Встреча, посвящённая памяти В.В. Конецкого, организована Натальей Ивановной Каралаш, на ней присутствовали курсанты, будущие судоводители, и потомки лоцманских династий.

Н.И. Каралаш – историк Лоцманского движения, ведёт большую исследовательскую работу по поиску и систематизации материалов зарождения и становления лоцманской службы древнего Великого Новгорода, Архангельска, Санкт-Петербурга, Кронштадта. Исторические очерки, воспоминания потомков лоцманских династий, архивные документы, собранные в ходе работы, составят основу книги, которая готовится к изданию. Работа в этом направлении ведётся группой энтузиастов с 1995 года. В планах энтузиастов и создание Морского культурного лоцманского центра на территории лоцманского селения в посёлке Лебяжье.

Лоцман – моряк или речник, по квалификации – судоводитель с опытом работы в данном регионе, хорошо знающий данную береговую обстановку и местный фарватер и проводящий по нему морские или речные суда, особенно в местах, представляющих опасность.

В ленинградском порту. 1970-е годы. 
Фото передано В.Н. Чирятьевым.

Лоцман – одна из старейших морских профессий, её корни уходят в глубину веков, к древней Руси и великому торговому пути «из варяг в греки». В Мурманске лоцманов называли «кормник», в Архангельске – «корабельная вошь», в Санкт-Петербурге Петр I ввёл иностранное слово – «лоцман». 
На встрече в Макаровке в исполнении актрисы Ирины Степановой прозвучал очерк Виктора Конецкого «В Морском канале» («Лоцман»).

Гостья встречи Т.В. Акулова-Конецкая рассказала о творчестве писателя, об истории публикации Виктором Конецким очерка «В Морском канале» в сборнике «Подвиг Ленинграда» (1960 год) и подарила Н.И. Каралаш для использования в книге о лоцманской службе машинопись очерка с пометами писателя.

Ветеран лоцманской службы, старший лоцман Ленинградского – Санкт-Петербургского порта Владимир Николаевич Чирятьев преподнёс в подарок гостям встречи свою книгу «Мои года – моё богатство» (2017), одна из глав которой посвящена Виктору Конецкому, и вспомнил о 40-летней дружбе с писателем-моряком.

В.Н. Чирятьев: «Не проходило и недели, чтобы Конецкий мне не позвонил и не задал бы один и тот же вопрос: “Что там на флоте творится нового, пайлот?.. Он был, как ребёнок, ревнив к морю, оно было заложено в его организм, в его голову с юности…».

Слово о писателе Викторе Конецком, любимом моряками нескольких поколений, и о важности изучения его творчества будущими судоводителями – произнёс и декан общеинженерного факультета Государственного университета морского и речного флота им. адмирала С.О. Макарова Олег Вениаминович Кольцов.

Затем в Лоцманской гостиной Академии вспомнить Виктора Конецкого, в тёплой домашней обстановке за чашкой особенного лоцманского кофе (его готовят на отваре шиповника), собрались потомки лоцманских династий – замечательные женщины занимаются изучением истории лоцманской службы и генеалогией морских семей.

В ту ночь тихой тенью промелькнули над Финским заливом неизвестные самолеты. С глухим всплеском врезались в воду донные мины, опустились на грунт посреди фарватера, которым только и могут ходить в Ленинград корабли.

Настало утро. С залива тянуло чуть слышным ветерком. Ветер был так слаб, что даже не рябил мазутную пленку на портовой воде. Солнце еще не поднялось над громадами элеваторов, но в воздухе уже было светло и по-утреннему чисто.

Около восьми часов утра Трофимов вышел из маленького домика лоцманской станции. Он неторопливо спустился по влажным от ночной сырости сходням к катеру и сам помог вахтенному матросу убрать пеньковый швартовый трос. От прикосновения к пеньке руки запахли смолой. Трофимов любил этот запах, как и все другие запахи порта.

— Куда идем, а, Федор Алексеевич? — позевывая в кулак, спросил моторист.

Трофимов спрыгнул на вихлявую палубу катерка и оттолкнул его от стенки.

— На “Рухну”. Товаро-пассажир. К двадцать первому причалу давай.

