Библиотека Виктора Конецкого
«Самое загадочное для менясущество - человек нечитающий»
|
Писатель Виктор Конецкий |
Морской литературно-художественный фонд имени Виктора Конецкого |
Морская библиотека |
Контактная информация |
Морской литературно-художественный фонд имени Виктора Конецкого |
05.01.2018
ЖИВОПИСНОЕ ВИДЕНИЕ МИРА
Выставки живописных работ писателя Виктора Конецкого всегда вызывают интерес. В 2018-м году, как мы надеемся, читатели не раз познакомятся с творчеством Виктора Конецкого-художника.
Предлагаем вниманию читателей статью Елены Монаховой «Сквозь призму айсберга». Публикация увидела свет в хабаровском журнале «Словесница Искусств» (2017, № 2 (40) [дек.]). Сердечно благодарим за это главного редактора журнала Елену Викторовну Глебову.
АННА МОРОЗОВА
МОРСКИЕ ВЕТРЫ
(Из предисловия к публикации)
«Любовь к морю – детское чувство. Она не мешает ненавидеть купание. И в этом большой смысл. Нас тянет в огромные пространства вод не потому, что мы водолюбивые существа. Мы можем утонуть даже в бочке дождевой воды. Мы любим не воду, а ощущение свободы, которое дарят моря. Наш плененный дух всегда мечтает о свободе, хотя мы редко даем себе в этом отчет».
Так размышлял Виктор Конецкий – российский писатель, киносценарист, капитан дальнего плавания. Его книги издавались в России и за рубежом, переводились на разные языки, а главное, входили в число самых любимых для тех, кто был связан с морем. В произведениях Конецкого нет литературного вымысла. В них закручиваются реальные сюжеты, звучат голоса живых людей, плещутся волны и дуют ветры странствий. Книги становятся настольными, к ним возвращаются, перечитывают, чтобы вновь ощутить послевкусие лаконичного и емкого стиля, в котором сконцентрированы множество интереснейших деталей, психологических оттенков и замечательный юмор. Борис Стругацкий отмечал, что Конецкий не просто прекрасный писатель, он всегда представлялся в своих книгах самим собой и никогда не играл роль «инженера человеческих душ» или «властителя дум».
«Человек, который уходит в море, какова бы ни была его цель – бой или схватка с циклоном, или со льдами, или с тупым береговым начальством, – обязан поддерживать себя мечтой. Приправой для мечты обязательно служит юмор. Флот извечно стоял одной ногой на воде, другой – на юморе. Поводом для юмора всегда и везде служит любая дурость в окружающей действительности. Этого вокруг навалом», – снова Конецкий в одном из самых последних своих эссе «Лети, корабль!».
Виктор Викторович корнями связан с Санкт-Петербургом. Здесь он родился в 1929 году и провел детство в исторической части города, в районе Адмиралтейского канала – учился в средней школе № 238, увлекался рисованием и всерьез мечтал стать художником. Все сложилось иначе, но страсть к живописи не расплескал, и она шла рука об руку с литературой всю его жизнь. Работая в любимой технике акварели, он писал городские сюжеты с питерскими мостами, улочками, двориками, набрасывал легкими мазками морские пейзажи. Даже в цифровом отображении они поражают живым дыханием и светящейся палитрой. Картины Виктора Конецкого в разные годы – с 1966-го по 2001-й – представлялись на нескольких персональных и групповых выставках. В 2015 году, спустя двенадцать лет после его ухода, состоялась новая встреча – в московском Музее наивного искусства организовали его авторскую выставку «Путь к причалу»…
Он совершил множество рейсов в различных районах Мирового океана от Арктики до Антарктики, швартовался в портах разных стран мира, четырнадцать раз прошел Северным морским путем. Написал более 50 литературных произведений, многими из которых зачитывались в разных уголках земного шара. Среди них повести «Завтрашние заботы», «Среди мифов и рифов», «Соленый лед», «Морские сны». Главным творением Конецкого считают роман-странствие «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ» в восьми книгах, над которым писатель работал с 1969 по 2000 год.
