В советских справочниках «Писатели Ленинграда» (1964, 1982) имени Сергея Константиновича Безбородова (16 сентября 1903 – 24 ноября 1937) нет. Он был членом Союза писателей СССР с 1933 года.

В 1920-х–1930-х годах Сергей Безбородов заведовал редакцией газеты «Комсомольская правда», затем – её ленинградским отделением, одновременно работал спецкором «Известий» в Ленинграде, активно печатался в газетах.

В 1933–1934 годах Безбородов в качестве метеоролога зимовал в советской полярной обсерватории на острове Гукера архипелага Земля Франца-Иосифа, самой северной в мире научной полярной станции, с самым северным в мире человеческим поселением. Об этом его замечательная книга «На краю света» (она вышла с предисловием выдающегося полярного исследователя, океанолога и метеоролога В.Ю.Визе).

Безбородов С.К. На краю света : [Зимовка на полярной станции Земли Франца-Иосифа в 

1933/34 г.] : для старш. возраста / С. Безбородов ; предисл. проф. В.Ю. Визе ; рис. О. Верейского. – Москва ; Ленинград : Детиздат, 1937. – 511 с. : ил.

В 1933 году при активном участии С.Я. Маршака и К.И. Чуковского был создан ДЕТГИЗ, и Сергей Безбородов, талантливый детский писатель и редактор, активно работал в Ленинградском отделении издательства.

Сотрудники, авторы издательства – Тамара Габбе, Раиса Васильева, Григорий Белых, Кирилл Шавров, Тэки Одулок, Николай Олейников, Матвей Бронштейн, Н. Константинов (Константин Николаевич Боголюбов), Абрам Серебрянников (директор Дома детской литературы при ДЕТГИЗе), Сергей Безбородов, многие другие – были командой, талантливой и озорной. Душой коллектива был Сергей Константинович.

Сергей Константинович Безбородов.
Фотография предоставлена А.Я. Разумовым, руководителем Центра «Возвращённые имена»
при Российской национальной библиотеке.

«Он же душа общества, остряк, увлекательно-красноречивый рассказчик, – вспоминала в автобиографической повести «Прочерк» Л.К. Чуковская. – Вечера напролет можно было слушать его полярные и охотничьи рассказы. Ладный, крепкий, весело-глазый, силушка по жилушкам переливается…».

Судьбу Безбородова (и не только его) сломал 1937-й год.

«Не обошлось в нашей камере и без представителей литературного цеха <…> Мой друг, ленинградский писатель Сергей Безбородов, “вокругсветовец”, искатель непроторенных троп и на земле и в литературе, на мой вопрос – за что? – развёл руками. Он пробыл два года в Арктике, на полярной станции, и, сходя по трапу на пирс Архангельска, увидел жену с ребёнком, бросился было к ним, но тут же, на трапе, его окружили люди в одинаковых серых макинтошах, посадили в машину и, не дав поцеловать жену и сынишку, увезли в Ленинград. Он сидит в Шпалерке второй месяц, на допрос его не вызывали, и не знает он, в чём его будут обвинять» (из воспоминаний «Дело № 179888» Михаила Зуева-Ордынца, отсидевшего в Карлаге девятнадцать лет).

Насколько достоверно переданы писателем М.Е. Зуевым-Ордынцем обстоятельства ареста Безбородова? Перед арестом Сергей Константинович был сотрудником Госиздата в Ленинграде. Он был арестован, как и многие его товарищи, после разгрома ДЕТГИЗа.

Сергей Константинович Безбородов был арестован 5 сентября 1937 года, расстрелян 24 ноября 1937 года за «шпионаж», «противодействие деятельности государственных учреждений в составе террористической группы». Ему было 34 года.