Заворчал мотор, и катер побежал по спокойной воде Барочной гавани. Слабо затрепыхал на его гафеле бело-красный лоцманский флаг. Качнулись от волны тяжелые швартовые бочки, захлюпала под ними вода.

— Чего-то мало судов нынче, а, Федор Алексеевич? Самое время для навигации, а причалы пустуют… — проворчал моторист и опять зевнул.

Трофимов не ответил. Ему не хотелось сбивать разговором то радостное и спокойное состояние, которое всегда возникало в нем чистыми солнечными утрами над бегучей невской водой, среди молчаливых пакгаузов порта, шершавых стенок бетонных причалов в ожидании привычной работы и скорого свидания с морем. Через несколько часов он выведет “Рухну” за Кронштадт, и перед ним распахнется простор Финского залива, дрожащая в теплом летнем мареве морская даль. Правда, там “Рухна” застопорит машины, а он спустится по штормтрапу на катер. Сердце на миг защемит зависть, что не он, а другие уходят туда — в далекие дали. Но такова уж судьба всех лоцманов…

Катерок обогнул Северную дамбу и сбавил ход, пропуская по Морскому каналу пассажирский пароходик.

На его палубе, несмотря на раннее утро, уже звучала музыка. Женщины в пестрых легких платьях перегибались через борт, смеялись, махали Федору Алексеевичу и кричали что-то озорное, веселое. Они ехали на все воскресенье отдыхать к зелени и свежести приморских парков. Им было весело и непривычно среди кораблей и причалов порта. Они махали Федору Алексеевичу, потому что считали его хозяином всего вокруг: ведь рукава его кителя обвивали золотые нашивки, а на фуражке зеленел якорь.

Федор Алексеевич немного поколебался, но потом стащил фуражку с головы и помахал в ответ.

— Ну, давай, давай, — сказал Трофимов мотористу. — А то так до вечера и простоишь тут, на девок глядя, — и усмехнулся незаметно: ему тоже было приятно глядеть на веселые женские лица, и было приятно, что ему машут платками.

Катерок прошел под высоким бортом датского рефрижератора, который кончал разгрузку, и впереди показалась круглая корма другого судна с белой аккуратной надписью: “Рухна”, и ниже — порт приписки — “Таллин”.

— Вот и прибыли, — сказал моторист. — Счастливо вам рейс сделать, Федор Алексеевич!

— Бывай здоров! — ответил Трофимов и только тут заметил, что до сих пор держит фуражку в руке. Это было уже неприлично — подходить к судну с непокрытой головой. Трофимов нахлобучил фуражку и с достоинством поднялся на борт “Рухны”.

Его провели в кают-компанию, и там он сидел, молчаливый и строгий, все время, пока таможенники досматривали судно. В иллюминатор виднелся кусок железной стенки, и Трофимов вдруг вспомнил, как еще до революции шестнадцатилетним подростком работал на строительстве этой стенки — возил на ялике техника. Был он тогда силен не по годам, и однажды, разогнав ялик, так стукнул его о сваю, что чуть не утопил техника. Это случилось как раз в том месте, которое виднелось сейчас в открытый иллюминатор. После этого случая Трофимов больше техника не возил — работал подсобником: носил щебень и бил сваи.

Он родился в маленьком рыбачьем поселке с мрачным названием Черная Лахта. Зимой перед хибарами поселка расстилался белый простор замерзшего Финского залива. Ветер крутил по льду снеговые вихри, в ночной темноте мигали далекие огоньки Кронштадта. Летом слюдяным блеском наполнялись и дни и ночи. Над белесой водой залива плыли дымки пароходов, и маленький Федька помогал отцу выметывать сети. Федька с самого раннего детства привык видеть на востоке тяжелое темное облако, широко раскинувшееся над горизонтом. Там был город. Город манил. Четырнадцати лет Федька ушел к нему…

Капитан “Рухны” — маленького роста, белобрысый, злой от бессонной ночи — попросил Трофимова подняться на мостик. Трап на причал уже убрали, под бортом “Рухны” расхаживали пограничники с винтовками за плечами. Досмотр судна был закончен.