Виктор Конецкий истинный гражданин мира, и неудивительно, что многие считали его своим. Например, дальневосточники, живущие на берегах двух морей – Охотского и Японского. Писатель Юрий Рытхэу написал о нем очень точно: «Будучи человеком странствующим, Виктор Конецкий тем не менее был глубоко и тесно связан с родным городом, и он сумел в своем творчестве уловить особую атмосферу Ленинграда – Петербурга, особенно той, непарадной части, набережных дальних каналов, примыкающих к Новой Голландии, набережной Невы от начала 17-й линии Васильевского острова до моста Лейтенанта Шмидта, с ее пологим спуском к воде, памятником Крузенштерну, сфинксами напротив Академии художеств. Он любил и другую Великую Набережную России – побережье Ледовитого океана от Мурманска до бухты Провидения, Великий Северный морской путь, который он прошел не раз, – и она оставила след в его сердце, в его творчестве, в его книгах»…
ЕЛЕНА МОНАХОВА
СКВОЗЬ ПРИЗМУ АЙСБЕРГА
Три художника – совершенно различных – выстроились в моём сознании по единой прямой и объединились в неразрывное целое. На одном краю – Николай Иванович Фешин, блистательный живописец-импрессионист, родившийся в Казани в 1881 году в семье ремесленника-резчика. В 1901–1908 годах он учился у И.Е. Репина в Императорской Академии Художеств. С 1909 года работал и преподавал в Казани. В 1923 году уехал за границу и умер в Лос-Анжелесе в 1955 году, создав много великолепных произведений.
 Н.И. Фешин. «Автопортрет». Масло. После 1948 года.
Дважды – в 1982 и в 1990 годах – в «фешинском» зале Казанского музея изобразительных искусств меня поражали его полотна: сверкающие, сверхнапряжённые по колориту. Портреты, натюрморты (особенно натюрморты!), огромная картина «Бойня» (страшная аллегория русской революции) – всё увиденное тогда восхитило, заворожило, увлекло и не забылось в течение многих последующих лет.
Д.И. Рязанская. «Горка». Масло. Б/д. Работы Деборы Иосифовны я увидела впервые у неё в Казани. Портреты, натюрморты. Колорит ни в какое сравнение не шёл с фешинским – приглушённый, академический. Но что-то всё же было в этих акварелях и холстах, развешанных по стенам старой казанской коммуналки. Позднее я узнала, что ученик Рязанской по Дворцу пионеров будущий писатель Виктор Конецкий живопись её расценивал как «холодную, ядовитую даже в зелени». Он вспоминал о своём смущении, когда понял: «я рисую лучше её, и она это сама мне говорила, <…> и плакала оттого, что пишет плохо. Потом вытерла слёзы и всё щурилась, щурилась на свои работы, а потом смотрела на меня с надеждой и, конечно, вздыхала…».
Д.И. Рязанская. 1938 год.
Моей встрече с Виктором Викторовичем предшествовало письмо Рязанской к моей матери:
После войны Любовь Дмитриевна устроила сыновей в военно-морское училище, которое Виктор окончил и стал военным моряком, а Олег – сугубо штатским. Он тоже пишет (под фамилией Базунов).По болезни демобилизовался, затем закончил искусствоведческий факультет Академии Художеств. Вы, наверное, его знаете, как мужа Ирины Васильевны Пестряковой, преподавательницы Египта и древнего искусства в институте имени Репина.
Я давно уже в Казани и лет 15, как потеряла с ними связь. Родители их умерли. Но мне было радостно узнать, что Виктор помнит и ценит меня, как человека и преподавателя, запомнившегося ему с 10-летнего возраста.
Теперь, когда я не у дел, я очень сдала и часто думаю, что жизнь прошла бесцельно и бездарно. Живописью не занимаюсь, руки дрожат, зрение сдаёт. Главное, что здесь я не имею друзей-художников…» (25 мая 1981 года).
Хочу отметить, что мне живопись Деборы Рязанской необычайно нравилась. Особенно портрет художницы Цили Яковлевны Бутман, которую я хорошо знала. Как будто сейчас вижу его висящим на старых обоях под прямыми солнечными лучами возле открытого в зелёный казанский дворик окна. Надеюсь, что прекрасный этот портрет не пропал бесследно. Предполагаю, что его могли взять в Казанский художественный музей вместе с другими произведениями Деборы, как работы ученицы Фешина.