Близкий друг С. Безбородова, сотрудница ДЕТГИЗа Александра Иосифовна Любарская вспоминала о своей последней встрече с Алексеем Константиновичем (4 ноября 1937 года): «Меня привели в какое-то помещение, вероятно, комендатуру, и посадили на скамейку у стены. Через минуту открылась другая дверь, и в эту же комендатуру ввели Сергея Константиновича Безбородова. В тюрьме строго следят, чтобы арестованные не встречались. Чуть что – и окрик: “Лицом к стене, лицом к стене”. А тут вдруг встреча – лицом к лицу. В глазах Сергея Константиновича был ужас – оттого, что я тоже тут, в кровоподтеках ото лба до подбородка – и в то же время радость – оттого, что мы увиделись ещё раз. И с этой минуты всё, что искалечило счастливые годы нашей совместной жизни, всё это куда-то отошло. Всё это было малостью по сравнению с тюрьмой, с Большим домом, с тем, что нам обоим ещё предстоит. Он только успел спросить: “А кто ещё из наших?”, а я ответить: “Тамара Григорьевна [Габбе]”… Но тут крик, ругань, угрозы обрушились на нас. И его увели. А меня отправили в “одиночку”. Конечно, “одиночка” была не на одного человека, а человек на восемь, десять, иногда и больше – в зависимости от поступления новых “объектов”» (Любарская А. И. За тюремной стеной / предисл. и коммент. А.Я. Разумова // Нева. – 1998. – № 5).

Александра Иосифовна Любарская
(21 апреля 1908 – начало апреля 2002)

А.И. Любарская сидела в одной камере с женой флагмана 1-го ранга Еленой Павловной Сивковой, женой инженера-флагмана 2-го ранга Клавдией Васильевной Алякринской (обе выжили, реабилитированы в 1956 году, их мужья – А.К. Сивков и Н.В. Алякринский – расстреляны 22 февраля 1938 года), многими другими…

Из воспоминаний А.И. Любарской: «Прошло почти полгода. Суда не было, меня не отправили в лагерь и не расстреляли. А в конце января 1938 года меня опять вызвали к следователю. К тому же Слепневу. Однако никакого допроса не было. “Не вздумайте на суде отрицать обвинения, будет хуже”, – произнес он как-то особенно злобно. И отправил меня в камеру. Дней через десять опять вызов к Слепневу. На этот раз, помахивая передо мной каким-то листком, он, посмеиваясь, сказал: “Почитайте, полюбуйтесь. Вот и Безбородов признаётся, что и вы, и он состояли в контрреволюционной организации”. Читать я не стала. Я только взглянула на подпись в конце страницы – первые две буквы были ещё похожи на почерк Сергея Константиновича, а дальше буквы прыгали, неровные, кривые, косые, словно писал он во время морской качки. Что они с ним сделали? Что они сделали, чтобы добиться этой подписи? Впрочем, я уже знала, что для этого делают…».

В Большом доме на Литейном (Доме страха) арестованная в один день с С.К. Безбородовым Александра Любарская провела полтора года.

У С.К. Безбородова остался сын Роальд. Елена Ивановна Безбородова, жена писателя, в ночь ареста мужа бежала с 8-летним сыном в Москву, так они спаслись от ареста.

Сергей Константинович, влюблённый в Арктику, дал сыну имя в честь полярного исследователя Роальда Амундсена, погибшего в 1928 году в Баренцевом море. Р.С. Безбородов стал профессором, крупным специалистом в области литологии нефтегазоносных толщ и нефтяной геологии.

Найдётся ли сегодня издатель для книги Сергея Безбородова «На краю света»? Книга вышла из печати в июне 1937 года, после ареста автора её тираж почти целиком был уничтожен (один экземпляр хранится в РНБ).

«Книга рассказывает и о научных задачах экспедиции <…>, и о быте этой островной жизни, и об отношениях между людьми, отрезанными от материка. Но нигде – ни в “кают-компании”, ни в комнатушках зимовщиков – не видно портрета “вождя всех времён и народов”» (из воспоминаний А.И. Любарской «За тюремной стеной»).

3 июня 2018 года в Санкт-Петербурге на доме № 29 по улице Куйбышева установлена табличка «Последний адрес» с именем писателя Сергея Константиновича Безбородова.

Табличка «Последний адрес» с именем Гильды Александровны Виссман в этот же день установлена и на фасаде дома № 19, В.О., 18-я линия. Г.А. Виссман работала киномехаником клуба Военно-морской академии, приёмщицей кожевенного завода им. Радищева, расстреляна за «шпионаж» 6 ноября 1938 года в возрасте 34-х лет…

Два этих имени, почти забытых, о которых помнят сегодня разве что историки литературы, да и то немногие, уже давненько, с первых послестуденческих лет, не выходят у меня из памяти. И при этом они как-то странно сопрягаются между собой – два этих человека, друг друга знавшие, от которых не осталось на земле ни могил, ни даже простого колышка.