Трофимов обошел мостик, рулевую рубку, приглядываясь к тому месту, где ему предстояло работать, и задал капитану обычные вопросы о том, как “Рухна” слушается руля, в каком состоянии машины, какого шага винт.

Капитан отвечал нетерпеливо, с выражением скуки и некоторого пренебрежения на молодом загорелом лице. Трофимов знал за многими молодыми капитанами этот грешок: всем своим поведением показать лоцману, что он здесь лишний и без него легко обойтись, но закон есть закон и я, мол, подчиняюсь.

Трофимов занял место на правом крыле ходового мостика “Рухны” и наблюдал за тем, как капитан отводит судно от причала. Капитан приказал отдать носовые швартовы и, придерживая корму судна шпрингом, разворачивал “Рухну” носом в Гутуевский ковш.

Солнце поднималось над городом, зажигая блеском купола соборов.

Матросы, с засученными по колено штанами, босые, хохотали на полубаке, скатывая водой из шланга палубу. Поругивался боцман.

Шипела упругая струя воды, в брызгах переливалась цветастая радуга. Кто-то ударил по брандспойту, шипучая струя высоко поднялась над судном, ветерок откинул к крылу мостика, на котором стоял Трофимов, легкие прохладные капли.

— Осторожнее, ребята! — крикнул капитан и посмотрел на Федора Алексеевича. Лицо у капитана прояснело, раздражение исчезло. Ему было радостно оттого, что так удачно и чисто прошла съемка со швартовов. Он заметил, как одобрительно покачивал головой старый лоцман после каждой его команды, и все это вместе с великолепным утром, со свежестью моря, которое с каждой минутой приближалось, улучшало его настроение и заставляло забыть про бессонную ночь.

Трофимов догадывался обо всем, что происходило в душе молодого капитана. Поэтому он улыбнулся ему и в первый раз заговорил:

— Давно капитанствуете?

— Год уже скоро.

— Порядочно, — серьезно и веско сказал Трофимов. — Прибавим хода?

— Это можно, — согласился капитан, и сам перевел на “средний” рукоятки машинного телеграфа.

Совсем близко от капитанского мостика проплывали деревья на Канонерском острове. Потом потянулись насыпные дамбы на бровках канала. Теперь курс был неизменным — прямо на вест, до самого Кроншлота.

На дамбах весело зеленела под лучами солнца трава. Пучки ее высовывались из каждой щели между гранитными плитами. Волна от “Рухны” с шумом набегала на гранит, расшибалась, закипая белоснежной пеной.

Судно шло ровно — чутко слушалось руля, и Федору Алексеевичу на самом деле нечего было делать. Он наслаждался свежестью близкого моря и ласковыми порывами теплого воздуха, которые время от времени рассекала “Рухна”. Эти теплые порывы рождались над прогретыми солнцем мостовыми огромного города, который оставался позади. “Рухна” сейчас проходила через морские ворота города. Сводами этих ворот было небо, по которому, то исчезая, то вновь собираясь, крутились легкие, чистые облачка.

Тысячи и тысячи раз Трофимов проплывал через эти невидимые ворота и всегда остро чувствовал их, хотя никогда прямо не думал об этом. Он ощущал дыхание города своим затылком, когда выводил судно к морю, и город дышал ему в лицо, когда он вел судно в порт. Этот город не мог жить без порта, без моря. Море родило его. В тот день и час, когда на Заячьем острове начали строить Петропавловскую крепость, на берегу Невы заложили и первый причал. С тех пор город и порт неразрывны. У них была общая судьба. И каждый раз, когда враги шли на Россию, они начинали с того, что хотели закрыть ворота города в мир.

Трофимов уже дважды за свою жизнь видел это. Он состоял привратником у ворот города. Он открывал их перед кораблями и всегда гордился своей должностью.

“Рухна” миновала насыпную часть канала. Простор Невской губы распахивался все шире. Показалась встречная шаланда с песком. Она, наверное, тащилась с Лондонской банки, везла песок для бесконечных строек города.

Шаланда сидела в воде так низко, что даже небольшая ходовая волна от “Рухны” могла плеснуть ей через борт. Трофимов попросил капитана сбавить ход.