И вот подхожу к своему главному герою – художнику Виктору Викторовичу Конецкому. Именно художнику. Он в моём воображении находится на противоположном конце от Фешина, но на единой с ним линии. Во всяком случае, интенсивнейший, радостный цвет акварелей Конецкого чем-то сродни фешинской напряжённости. Возможно, это моё ощущение получается потому, что полотна Николая Фешина я увидела сразу же вслед за знакомством с работами Конецкого.
Разумеется, расстояние между ними огромное – не только временное. Один – художник по преимуществу, из наиболее ярких в свою эпоху. Другой – по преимуществу писатель.
 Виктор Конецкий.
Фотография Р.П. Кучерова.1980-е годы.
Правда, сам Конецкий в последние годы говорил: «Думаю, если бы не война, стал бы художником. Сейчас с годами рисую всё больше и больше. Мечтаю когда-нибудь проиллюстрировать одну из своих книг. Хотел бы обзавестись наконец мольбертом. Для меня занятия литературой – адский труд, а рисовать – огромная радость».
Я уже говорила, что впервые узнала работы Конецкого до знакомства с фешинской живописью. Вернусь к этой теме.
Вспоминаю своё сильное впечатление – почти шок – от вида развешанных по стенам ленинградской квартиры писателя Конецкого ярчайших его акварелей. Большая часть их была помещена над тахтой, рядом с картой Мирового океана. Как он тут же сказал мне: «Это карта Меркатора, без неё никуда не поплывёшь» – и долго ещё говорил на эту тему.
Даже сейчас, по прошествии многих лет, могу вспомнить некоторые акварели в подробностях. Например, букет ландышей в вазе, осенние пейзажи, натюрморт, где неповторимо сочетаются два куста белоснежных кораллов с букетом гвоздик в стакане, вид могучего засохшего дерева, окутанного свежим плющом.
 Виктор Конецкий. «Дерево. Пицунда». Акварель. 1987 год.
Но главное – морская поверхность самых разнообразных оттенков, от чернильно-фиолетовой до светлой и прозрачной. Иногда интенсивность цвета этой поверхности усиливается за счёт изображения белых, как рафинад, айсбергов, плавающих или застывших у берега.
В Казань я уехала после знакомства с художественным миром Конецкого – своеобразным, необычайным. Знакомство с Деборой Иосифовной Рязанской, последующее открытие Фешина не заслонило впечатления от этого мира. Просто всё составило единую композицию, элементы которой локальны и неразделимы одновременно.
Через несколько лет я получила в подарок от Виктора Викторовича одну его акварель – пейзаж со стогами сена на поляне под лучами вечернего солнца. Закатное освещение было передано необычайно точно и придавало пейзажу несколько меланхолический оттенок. Из записи на обороте следовало, что акварель эту Конецкий создавал в соавторстве (если можно так сказать) поэтессы Беллы Ахмадулиной в пушкинском Михайловском, куда изредка приезжал поработать.
Кроме вида двух стогов у меня есть ещё один карандашный рисунок Конецкого в альбоме. Он рисовать не хотел, уступил моей настойчивой просьбе и резкими зигзагами расчертил один лист, подписав, что это он, Конецкий, в образе кота.
Возвращаясь к пейзажам (не морским видам!), хочу отметить, что каждый из них имеет столь ярко выраженную особенность, что невольно задумываешься – всё изображено далеко не случайно, место это выбрано вследствие какого-либо события, имеющего значение для автора. Поэтому деревья, поля, стога, дома, все вообще изображенные предметы на рисунках Конецкого буквально разговаривают с тобой (если не кричат).
Впрочем, и сам Виктор Викторович того не скрывал.
 Виктор Конецкий. «Кладбище в бухте Варнека на острове Вайгач». Масло. 1994 год.
Удивительна история создания пейзажа с могильным крестом среди скудной заполярной флоры. Художник вспоминал: «Вот одна из первых моих работ маслом. Эту картину я наблюдал в 1955 году, когда наше судно стояло на якоре в бухте Варнека на острове Вайгач. Сошёл на берег побродить по суше; вижу – чум, за ним наткнулся на небольшое кладбище. На кресте – спасательный круг. Прочитал надпись на кресте: здесь похоронен старпом с парохода “Правда”, скончавшийся в этих угрюмых местах во время рейса в 1944 году. Потом разузнал о нём побольше и написал очерк в “Литературную газету”. Однажды раздался звонок, в трубке женский голос: “Скажите, как мне попасть на Вайгач, я хочу поставить на могиле брата памятник”. “Вы с ума сошли! Туда не попасть. Там – запретная зона”. В те годы на Новой Земле сооружался полигон для ядерных испытаний, и вся округа была закрыта для частных лиц. И всё-таки она сумела пробиться туда, поставить памятник… Вот вам женское сердце…».