Чем сопрягаются? Ранней своей гибелью, конечно. Это в первую очередь. Смерть настигла их чуть-чуть за порогом тридцатилетия. Бессмысленная и трагическая, как всякая смерть, но тут вдесятеро бессмысленнее, потому что зверски, подло убиты были не просто безвинные, а лучшие.

Ещё чем? Талантом. Они родились великолепными писателями. Настоящими, от Бога, каких в любые времена – единицы. Молодые, задиристые, веселые, драчливые, искренне и благородно не понимающие, почему кругом говорится одно, а делается – абсолютно другое. И – не подозревающие, что их метания-терзания бессмысленны, как изобретение вечного двигателя, и что на невидимых скрижалях уже начертаны даты их скорой смерти.

Даты эти разнятся пятью месяцами.

Сергей Константинович Безбородов, на редкость плодовитый журналист, корреспондент «Известий» и «Комсомольской правды», писатель и полярник, чья книга «На краю света», выпущенная в мае 37-го, почти целиком пошла под нож, расстрелян был 24 ноября 1937 года, скорее всего в подвале ленинградского Большого дома. А может быть, и в Левашове, близком ленинградском пригороде, – туда тоже свозили приговоренных. Которые, как рассказывали о них очевидцы, седели буквально на глазах и вообще менялись до неузнаваемости в течение нескольких минут. Виталий Шенталинский в своих документальных «Расстрельных ночах» (в книге: Шенталинский В.А. Преступление без наказания. – Москва : «Прогресс-Плеяда», 2007. – Т. А.), повести о погибших писателях, недавно написал о том, что, как ему рассказывали, многие из приговоренных к расстрелу «впадали в истерику, бредили наяву. Иные умирали до исполнения приговора – от разрыва сердца. Редко кто пытался сопротивляться, – таких сбивали с ног, скручивали руки, надевали наручники».

Свою пулю в затылок Сергей Константинович получил в один день с поэтом Николаем Олейниковым, прозаиком, юкагиром по национальности Тэки Одулоком и другими ленинградскими «маршаковцами».

На Левашовском мемориальном кладбище.
Памятник поэту  Николаю Макаровичу Олейникову
(23 июля [4 августа] 1898 – 24 ноября 1937).

На Левашовском мемориальном кладбище.
Памяти писателя, художника-графика  Юрия Юркуна (Йозас Юркунас )
(17 сентября 1895 – 21 сентября 1938).

На Левашовском мемориальном кладбище.
Памятный знак поэту  Борису Петровичу Корнилову
(16 [29]июля 1907 – 21 февраля 1938).
Фото: Морской фонд имени Виктора Конецкого. 2018 год.

Раиса Родионовна Васильева, питерская рабочая девчонка, внучка цыгана, галошница с резиновой фабрики «Треугольник», красная сестра Первого коммунистического отряда работниц, автор повести «Первые комсомолки» и сценария фильма «Подруги», написанного по её мотивам, погибла в апреле 38-го, под Воркутой. О том, как убили на Старом Кирпичном заводе более тысячи «троцкистов» (среди них была и Раиса Васильева, арестованная еще в 1934-м, в «кировском потоке»), написано во втором томе «Архипелага». Злосчастные «троцкисты», не выдержав издевательств «социально-близких» и голода, помноженного на лютый холод (жили они в огромной брезентовой палатке), взбунтовались. Блатные меж тем, рассказывает Солженицын, сделавшись «старостами» и получив от лагерного начальства необходимые инструкции, «ходили с палками, били этих бывших коммунистов и глумились как могли: заставляли возить себя верхом, брали чьи-нибудь вещи, испражнялись в них и спаливали в печи. В одной из палаток политические, – пишет далее автор, – бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик, и конвой извне открыл огонь в палатку, защищая социально-близких».

Но это для Раисы Васильевой была ещё не смерть.

Смерть пришла, когда на колонну из сотен заключенных, приободрившихся после приезда начальства и уверенных, что оно, начальство, теперь-то во всем разберется и их отправят на какой-нибудь новый объект, – а уж там-то хуже не будет, хуже уже некуда, – обрушился из ослепительно снежной пелены шквал пулемётного огня. «Социально-близких» в колонне не было: их заблаговременно усадили в сани, ехавшие позади. Убитых стаскивали в заранее подготовленные ямы. Живых добивали кольтами.

Что виделось Раисе Васильевой в тот последний её момент? Что вообще можем мы знать о нём, об этом ждущем всех моменте, не страшно ли даже прикоснуться к мысли о нём? Какому Богу она молилась? И молилась ли вообще?..