— Что ты делаешь, черт тебя дери! — заорал лоцман шкиперу шаланды, когда суда поравнялись. — Разве можно с таким перегрузом плавать?!

Шкипер вытер кепкой потное лицо, сверкнул в ответ зубами:

— Будь спок, Алексеич! Все в норме будет!

Трофимов погрозил ему кулаком, но всерьез рассердиться не смог: уж больно хорошо все было вокруг. Тусклым перламутровым блеском дрожала спокойная гладь залива. Яркие красные и черные вехи чуть покачивались, безмолвно указывая кораблям дорогу. Десятки белых острых парусов ловили слабые дуновения ветра — яхты и швертботы покрывали залив до горизонта. Юркие теплоходики пересекали залив во всех направлениях. Ясное веселое утро, утро выходного дня, встречи горожан с морем, солнцем и чистым воздухом.

— Ишь какое веселье! — с завистью сказал старший механик, ненадолго поднявшийся из машинного отделения на мостик. — Скинуть бы пару годков, а, лоцман? Смотри, смотри, как лихо поворот делает! — он показал на яхту, которая бесшумно скользила по правому борту “Рухны”. Девушка в купальном костюме далеко отклонилась под ветер, помогая яхте повернуть. Волосы девушки растрепались и касались воды.

— Последний рейс делаю, — сказал капитан, — отпуск обещают…

— Навигация в разгаре, а ты в отпуск, — с грубоватой откровенностью, переходя на “ты”, пробурчал Трофимов.

— Жена уж сколько лет просит, чтобы летом, — виновато объяснил капитан. — Давно обещал с ней на юг съездить… Пожалуй, прибавим ход?

Трофимов кивнул. Капитан перевел рукоятки телеграфа на полный ход. “Рухна” заторопилась, мелко задрожала палуба под ногами. Матросы разлеглись на лючинах первого трюма загорать. Пахнуло из камбуза чем-то съестным, вкусным.

“Рухна” чуть рыскнула с оси фарватера, рулевой чертыхнулся.

— Не зевай, не зевай! — крикнул ему капитан. — Держи середину канала!

— Есть держать середину, товарищ капитан! — ответил рулевой.

Берега все дальше отходили от судна. Стала видна зелень рощицы у Стрельны.

Солнце жарко грело спину. Трофимов расстегнул китель.

Несколько раз поклонился “Рухне” первый Сергиевский буй и ушел за корму. Встречных судов больше не показывалось. От обыденности и спокойствия плавания Трофимова потянуло на сон. Он потер лицо руками и опять ощутил запах пеньки и смолы, который остался от прикосновения к тросу еще на лоцманском катере. Федор Алексеевич хотел сказать капитану, что очень любит этот запах, но вдруг небо, залив, фок-мачта “Рухны” качнулись перед его глазами, страшный грохот обрушился на голову. Трофимов почувствовал, что летит куда-то, потом метнулся перед глазами ослепительный сполох, и наступила тишина. Трофимов потерял сознание.

Возвращалось сознание медленно. Первое, что ощутил лоцман, приходя в себя, была боль. Боль в голове, разбитой при падении с мостика на ростры. Кровь заливала ему глаза. Трофимов хотел поднять к глазам правую руку, но она не слушалась его, ее будто не было. Постепенно до него стали доходить звуки — гул и плеск воды, рев вырывающегося на свободу пара, далекие крики людей.

Левая рука неохотно, но все ж подчинилась ему. Трофимов обтер с лица кровь и медленно повернулся на живот, поднялся на колени. Перед самыми глазами крутились и поднимались дыбом доски палубы. Лоцман все еще не понимал, да и не мог понять, что произошло с ним, с “Рухной”, потому что вокруг по-прежнему ясно светило солнце и зеленела рощица у Стрельны на далеком берегу.

Наконец до сознания дошли резкие слова команды — кто-то приказывал спускать шлюпки. Цепляясь за стойки фальшборта, Трофимов поднялся с колен и взглянул на корму. “Рухна” тонула. Корма уже скрывалась в воде. Судно находилось на самой середине канала: и красные, и черные вехи ограждения были одинаково далеко от бортов. Дифферент на корму продолжал стремительно увеличиваться.

