Мой родной брат Миша был старше меня на девять лет. Отрочество его пришлось на военное время, юность – на послевоенное. Это (и, конечно, не только это) наложило отпечаток на его характер и на его судьбу.

По рассказам мамы знаю, что был он свободолюбивым, настойчивым, очень любил животных и был большим фантазером. В эвакуации, в поселке Берды (известной по пушкинской «Капитанской дочке») часто можно было наблюдать такую картину: группа ребятишек, в середине – Мишка, что-то с увлечением рассказывает. Все восторженно ему внимают, разинув рты. «Подхожу, – говорила мама, – прислушиваюсь: какие-то невероятные приключения. Масса вранья». Вернувшись в Ленинград, он поступил в кружок живописи Дворца пионеров. В школе он оформлял все самодеятельные спектакли (до сих пор помню черта, несущего на спине кузница Вакулу). А живописные работы его были так хороши, что всегда украшали наше жилище. С некоторым опозданием (тому есть причины) нашел он свое призвание: медицину. Помню его разговор со мной (мне тогда было лет четырнадцать): «Давай заниматься этим вместе. Мы с тобой горы свернем». Но мой путь уже был выбран – музыка.

Был Мишка требовательным, иногда сердитым, грубоватым. Но у него были золотые руки и отзывчивое сердце. Не мог он пройти спокойно мимо больного человека – не обязательно родственника – подчас чужого, почти незнакомого. Сразу все делал, чтобы устроить в стационар и привести в порядок. Пишу это с грустью, потому что не довелось ему дожить до пятидесяти пяти лет. Мама тоже умерла в этом возрасте. Думал, что это у нас наследственное, но меня чаша сия миновала.

К середине 1970-х годов жизнь моя осложнилась. Причин было много. Надо было искать отдушину. Одной из них стало запойное чтение. Судьба была ко мне благосклонна в смысле литературных знакомств.

В студенческое время на нашем консерваторском курсе образовалось что-то вроде литературно-музыкального кружка (его затеял мой друг и сокурсник Владик Успенский). Мы принимали у себя Яшу Гордина, Сашу Кушнера, Олега Григорьева, Иосифа Бродского и многих других теперь уже очень знаменитых литераторов.

С детства я очень любил читать произведения замечательного писателя Алексея Ивановича Пантелеева. Могу утверждать, что такие его рассказы, как «Честное слово», «Первый подвиг», «Долорес» участвовали в формировании моего характера. Кроме того, как я понял из рассказов моей тетушки Раи, они были некогда дружны. Поэтому я набрался наглости, позвонил Алексею Ивановичу, напросился на встречу и получил согласие. Многое, очень многое дало мне общение с этим замечательным, становившимся все более и более одиноким человеком.

И вот первая встреча с творчеством Конецкого. Сила, мужество, стойкость, требовательность, строгость, проницательность. Но не буду здесь говорить о литературе – на это есть литературоведы, буду говорить о нем. Мне страстно захотелось пообщаться с этим человеком, тем более, что очень тоненький родственный повод, скорее мнимый, чем реальный, для этого был. Я позвонил и тут же был решительно приглашен.

Дом на улице Ленина был мне уже знаком по визиту к Анне Андреевне Ахматовой, поэтому шел я без страха. «А вы смелый человек», – сказал мне при первой встрече Виктор Викторович. К этому времени я прочел, пожалуй, всего Конецкого и помнил его фразу, что он любит ощущать в руке мощную тяжесть пистолета. И лицо и глаза его напомнили мне заряженный пистолет, настолько пронизывающим был его взгляд, которому аккомпанировал достаточно длинный, чуткий и острый нос.

Сближение произошло мгновенно, тем более, что в этом участвовала стоявшая между нами поллитровка. Мы перешли на «ты», и я стал шпарить почти наизусть (тогда еще у меня не испарились остатки «фотографической памяти») абзацы из «Фомы Фомича в институте красоты». При встрече присутствовала Татьяна Валентиновна. Услышав мои фиоритуры, она воскликнула: «Вот какой у тебя читатель, Витя!» Коллизия заключалась в том, что по рассказу, около «института красоты» стоят на ограде бюсты негров. Я же, недавно проходя мимо этого здания, этих негров не обнаружил. «Есть негры!» – «Нет негров!» – «Если их нет, значит сняли!» – «Их и не было!» – «Нет, были!» – «Ты их придумал» – обнаглел я, вспомнив Мишкины импровизации и рассказ Пантелеева «Рыжее пятно», где говорится о встрече с Горьким: «Я вдруг понял, что, попросту говоря, он – врет, врет вдохновенно и исключительно с той целью, что бы выручить меня и утешить». Конечно, любая художественная литература есть конгломерат правды и вымысла, о чем пишет сам Конецкий в начале «Вчерашних забот»: «ВЧЕРАШНИЕ ЗАБОТЫ ЕСТЬ ПРОИЗВЕДЕНИЕ БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКОЕ», то есть с большим количеством вымысла и контаминаций. Уж очень доставали писателя герои его произведений, узнававшие себя... Наш спор насчет негров тогда ничем не кончился, а недавно, проходя мимо «особняка турка Родоконаки», я воочию увидел этих негров. Их, действительно, снимали, потом вернули. Виктор не врал. Это меня подвела память, да несколько глотков «горькой».