Знаю одно: самое милосердное, что могло ей выпасть, – смерть мгновенная. А если, Боже сохрани, ей послано было иное…

Два чистейших, честнейших человека. Как издавна говорилось, веривших, преданных, убежденных. Которых жизнь смяла, как бумажку, разодрала в клочья и выбросила в забвенье, на помойку.

И стоят у меня в памяти поразительные, огромные, вопрошающие глаза Раисы Васильевой, смотрящие на нас с единственной уцелевшей фотографии начала 1930-х. Сто, тысячу, хоть миллион раз можно повторять, что коммунистическая идеология жестока и кровава, как никакая другая, что она развращает человека ложным, богоборческим идеалом, обещая то, чего достичь невозможно, что попытка воплотить в жизнь утопический рай неизбежно приводит к вполне реальному земному аду, – и всё будет верно.

Только дело-то в том, что революцию устраивали отнюдь не только кровавые монстры вроде Зиновьева, Сталина или Урицкого, вся разница между которыми, фигурально говоря, заключается в том, что одни из них любили человечину под хреном, а другие – с уксусом. Её устраивали вот такие ребята и девчонки, босые и голодные, хлебнувшие лиха в начале расползшейся по свету войны, обманутые либо ловкими проходимцами, либо тоже обдуренными большевистской пропагандой соотечественниками и бросившиеся из огня да в полымя. От которых не осталось уже абсолютно ничего – ни фотографий, ни книг, ни могильных колышков, ни памяти. Словно и на свете их никогда не было.

Это надо же иметь за плечами такую историю: чтобы целые поколения, одно за другим – под нож, как скотину из вагона, привезённую на убой…

Я помню, как ревниво относилась покойная ныне писательница Александра Иосифовна Любарская, старая верная «маршаковка», работавшая с Самуилом Яковлевичем в Лендетиздате с конца 1920-х годов, к памяти о Васильевой. На то были свои причины. Васильеву она знала очень близко – так, что та именно её, Любарскую, просила присмотреть за сыном, когда поняла, что ареста надо ждать со дня на день. И дождалась. Месяца не минуло. Правда, сына Васильевой, 13-летнего Васю Лукина, в декабре 1934-го разом потерявшего и отца и мать, взяла к себе сестра Раисы Родионовны, вскорости высланная из Ленинграда. Оказавшись же в Казахстане, мальчик (цыганская кровь!) сбежал. Судьба его неизвестна.

Петербургская журналистка и преподаватель Л. Агеева, занимавшаяся трагической историей этой семьи, рассказала мне, что мать Раисы Васильевой, лишившаяся обеих дочерей и затравленная сослуживцами с «Треугольника», покончила с собой, выбросившись из окна пятого этажа.

Вот так сложилась судьба этой кровно связанной с революцией семьи.

И вот почему Раиса Васильева была для Любарской темой закрытой и крайне болезненной. Слишком больно. Она прекрасно, до последних дней своей жизни, помнила, как попала Раиса Васильева в Детиздат к Маршаку. Всё вышло случайно. Васильева (по мужу Лукина) принесла в издательство «Молодая гвардия» свою выстраданную повесть о революции в Петрограде, участницей которой она стала в возрасте 16 лет, и о своих погибших боевых подругах. Написать её она некогда поклялась над могилой Мани Мудрецовой – своего «друга детства и боевого товарища». Так написано в посвящении к книге.

Никаких запретных на тот момент имён в рукописи не было. Раиса Васильева, которую в конце 1920-х уже высылали из Ленинграда как троцкистку, знала, где живёт. (О запретных именах я упомянула не случайно: в рукописи не было имени Троцкого – ни в положительном, ни в отрицательном контексте, хотя действие повести происходило в Петрограде, где революционные дела вершил именно он. Зато мелькало имя Г. Зиновьева, тогдашнего петроградского диктатора, – время его исчезновения из литературы и истории ещё не пришло. Оно придет в 1937-м, после его расстрела; Зиновьев начисто исчезнет из второго издания книги 1971 года и третьего – 1978-го.)