Странную «запретность», «запредельность» пейзажа в таинственной бухте Варнека ощущаешь прежде всего.
Пейзажи Конецкого – пейзажи-загадки. В каждом из них сокрыта некая тайна.
Обращаюсь опять к его словам: “Вот этот круг на картине «Антарктида» многие принимают за солнце. Но это печать. Точнее, почтовый штемпель, который поставил мне на лист начальник станции «Молодёжная». “А то никто не поверит, что ты это здесь намалевал!” Взял и шлёпнул».
 Виктор Конецкий. «В Антарктиде. На подходе к станции Молодёжная». Акварель. 1979 год.
Для меня из городских видов Конецкого самый дорогой и самый загадочный – «Мойка. 1978 год». Акварелью обозначена гранитная набережная, стоящие у края три огромных раскидистых дерева, свод каменного моста справа, а за деревьями неясно просматриваемые, размытые фасады довольно высоких домов.
 Виктор Конецкий. «Мойка». Акварель. 1978 год.
Мойка в Петербурге – вообще одна из самых загадочных и знаменитых рек, текущих по центру большого города (если не самая загадочная!) в мире. Сколько на её узких извилистых берегах произошло трагедий! Убийство несчастного Императора Павла I в Михайловском замке, смерть Александра Пушкина в доме княгини Волконской от раны, полученной на дуэли, «кровавое воскресение» 9 января 1905 года, когда жертвы хлынули к Мойке в панике, спасаясь от гибели на Дворцовой площади, убийство «старца» Григория Распутина в подвале Юсуповского дворца, угасание Ломоносова в собственном особняке…
И многое, многое другое…
Ощущение размытости петербургского пейзажа, зеркальности воды петербургских каналов, призрачность петербургского воздуха Конецкий-художник передаёт с лирической точностью. Правда, есть в этой акварели известное допущение. В действительности абрис чугунной ограды набережной Мойки – фигурный, необычайной красоты. А изображённая Конецким ограда – явно другая: с прямыми прутьями. Напоминает ограду набережной канала Грибоедова (бывшего Екатерининского). Напоминает иллюстрации Мстислава Добужинского к «Белым ночам». Это наводит на мысль о собирательном образе Северной Пальмиры в воображении художника.
Вот ещё две петербургско-ленинградские (как разделить это понятие?) акварели: размытые и светящиеся – «Таврический сад. 1944 год» и «Канал Круштейна (Адмиралтейский).1945 год». Мне они напоминают и моё детство (я родилась в послевоенном Ленинграде, в семье, чудом пережившей блокаду). Наверное, в первые эти послеблокадные годы и свет на снегу, и старые парковые деревья, и мостики через каналы представлялись особенными. Для тех, кто сумел здесь выжить, можно добавить. Ведь город остался существовать, выйдя из ледяного ада… Это свет победы над тьмой блокадного ужаса мерцает в скромных пейзажах молодого Конецкого.
Удивительна по простоте и выразительности его городская акварель – «Питерские окна. Вид с балкона» (1996 год): одна из работ последних лет жизни Виктора Конецкого. Каждое окно здесь имеет свою «физиономию», ни одно не похоже на соседнее. Изображены два последних этажа и часть крыши с торчащими трубами, телевизионными антеннами и «тарелками». Стены покрыты штукатуркой, поблекшей от сырого питерского воздуха. Верхний этаж – мансарда. Там решетка отделяет окна от края отвесной стены, стоят растения в кадках, сушится на верёвках бельё. Над крышей – белёсое северное небо.
 Виктор Конецкий. «Питерские окна. Вид с балкона».
Акварель. 1996 год. Видно, что подобный неприхотливый городской вид особенно был дорог автору, бороздившему годами океанские и морские просторы, привязывал его к земле.
В этой связи вспоминается мне один разговор с Виктором Викторовичем, удивительно художественно и подробно пересказавшим мне свой профессиональный «судовожденческий» сон, повторявшийся из года в год.
