей нише, о своём видении мира и писательского ремесла. Интонация и неторопливый (несуетный) ритм повествования создают особую ауру холмистого степного пейзажа. Я хорошо знаю, я близко видел степь и её холмы, освещённые утренним, полдневным или заходящим солнцем – жил во время войны среди этих пейзажей и запахов чабреца с полынью. В детстве мне всегда казалось, что там, где степь заканчивается, там должно начинаться море – степные просторы очень похожи на морские, которых тогда я ещё не видел. Это чувство не покидало меня, когда я читал «Холмы…» Почему-то в этом прокалённом солнцем пейзаже я всё время ждал: ну когда, когда же появится море? И где-то в середине повести оно появилось:

«…И он вспоминал о том, что ещё раньше здесь было море – высокая тёмно-зелёная вода, и в глубину её не проникали солнечные лучи, и море катило волны, а внизу была мрачная тишина и покой. И в море нарождалась и умирала всякая диковинная тварь, опускалась на дно, и море давило её своей тяжестью, а потом море отступило и образовались эти холмы. «Какая красота во всём этом», - думал он, и ему казалось, что только он впервые так ясно представил всё это. «Это музыка, настоящая музыка, – шёпотом повторял он, – я обязательно изображу это. Эти холмы и небо над ними»».

Заключительные слова этого абзаца рефреном закольцовывают всю повесть:

«Он напишет эти холмы. У него ещё не получается так, как он хочет, но рано или поздно он обязательно напишет своё небо и холмы. Время поможет ему. Должно помочь»

А ведь это мысли автора о самом себе. И он, Базунов, сделал это – изобразил свои холмы и своё небо над ними, их музыку и красоту. Изобразил не красками – словом. Он сделал это как художник слова, как художник-импрессионист. Одухотворённые пейзажи повести действительно импрессионистичны. А сколько глубоких страниц посвящёно размышлениям об искусстве живописи, о постижении натуры и пластической сущности объекта, материале и методах воплощения… Он размышляет о живописи, а мне слышится – о литературе. Мои давние детские ощущения степи совпали с ощущениями автора. Мог ли я остаться равнодушным к такой прозе? Ответ вы дадите сами.

В том же сборнике были повесть «Собаки, петухи, лошади» – вещь как бы следующего уровня, неопределённого жанра: домашняя живность, бытовые детали, сближения с человеком, с его духовностью, и «Зеркала» (отрывок из будущей повести) – мимолётные впечатления, ассоциации и воспоминания. Написанные той же рукой они, настолько отличные от «Холмов…», наглядно показывали рост мастерства писателя и пунктирно намечали вектор его развития. Сегодня нам понятно: обе вещи явились подступом автора к следующей ошеломляющей работе – запискам любителя городской природы с аскетичным названием «Тополь»… Ошеломляющей потому, что в ней писатель ограничил себя точкой наблюдения, максимально сузил место действия до размеров окна комнаты, лишил себя перемещений героя в пространстве и, при этом, сохранил интригу и интерес читателя. «Тополь» – свидетельство того, что русской литературе явился неординарный самобытный писатель с высокоинтеллектуальной прозой. Его проза выпукла, осязаема и насыщена. Даже неодушевленная природа у него живая. Живые холмы, камни, полдневная жара, степной воздух, марево тумана и первая капля, упавшая в воду канала – всё подвластно его перу. Я уже не говорю о настроении, которое он мастерски создаёт неуловимыми деталями Потрясающе изобразительный писатель.

Свой необыкновенный дар, умение изображать словом Базунов ярко и убедительно показал в предыдущих произведениях.. Но заключительный аккорд его творчества – «Мореплаватель», изумительная морская симфония, равная по звучанию и размаху музыке Римского-Корсакова.