Будущую книгу требовалось только, как водится, слегка «причесать». «Причесывали» её уже редакторы из маршаковского Детгиза, расположенного на одной лестничной площадке с «Молодой гвардией». Закончив работу над рукописью, редакторы, как принято это было у Маршака, очень любившего «бывалых людей», разговорились с автором. И тут, рассказывала Александра Иосифовна, произошло чудо. Фейерверк, феерия!.. Васильева великолепно помнила мельчайшие детали своего детства – самого обычного, бедняцкого, детства девчонки с Обводного канала, самой грязной питерской окраины, но как она об этом рассказывала! И как блистательно чуть позже писала! У неё словно крылья выросли. Самородок, какой перед нами самородок, не уставал говорить о ней Маршак.

Каждый её рассказ, вспоминала Любарская, буквально на глазах превращался в изящную, законченную, тонко выделанную новеллу. Кстати, одна из них – о том, как девчонки, а с ними их дворовый приятель Сенька, которого они попросили стать у них в хоре «басом», отправились петь в трактир запрещённую революционную песню «Замучен тяжелой неволей», – стала сюжетом первой части кинофильма «Подруги» (1935). Правда, в титрах этой картины – вплоть до 1960-х годов – имени Васильевой не было.

Кадр из кинофильма «Подруги» (сценаристы –
Раиса Васильева и Лео Арнштам, режиссёр – Лео Арнштам). 1935 год.

От этой повести, названной «Фабричные – завудские», уцелело пять глав, по счастью напечатанных раньше ареста автора и разбросанных по разным журналам и альманахам. Раиса Родионовна, уже отбывающая срок в одиночке Суздальского политизолятора, посылала на волю вместе с письмами разрозненные листки с воспоминаниями о детстве. Но они были написаны человеком уже сломленным и безнадежно отчаявшимся – человеческими обломками…

Недаром же ещё в Ленинграде, в «Крестах», Васильева как-то шепнула пришедшей к ней на свидание Любарской: «Я повешусь»…

Странички эти, хранившиеся у Любарской, подобрала и уничтожила уже следующая генерация чекистов, пришедших в сентябре 1937-го за ней самой. Александра Иосифовна уцелела чудом, отсидев в «Крестах» полтора года и выйдя из тюрьмы только благодаря заступничеству Маршака и Чуковского.

Кстати, они же, давно и безнадежно искавшие Раису Васильеву по тюрьмам и лагерям (никто из высшего государственного начальства не знал, где она, – и это в стране с образцовым, истинно сталинским порядком!) и узнавшие, что в живых её уже нет, в 1964-м напечатали в «Литературной газете» статью-обращение под заглавием «Вернуть её имя литературе». Подписана статья, наряду с Маршаком и Чуковским, Лео Арнштамом, Юрием Германом, Верой Кетлинской, Лидией Чуковской и Л. Пантелеевым.

Книга, как и фильм, и впрямь вернулись из небытия к читателям и зрителям. Но то был уже совершенно другой и читатель, и зритель. Бесконечное перетряхивание имён и переписывание истории своё дело сделали. Верно заметила когда-то А. Ахматова в разговоре с Л. Чуковской: справедливость, торжествующая спустя 20 лет, – уже не та справедливость, которой жаждало наше сердце прежде. «Да и сердце ваше не то».

Усталый и злой от всей этой бесконечной чехарды читатель надежно и прочно равнодушен ко всему.

Сегодня же, перечитывая единственную книгу Раисы Васильевой, думаешь о ней совсем не так, как 20–25 лет назад. Нет, конечно же, это не только исторический документ и, как принято говорить, живое свидетельство участника событий, потрясших цивилизованный мир. В эту книгу Раиса Васильева бросилась, как в омут головой, – от ужаса, обступившего её, едва лишь она поняла, где находится и что вокруг происходит. «Подруги, погибшие мои подруги, убитые в гражданскую, умершие от ран, от косившего всех сыпняка, от голода, павшие от рук “классово чуждых” крестьян, к кому они в составе полуразбойных продотрядов приходили отнимать выращенный крестьянскими руками хлеб, подруги, упрямо видевшие в романтических своих, юношеских грёзах Великую Революцию и воцарившуюся на земле Великую Справедливость, – спасите меня! Спасите, заклинаю вас, от чудовища, вскарабкавшегося на вершины власти по вашим костям, верните меня туда, в своё – наше с вами, родные, – время, когда всем нам так горячо верилось, так сладко грезилось»…

Ведь в действительности, а не в кинофильме «Подруги», все девчонки, вместе с Раей Васильевой бросившиеся в революцию от ужаса старого мира, все до одной – погибли.

А она сама оказалась – несчастнее их всех.