Говорил он примерно следующее: «Вот если вам снится, что вы стоите у штурвала какого-нибудь судна, а за бортом у вас не вода, а мостовые, улицы, проспекты, дома мелькают – то это только одно обозначает: вы старый морской волк. Только настоящие судоводители такие кошмары во сне видят. Как развернуться не на просторе, а в городе – только их такой вопрос может беспокоить».
Так же увлекательно повествовал он о значении карты Мирового океана, созданной Меркатором. Говорил как о художественном произведении, а не только как о необходимом (для мореплавателей) чертеже. Он и дома, в своей городской квартире не расставался с нею, как с гениально написанной картиной.
К этой карте притягиваются морские пейзажи Конецкого. Они являются в моём видении чем-то вроде её продолжения.
Хочется здесь вспомнить слова Виктора Викторовича об изображении северного морского пейзажа: «Написать айсберг невероятно трудно. Лучи света проходят сквозь него и отражаются внутри. Передать это кистью невозможно, как игру бриллианта. Поэтому я под Рокуэлла Кента писал. Стилизованно. Но были и гении. Как Серов, например. Ему всё удавалось. Коровин хорошо Север писал, но он в Арктику не забирался. <…> В Арктике есть нечто космическое, внеземное, и этот космизм, на мой взгляд, сумел передать лишь один художник – Врубель».
Добавляю – и художник Конецкий умел передать нечто космическое в своих «маринах»- акварелях. По крайней мере, пытался это сделать… Видно, что арктические льды его навеки приворожили.
Всё пейзажи, пейзажи, натюрморты, потом опять пейзажи… Где же портреты?! Они были вообще? Да! Были. Но…
Слово Конецкому: «Людей я рисовал довольно много, но понял, что это небезопасно, особенно когда рисуешь женщин. Они почему-то всегда недовольны своими портретами. Самое рискованное – изображать на писательских собраниях членов президиума. Этим делом тоже грешу. Накопилось немало шаржей. Я даже тревожусь: не отразится ли это на моих издательских делах? Изображать фрукты, овощи, цветы совершенно безопасно. И поэтому приятно».
Где же теперь эти созданные в прошедшие годы изображения людей, портреты?! Они должны были быть бесподобны, учитывая писательское мастерство Конецкого, создавшего – в своей прозе – такое многообразие портретов: от трагических до комедийных.
По его словам, первый портрет, им нарисованный, был…без лица. Детское воспоминание: «В изокружок я поступил хитростью: нам дали задание нарисовать человека, а я не умел. И тогда я нарисовал водолаза, лицо прописывать не надо было…».
Лично мне в связи с Конецким вспоминается история одного портрета – но отнюдь не работы Виктора Викторовича. Речь идёт о полустёртой порыжевшей репродукции с известного портрета Александра Сергеевича Пушкина работы малоизвестного художника Ивана Логиновича Линёва, созданного в последний год жизни поэта. На этом портрете поэт выглядит смертельно усталым, больным, постаревшим. Оригинал находится во Всероссийском музее А.С. Пушкина в Петербурге, на набережной Мойки, а репродукцию Конецкий держал в своей каюте в годы морских странствий. В годы, когда я изредка навещала писателя в его квартире на улице Ленина в Ленинграде, он решил отдать это дорогое для него изображение в фонды Пушкинского музея (через моё посредство) – и сделал интересную надпись на обороте. Насколько я помню, там говорилось, что портрет этот сопровождал владельца в его странствиях по всему миру и мучил своим страдальческим выражением. Но это мучение для Конецкого было необходимо, служило постоянным стимулом к размышлению.
 И.Л. Линёв (1770-е годы –1839-40 [?]). «Портрет А.С. Пушкина».
Масло. 1836–1837 гг. В этой связи мне вспоминаются удивительные слова Виктора Викторовича. Я записала их в дневнике и привожу здесь точно: «Если от дома на Мойке, где умер Пушкин, ничего не останется – и на месте этом поставят какой-нибудь столб, а на столбе повесят портрет Сталина, то я всё равно приду сюда, к этому самому столбу, чтобы Пушкину поклониться».
Вот подлинное отношение Конецкого к литературе и к искусству. Он прекрасно знал, что Пушкин рисовал пером около неоконченных своих рукописей. Пушкин – высочайшее имя для Конецкого.
Можно вспомнить, что родился он 6 июня и говорил своим друзьям (Битову, например): «А у меня никогда не было дня рождения – он всегда был у Пушкина».