Базунов это писатель-остров. Глубинный человек. Его проза («Собаки, петухи, лошади», «Тополь», «Мореплаватель» ) – высоко интеллектуальна и потому притягательна, как космос. Космические сферы духа и интеллекта – коллективного, бессознательного – вечная тема. Сказать новое или по-новому о старом – основная проблема у писателя

Возникает вопрос: откуда же от сухопутной тематики такое сильное влечение, такое мощное притяжение к морю? Только ли от упомянутого внешнего степного сходства? Только взгляните на одну давнюю фотографию,. на которой сняты два взрослых мальчика в начале их самостоятельного пути с отцом посередине: юноши-сыновья в морских (!) форменках и папа с молодецки закрученными вверх усами – в прокурорском кителе. Оказывается, оба сына – курсанты военно-морского училища. И ещё: несмотря на разницу лет, как они все похожи между собой, особенно братья! Овал лица, взгляд, нос, осанка. У меня такое впечатление, что смотрят они совсем не в объектив, а куда-то вдаль. В даль, видимую только им. К этому следует добавить и то, чего нет на фотографии, но явно присутствует в характерах всех троих – решительность, стойкость и способность не уронить Честь.

И всё становится на свои места – вот откуда оно, морское притяжение! Мальчик Олег Базунов до того, как стать искусствоведом, тоже, как и Виктор, должен был стать моряком. Наверное, давняя любовь к дыханию моря и одухотворяла его творчество.

И получился прекрасный русский писатель – маринист, мыслитель, философ, какого до него у нас ещё не было. Можно пытаться параллелить его с Джойсом, Прустом… Однако незаурядный Базунов – ни тот, ни другой.. И никакой он не модернист. Он философ – не западный, не либеральный. Он – русский, а ещё шире – православный.

И кажется гений. О, как они (гении) неудобны. Корректоры над их текстами засыпают. Редакторы редактируют, учат – бестолковых и непостижимых. А гениям нужно доверяться, прислушиваться к ним. И сразу наступит понимание и постижение. Давайте произнесём это слово. Давайте не побоимся произнести это слово по отношению к Олегу Базунову – «гений». Скажете – крайность? А в бескрайней России сплошные крайности, кроме одной – душу не продаём ни дьяволу, ни чёрту. Это у романо-германов – душа продаётся-покупается (вспомните хотя бы Фауста), а у нас: Тихий, но – Великий, как океан. Северный – так Ледовитый. Таков он – русский гений.

Уходя из дома, покидая его надолго, человек гасит за собою свет. Так устроена жизнь, это естественно. Свет Олега Базунова будет светить долго, его свет – звёздный.

Анатолий Домашёв

Май, 2012

.

О НАШИХ АВТОРАХ:

ИВАНОВ БОРИС ИВАНОВИЧ – писатель, легендарный историк питерского андеграунда. Окончил ремесленное училище в эвакуации в Ташкенте, в 1944 году вернулся в Ленинград. В 1948–1952 годах служил в армии. В 1952 – поступил на филологический факультет ЛГУ, по окончании которого работал в газетах. В 1960 году был принят в ЛИТО при издательстве «Советский писатель». В 1968 – исключен из КПСС и уволен с работы. Работал шкипером на барже, электромехаником по лифтам, сторожем, кочегаром. В 1975 году вошел в группу составителей поэтического сборника «Лепта». В 1976 году начал выпускать машинописный литературно-художественный журнал «Часы». Публиковал в журнале свои рассказы, стихотворения, теоретические и критические статьи. В 1981 году при поддержке Игоря Адамацкого и Юрия Новикова организовал объединение независимых литераторов «Клуб-81», был членом правления клуба, с 1984 года – его председателем. Лауреат независимой премии Андрея Белого (1984). В 1986–1990 годах выпускал машинописный сатирический журнал «Красный щедринец». В 1988 году вместе с Евгением Пазухиным выступил инициатором создания Общества христианского просвещения. С 1988 года редактировал машинописный журнала «Демократия и мы». В 1999–2000 годах вел семинар по истории ленинградской независимой литературы. Автор книг: «Дверь остается открытой: повесть и рассказы» ( М.; Л.; 1965), «Сочинения: в 2-х т.» (М.; 2009) и др.; автор, составитель и редактор изданий: «История ленинградской неподцензурной литературы: 1950–1980-е годы» (совм. с Б. А. Рогинским, СПб.; 2000), «Самиздат Ленинграда. 1950-е – 1980-е. Литературная энциклопедия» (М.; 2003) (один из сост.), «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период): в 3 т.» ( СПб.; 2002–2004) (сост., один из авторов), «Петербургская поэзия в лицах» (М.; 2011), (сост., один из авторов).