Словом, туда – к корням и истокам. В юность свою и в юность революции.

И тут кончается моё горячее сочувствие этой смелой, самоотверженной женщине, женщине-герою и великой страдалице. Впрочем, нет, конечно же, не кончается. От сочувствия всё равно ведь не денешься никуда. Просто оно делается – другим. Уж больно много раздумий к нему примешивается. Не знаешь, куда и деться от бесконечных, горьких – горше некуда – вздохов.

Вспоминала ли Раиса Васильева, сидя в суздальской одиночке или дрожа от нескончаемого колымского холода, ту старушку, мать двоих белогвардейских офицеров, что жила в знаменитом петроградском доме Толстого на Троицкой улице и была ею, Васильевой, арестована и препровождена в питерскую Чрезвычайку? Я думаю, вспоминала. Не могла не вспоминать. Слишком честным и мужественным человеком она была, чтобы отгонять от себя тяжёлые мысли и увиливать от правды. Наверняка, я уверена, думала, вспоминала, перекручивала в памяти события, бесконечно терзала себя вопросами, вопросами, вопросами…

Сначала пришедшие в ту квартиру комсомольцы (с ними и Рая Васильева) никаких посторонних там не обнаружили. И вдруг – записка, извлечённая любопытной девчонкой-комсомолкой из прелестной итальянской шкатулки: «Коля, я боюсь за тебя. Будь осторожен». Моментально в стайке комсомольцев зреет решение, высказанное Раей Васильевой, – повторить обыск. Пусть престарелая хозяйка не спала всю ночь и еле держалась на ногах – «повторить». За заколоченной дверью в уборной обнаружились два вооруженных офицера, сыновья старушки, с наганами, наставленными прямо на незваных гостей. Дальнейший путь этих офицеров известен: в ЧК, оттуда – в расход. Следом за ними препроводили на Гороховую, 2 и плачущую старую женщину. Уговорам её сыновей «пожалеть мать» Рая Васильева тогда не вняла: «Я вас предупреждала».

Вот здесь, в этой точке, где кончилось человеческое милосердие и началось классовое расчеловечивание, мы и постоим молча. Не дай боже, если и впрямь прокручивала Раиса Васильева эту сцену в своей изнемогающей, истерзанной памяти. Не дай боже. Перед её страданиями в этот момент в ничто превращаются даже жуткие предсмертные терзания толстовского Ивана Ильича.

И всё же я поберегусь злорадствовать перед лицом такой немыслимо трагической судьбы. Даже обвинять Раису Васильеву поберегусь. Глубже тут копать надо, глубже, посильней нажимать на черенок лопаты, покуда пальцы не побелеют… А жильцы квартиры Васильевых, въехавшие к ним в самом начале войны, эта семейная пара рабочих-большевиков, Семён и Тоня, ставшие лучшими друзьями подраставшей бедовой девчонки, – они разве ни в чём не виноваты? А ведь это они, писала Раиса Васильева в своей книге, были первыми, кто рассказал ей, «отчего пьянство, нищета, отчего так тяжело жить рабочим. И я всем своим тринадцатилетним “нутром” хотела этой новой жизни». Ну ещё бы – кто ж не захочет, тем паче что девчонка и впрямь наделена была от Бога характером страстным, горячим, мятущимся, алчущим справедливости и счастья. А кому возбраняется об этом мечтать? Да ещё в 13 лет? Да ещё если живёшь в нескончаемой, беспросветной нужде, и жизнь с каждым днём всё хуже, всё голодней, всё безнадёжней?..

И растравляются, растравляются бесчисленные невидимые шрамы, запекшиеся в народной памяти ещё с помещичьих розог. Быть может, они-то, эти розги, и оставили свой след в судьбе тоже глубоко несчастных Семёна и Тони, вчерашних крестьян, погибших от сыпняка в Петрограде в 1919-м году. Они ведь тоже рванулись к большевикам не от хорошей и сытой жизни. Кто считал их, эти застарелые, но зудящие раны? Кто спешил смазать их врачующим бальзамом? Что, наконец, знаем мы – не по-школьному, а по-человечески – о тогдашней донельзя наэлектризованной общественной атмосфере, буквально пропитанной местью, умело и ловко разжигаемой злобой и вместе с тем – жаждой покончить с мировым злом раз и навсегда? Кто разжигал этот костер, кто подбрасывал в него дровишки, а кто прибежал на готовенькое – погреть руки?