Часто Конецкий, чередуя их с айсбергами, рисовал деревья. И это, безусловно, портреты. Портреты деревьев: старого дуба, оплетённого плющом, рощи молодых берёзок или стволов старой аллеи с затопленными весенним половодьем корнями. Ветки в вазе также замечательны: вербочка с пушинками-цветами. Рядом – крашеные яйца и проросший лук в гранёном стакане. Акварель называется «Перед Пасхой» (1987 год).
 Виктор Конецкий. «Пасхальный натюрморт. Перед Пасхой». Акварель. 1987 год.
Вообще в рисунках Конецкого всё удивительным образом одушевлено. Как будто он рассказывает нам чью-то историю. Но рассказывает именно как художник, средствами изобразительного искусства, а не литературы.
Вспоминаются мне другие его слова: «Когда устаю писать прозу, берусь за кисть. Зарисовка – как дневниковая запись. У меня, например, есть рисунки, сделанные летом 1941 года. Смотрю на них и вспоминаю подробности всего, что было, даже моё внутренне состояние той поры. Недавно проанализировал и понял: когда рисуешь без натуры и по памяти, выходит хуже. Так же точно и в литературной работе».
В этих словах – глубокий водораздел между двумя видами искусства, который Конецкий всегда ощущал, поскольку был и подлинным прозаиком, и настоящим художником.
 Виктор Конецкий. «Крыши Загреба. Югославия».
Акварель. 1963 год. Назову ещё две акварели Конецкого, на мой взгляд, глубоко примечательные, говорящие: «Крыши Загреба. Югославия» (1963 год) и «Самоходные баржи на реке Везер» (1974 год). Их долго можно рассматривать, хотя, с другой стороны, изображения эти предельно лаконичны, как и всё у Конецкого-художника. Нечто важное, неповторимое сквозит и в тумане над каналом в Голландии, и в черепице невысоких балканских крыш. Он предметы одушевлял, это безусловно. Одушевлены и стога на подаренной мне акварели...
Будь у Конецкого побольше времени для жизни – сколько бы ещё оставил нам для наслаждения плывущих айсбергов и крыш, каналов и стен, цветов и кораллов, ваз и статуэток, а, может быть, и портретов, и даже – смелое предположение – мы имели бы на книжной полке собрание сочинений любимого писателя, им самим проиллюстрированное. Иллюстрировал же своё собрание, например, Василий Андреевич Жуковский. А как художник Виктор Викторович Конецкий, несомненно, был талантливее его.
Дебора Иосифовна Рязанская умерла 1 августа 1990 года. В последний раз я видела Дебору в старом доме, расположенном недалеко от оперного театра в окружении десятка старух, которые только и обитали в этой старой казанской коммуналке. Жила она с сестрами. Три сестры – красавицы. Древняя кровь, порода чувствовалась…
Нищета и горе во всем облике дома были такие, что это не вылечить ничем. Неправда, что умирать всё равно где: на бархате или на соломе. Как ещё дом не развалился совсем – непонятно. А на стенах – прекрасные, сияющие холсты. И – портрет Цили Бутман как висел, так и висит. Я отражаюсь в мутном зеркале: здоровая, румяная…
Я привезла посылку – греча, сорбит, геркулес и книга «Валентин Серов в Петербурге» – ничего этого в Казани нет!
Сорок лет Дебора Иосифовна занималась живописью, преподавала, сколько у неё учеников! – умирала почти что под забором…
Как же наша прошлая красота, как наша великая культура? Она как рыба, всплывшая брюхом вверх в Волге – я видела это, возвращаясь теплоходом из Казани.
Позвонил Конецкий: «Да, вот нет Деборы… Она, кстати, была еврейка… Я не ошибаюсь?.. Так можно её помянуть на девятый день? Я мало сделал – только деньги…».
 Д.И. Рязанская. «Пейзаж с парусником». Масло. 1930-е гг.
|
21.04.2024 новое12.04.2024 новое07.04.2024 новоеВИКТОР КОНЕЦКИЙ. «ЕСЛИ ШТОРМ У КРОМКИ БОРТОВ…» Архив новостей 2002-2012 |
© Морской литературно-художественный фонд имени Виктора Конецкого, 2019 г.
Карта сайта
Дизайн и разработка сайта - SK.consult
Дизайн и разработка сайта - SK.consult