ГУТАН АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ – поэт, прозаик. По образованию инженер-строитель, выпускник Ленинградского инженерно-строительного института. Стихи пишет с детства. В 1960–1970-е годы посещал литературное объединение «Нарвская Застава» (руководитель И. Михайлов, потом – Н. Королева). С первого появления привлёк внимание и симпатии своими стихами, обаянием, собственой интонацией, нетрадиционной формой стиха, новой тематикой и внутренним артистизмом. Среди молодых поэтов ЛИТО были А. Морев, Н. Ивановский, Н. Рубцов, Э. Шнейдерман, Б. Тайгин, М. Коносов, С. Розенфельд, В. Беспалько, О. Бешенковская, А. Домашев и др. Стихи многих «заставцев» практически не публиковались. В 1990 году издал книгу стихов отца – Сергея Гутана «Судьба иная». Автор большой документальной работы – повести о судьбе командующего Черноморским флотом России (в период Первой мировой войны) адмирала А. Эбергарда в самый критический момент его деятельности на этом посту и о его взаимоотношениях с императором Николаем II (не опубликована). Автор пудликаций: «Я думал, он в Азии…» // Половодье: Сб. Л., 1968; Морев в кафе. Запрет: Стихи // Венок другу. Вып. 1. Л., 1981; Морев. ЛИТО. «Он к нам зайдёт…»: Стихи // Венок другу. Вып. 2. Л., 1988; Горячие цветы (Прощанье с Моревым): Стихи // Венок другу. Вып. 3. СПб., 1994; Блокада: Стихи // СПб. ведомости. 1994. 27 янв.; Правнучка Аполлона: Рассказ // Колпица. Колпино, 1994. № 11; Апраксин переулок, 1967: Повесть // Нева. 1995. № 9; Внучка поэта. Сказка: Рассказы // Питерbook Плюс. 1995. № 10; Путь. Морев. ЛИТО. Запрет: Стихи // Колпица. 1996. № 31; Хутынь. 1967: Повесть // Нева. 1998. № 5; Старорусский блокнот: Повесть // Нева. 2000. № 2; «Прошли весенними полями…»: Стихи // Михайловский замок. СПб., 1999; «Есть в городе памяти много домов…»: Рассказ // Пеликан. 2003. № 4; Спектакль // В кругу Матвея Дубровина: Сб. воспоминаний. СПб., 2006.

ДОМАШЁВ АНАТОЛИЙ ФИЛИППОВИЧ – поэт, переводчик, эссеист. Выпускник Ленинградского Кораблестроительного института. До 2008 года работал в проектных организациях и на Балтийском заводе. Участвовал в разработке и постройке кораблей военно-морского флота, в том числе авианосцев. Прошёл профессиональный путь от инженера-конструктора до Главного конструктора нескольких проектов. Первые стихи опубликовал в студенческой многотиражке «За кадры верфям» (1957). В 1960–1970-е годы посещал литературное объединение «Нарвская Застава», которым руководили ленинградские поэты Н.И. Грудинина, И.Л. Михайлов, Н.В. Королёва, Г.С. Семёнов.
Печатался в журналах «Звезда», «Дон», «Сибирские огни», «АКТ. Литературный самиздат», «Посев», «Литературный MIX», «Зинзивер», «Крещатик», «Острова/Islands» (Нью-Йорк), «Что есть Истина?» (Лондон); альманахах – «День поэзии», «Молодой Ленинград», «Поэзия», «Медвежьи песни»; антологиях – «Острова», «У Голубой лагуны» (Нью-Йорк), «Актуальная поэзия на Пушкинской-10», «Перекрёстное опыление»; сборниках – «Голос моря», «Половодье», «Из падения в полёт» и других изданиях.
Автор поэтических книг «Ветви и мачты» (1994), «Жизнетворения мои» (1998), «Наказание охотника» (2001), «Прежде чем» (2004), «Жребий» (2008), «Овидий и диво» (электронная библиотека русского палиндрома, 2009) и др. Глубокий исследователь творчества ленинградского поэта, прозаика и художника Александра Сергеевича Морева, трагически погибшего в 1979 году.