Действительно: в революционную пору словно сходит с ума сам человеческий разум.

А у Сергея Константиновича Безбородова, знавшего Раю Васильеву по встречам в весёлом и бурнокипящем, вдохновенном маршаковском Детиздате, судьба до поры до времени была иной. Нет, он не участвовал в революции – он был немного моложе Раисы Родионовны, «нашей Раи», как называли её там. В революционном котле повариться он не успел. Да и родился он не в Петербурге, а в Аткарске, маленьком городке Саратовской губернии. Молодой, на редкость талантливый – один из самых одарённых детиздатовских авторов, успешный, бойкий, задиристый, в Детиздат он пришёл от избытка кипящих в нём сил. Ибо безошибочным чутьём таланта понял, что здесь – живое. Лидия Чуковская, близко его знавшая, писала о нём в «Прочерке» – своей книге о [муже] Матвее Бронштейне: «ладный, крепкий, весёлоглазый».

Убитый.

Он был человеком не только большого и серьёзного дарования. Он был человеком благодарным. Он, ринувшийся в литературу из проходной журналистики, привыкший к обкатанным журналистским штампам (и, соответственно, к журналистскому мышлению) и написавший свою единственную художественную книгу в теснейшем содружестве с редакцией Маршака, – он свято помнил добро, ему оказанное. Он яростно защищал Маршака, своего друга и учителя, от дурацких наскоков в печати, он в клочья рвал в газетах своих и маршаковских литературных противников. Он, наконец, был первым, кто вслух, на страницах газеты «Литературный Ленинград», в статье «Редактор Маршак» (1935) сказал, что здесь – редчайшая во все времена штука! – автора искренне и от души любят, помогают ему как могут, подбадривают его, верят в его силы. Что у Маршака – абсолютный литературный слух. Что тут, наконец, для авторского и своего собственного, редакционного, вдохновения то и дело читают Пушкина, Баратынского, Шекспира, Лермонтова, Блейка, Данте, нужных им как воздух. Во всяком случае, не менее чем какая-нибудь очередная бюрократическая писулька.

В пылу газетного спора он как-то набросился на Ольгу Берггольц, в то время чрезвычайно молодую и невероятно яростную, до ортодоксальности, комсомолку. Ей тогда крайне не понравились некоторые лендетиздатовские книги, вроде «Подводных мастеров» К. Золотовского или «Повести о фонаре» Л. Будогоской. О чём она не преминула со всем своим пылом заявить в «Литературном Ленинграде».

Сегодняшним-то глазом видишь, что кое в чём она была права. «Подводные мастера» и в самом деле написаны не столько К. Золотовским, водолазом с четырехклассным образованием, писать совершенно не умевшим, сколько Тамарой Григорьевной Габбе, редактором книги. Отсюда и определённое сходство, без труда обнаруженное писательским глазом О. Берггольц в целом ряде лендетиздатовских книг. Эти полусамодеятельные авторы – «бывалые люди», которых Маршак активно завлекал к себе в редакцию, в лучшем случае умели внятно что-то рассказать из своей «бывалой жизни», но уж написать – увольте. Какой уж тут авторский стиль и писательская индивидуальность…

А вот Л. Будогоская, писательница, в общем-то, дарования среднего, писала тем не менее сама. Медленно, по многу раз переписывая рукопись, но сама. В 1980-х годах она рассказывала мне, что свою ставшую знаменитой «Повесть о рыжей девочке», одну из первых детиздатовских книг (1928), она писала, начиная с конца и всякий раз читая написанное вслух бесконечно терпеливому Маршаку. К слову: Лидия Анатольевна, по странности судьбы выжившая в той кровавой мясорубке, была одной из очень-очень немногих, кто не побоялся открыто и честно – в 1937 году! – вступиться за оклеветанного Маршака. А ведь она, по иронии судьбы, была дочерью жандарма.

Безбородова и возмутило в первую очередь то, что О. Берггольц ничтоже сумняшеся смешала в одну кучу книги принципиально разные (а он-то знал, кто из этих авторов чего стоит), да ещё и сказала, что детиздатовским книгам недостает совершенно необходимой в детской книге «героики». Конечно, о том, что фактическим автором многих из этих книг был редакторский карандаш, ему пришлось умолчать. Безбородов поставил вопрос по-другому.