— А-а-а…— простонал Трофимов сквозь сжатые зубы. Тревога от неотвратимо надвигающейся беды заставила его забыть про боль, ушли страх и растерянность. Беда заключалась не в самом лишь факте гибели только что живого и послушного воле людей судна, нет! Своим мертвеющим телом “Рухна” закрывала те ворота, через которые всю свою жизнь водил суда он, старый русский лоцман.

— Всем покинуть судно! — раздавался где-то внизу голос капитана. — Сейчас взорвутся котлы! Приказываю всем покинуть судно!

Трофимов крикнул что-то, но голос его был слаб, а грохот сорвавшегося с креплений груза в трюме “Рухны” заглушил в тот момент все другие звуки. Лоцмана не услышали.

Зажимая рукой рану на голове, Трофимов пополз к трапу на мостик. Он именно полз, потому что уже ослабел и дифферент на корму не давал идти. Медленно, подтягиваясь, он поднимался по теплым, нагретым солнечными лучами ступенькам трапа. Лоцман все еще ощущал движение судна вперед, и это придавало ему надежду. “Рухна” тонула, но инерция полного хода все еще толкала ее вперед. Судно может слушаться руля только тогда, когда оно имеет ход. Трофимов торопился, чтобы успеть к штурвалу, пока “Рухна” не потеряла движения вперед.

— Только бы штур-тросы были целы, только бы штур-тросы, — шептал Трофимов, переваливаясь через комингс рулевой рубки. Палуба здесь была засыпана битым стеклом — от взрыва вылетели стекла рубочных окон.

Никого из людей вокруг. Все тише гомон людских голосов — экипаж покинул гибнущее судно. Все грознее и грознее рокот пара в котельном. Нос “Рухны” так высоко поднялся из воды, что ничего не видно впереди по курсу, но лоцману и не надо ничего видеть. Ему нужно только повернуть штурвал, положить руль на борт, спихнуть судно на обочину морской дороги своего города.

Трофимов схватил шершавые рукояти штурвала и, наваливаясь на него грудью, повернул вправо. Где-то в подсознании он помнил, что ветер дует с зюйд-веста, а так как нос “Рухны” поднялся, то будет хорошо парусить — слабую поворотную силу руля надо было усилить давлением ветра.

Тянулась секунда за секундой, а красная и черная вехи, ограждающие бровку канала, по-прежнему оставались одинаково далеки от тонущего судна.

Кровь опять застлала лоцману глаза. Но Трофимов не мог стереть ее. Он все крутил и крутил тугой штурвал, пока стрелка указателя положения руля не уперлась в зеленый бугорок ограничителя. Лоцман протер глаза и шагнул к окну.

Нос “Рухны” медленно двигался вправо. Из-за него выказывалась далекая тень Кронштадта и ровные ряды вех, уходящие вдаль: значит, судно сходило с оси фарватера.

Настала пора подумать о себе, о спасении. В любой момент вода могла добраться до топок котлов, и тогда — взрыв. Крен на левый борт приближался к сорока градусам. Трофимов, цепляясь за все, что попадалось на пути, выбрался на крыло мостика, скатился по трапу на ростры. У ноков шлюп-балок раскачивались распущенные тали. Трофимов дотянулся до них и, обжигая руки, скользнул по тросам вниз, к воде. У него не хватило сил задержаться на блоке. Он сорвался в воду.

Лоцмана заметили с одной из шлюпок, что-то закричали. Потом шлюпка подошла к нему. Несколько сильных рук выхватили Трофимова из воды, перевалили через борт шлюпки. Матросы рванули весла, отводя шлюпку от обреченного корабля.

Через минуту “Рухны” не стало. Только кончики ее мачт торчали еще над клокочущей водой. Из глубины донеслись стонущие, страшные звуки — пар боролся с водой.

“Рухна” легла на грунт возле самой бровки Морского канала. Ворота Ленинграда остались открытыми для торговых судов и боевых кораблей.

Это было 22 июня 1941 года.

Михаил Петров. «До свиданья, корабли!»
Прислано автором – корабелом Михаилом Николаевичем Петровым (автор музыкальной композиции по произведениям
Виктора Конецкого «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ»).
Монтаж – Олег Маньковский.