«О детской литературе у нас часто говорят и пишут так, – яростно начинает он свою статью, названную «Пассажир вскочил на ходу» и напечатанную в газете «Смена» 9 декабря 1936 года, – как, например, рассуждают на кухне коммунальной квартиры о гомеопатии, – приблизительно, понаслышке, но зато с большим темпераментом и апломбом». И далее, через несколько абзацев: «Прежде всего следует указать О. Берггольц, что не всякий рассказ от первого лица есть сказ. В этом многие из нас убедились ещё тогда, когда читали, например, Гейне, Пушкина, Достоевского, Лескова. И хотя “Книга Ле Гран” или “Путешествие в Арзрум” и написаны “от первого лица”, т. е., по мнению О. Берггольц, “сказом”, никак ведь нельзя сказать, что Пушкина и Гейне роднит “интонационное однообразие”».

И добавил: «При более тщательном сопоставлении этих статей (статьи О. Берггольц и другой, анонимной, тоже из «Литературного Ленинграда». – Е. Щ.) становится совершенно очевидным “однообразие их синтаксической системы”, или, как ещё говорит О. Берггольц, “интонационное однообразие этих обеих статей”. Кроме того, роднят обе статьи и те самые приблизительность, любительство и апломб, которые, может быть, и простительны в застольных беседах о чудесах гомеопатии, но решительно непростительны и недопустимы в публичных высказываниях о литературе».

Вот так – с блеском, по-журналистски остро, язвительно, с непременными полемическими перехлестами. Будто и впрямь вся эта полемика имела хоть какое-то значение и для них обоих, и для несчастной русской литературы.

Встретились ли души этих задорных полемистов где-то там, в надзвездной вышине? О чём они могли там говорить?.. О чём молчать?..

Он был не только человеком благодарным. Он был человеком благородным. Изо всех сил, горячо и искренне, хотел он сделать лучше и чище этот самый лучший общественный строй. Впрыснуть в него здоровой энергии, как нынче говорят, адреналина. Выжечь из него, например, случайно примешавшийся к социализму антисемитизм – потому что это позор для самого лучшего. С этой целью в 1928 году он пишет брошюру «Сигналы», где исследует многообразные факты этой, как он говорит, «подлой, живучей русской закваски». Ссылаясь на мысли Н. Бухарина, в другой брошюрке – «Вредители у станка» (1930) – он стыдит тех рабочих, кто идёт на поводу своей упрямо не поддающейся воспитанию натуры, лодырничает, дебоширит, пьянствует, забывая о своей великой миссии. Именно они, по мнению С. Безбородова, а не какие-то «сознательно засланные» шпионы, есть подлинные враги великого социализма.

И ведь нельзя сказать, что Безбородов так уж здесь неправ.

…В свою написанную для детей повесть «На краю света» (1937) С. Безбородов, как и Р. Васильева, тоже кинулся с головой. В ней, рассказывающей о зимовке советской арктической экспедиции на Земле Франца-Иосифа в 1933–1934 годах, он как бы строит своеобразный идеальный мир. Именно таким, вероятно, виделось ему строящееся замечательное общество: честным, населённым совершенно разными, но равно лишёнными корысти и злобы людьми, где царствуют глубоко человеческие, мудрые и справедливые законы, где общество само отвергает недостойных, злых, ленивых и корыстных, где все заняты нужным и полезным делом.

Невозможно поверить, что несколько поколений детей выросло, так и не прочитав этой удивительной, необыкновенно увлекательной, приключенческой и одновременно глубоко лиричной книги. Ведь они даже не подозревают, что у нас был – и канул в полную неизвестность – по-настоящему великолепный писатель. Не боюсь этих громких слов, которых всегда достойны немногие. Сергей Константинович Безбородов был, повторяю, великолепным писателем. Его убило выползшее откуда-то из преисподней мировое зло, вечно ищущее именно самых лучших.

В Музее (бывшее караульное здание)
на Левашовском мемориальном кладбище.

На хранящемся у меня экземпляре книги, подаренном мне А. Любарской, рукой Сергея Константиновича написано: «Эта книга – два самых лучших, дорогих, самых счастливых и полноценных года моей жизни.

Они были отданы тебе.

Возьми же и эту книгу, как горькую память о том, что делали вместе, мой дорогой, мой единственный друг».

Посвящена надпись Александре Иосифовне, тогда 29-летней Сашеньке, его подлинной и горячей любви. Внизу – дата: 10 июня 1937 года. До его гибели оставалось пять месяцев.