Но тут мы перешли с литературы на музыку. Виктор заявил, что он, хоть и находится с Шостаковичем в дальнем родстве, в музыке ничего не понимает, не знает, да и знать не хочет ничего, кроме «Раскинулось море широко». Я внимательно посмотрел на его умнейшее огнестрельное лицо и подумал: «Не может этого быть». И предложил ему пойти вместе в Большой зал Филармонии, где на днях должна была состояться премьера моего Второго скрипичного концерта – фактически симфонии со скрипкой, длящейся 52 минуты, полной всяких композиторских и исполнительских искусов, «штучек» и брутальных острот, которые могли дойти не до всякого.

К моему удивлению и великой радости, он согласился! Концерт великолепно играл Сергей Стадлер, оркестром Мравинского отлично дирижировал Василий Синайский, в общем, все было отлично. Я искоса поглядывал на Виктора, на его напряженное лицо, на то, как внимательно он вслушивался в каждую деталь, как он «резонировал» на кульминационные зоны и думал: «Ну да, не понимаешь! Все-то ты понимаешь, как никто!» Когда концерт окончился, Виктор повернулся ко мне и сказал то, что я пронесу в сердце до конца дней моих: «Да ты мой брат!».

В 1984-м году не стало Миши. Отец, потрясенный его смертью, пережил его лишь на год. И вот 1985-й год: я без матери, без брата, без отца. Поддерживала меня, как всегда, работа и Ира Донская, моя «арфовая жена», как ее насмешливо называл М.Л.Ростропович.

Летом (или осенью) 1986 года я работал в Доме творчества композиторов в Репино. (До сих пор на главном здании аббревиатура Д.Т.К. – «Детская трудовая колония»). На столе у меня была какая-то прикладная работа, на тумбочке – томик стихов Заболоцкого. Все время я думал о смерти – и страх закрадывался во все мои поры. И вдруг читаю: «Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя... Я не умру, мой друг. Дыханием цветов себя я в этом мире обнаружу». В одночастье было сработано сочинение на эти стихи для сопрано, арфы и органа. Оно так легко мне далось, что, помню, окрыленный прилетел я к телефону-автомату и, захлебываясь, сказал Ире, что, дескать, может меня ждут твои кулаки, но я не смог удержаться и написал для тебя (и для себя) это сочинение немножко другим языком, чем обычно..., в общем – поймешь-простишь. Опус был принят с благодарностью.

На радостях я побежал к Конецкому (у которого стал бывать хоть и редко, но регулярно) и доложил, что я, наконец, написал свое «Завещание» на стихи Заболоцкого. Виктор немного нахмурился, взял в руки учебник литературы для старших (или средних) классов и открыл его на лермонтовском «Завещании». Сказал: «Вот какое “Завещание” надо писать!» И начал читать: «Наедине, с тобою, брат, хотел бы я побыть... А если спросит кто-нибудь... НУ, КТО БЫ НИ СПРОСИЛ, – усилил он вдруг голос и шариковой ручкой подчеркнул эту строку и написал ее наверху страницы. Затем, когда речь зашла о соседке, он опять стал читать с экспрессией и продублировал своей рукой внизу страницы: «Как вспомнишь, КАК (поставил он ударение в книге) давно расстались!..» «Обо мне она» – написал он и прочел дальше: «не спросит...», затем сильным движением руки вырвал этот лист так, что левый нижний угол с частью вписки остался в книге, и протянул его мне. Я почувствовал, что соседка, которая о нем «не спросит» – какая-то больная точка его биографии. А этот вырванный лист с его автографом я храню и всегда буду хранить как рукопись самого Лермонтова. Мне всегда казалось, что Лермонтов ему как-то по-особенному близок. Тому доказательство – «Вытрезвитель мифов», где Лермонтов привлекается в качестве аллюзии. Да и вообще лермонтовская чертовщинка рассеяна по всему его творчеству. Но тут я опять боюсь, как писал Зощенко, забраться в чужой огород и потоптать, не дай Бог, чужую клюкву.

Конечно, я сразу же написал музыку и на это «Завещание», назвав его «Брату», чтобы не путалось с тем, другим. На этот раз состав был такой: сопрано, арфа и флейта. Я решил написать такую музыку, которая сразу бы ему понравилась, в которой было бы что-нибудь от «Раскинулось море широко». Поэтому начал я с разложенного минорного трезвучия под простейший, покачивающийся аккомпанемент арфы. Я даже хотел, чтобы это понравилось бы Лермонтову... Конечно, это было посвящение Виктору Конецкому, но меня еще преследовала грусть и по моему брату Мише...

На следующий день я принес и подарил мою рукопись Виктору. Узнав, для какого состава написано лермонтовское «Завещание», он чуть не взорвался. «Представляешь, – раздельно говорил он, – в груди вот такая пуля (и он отделил большим пальцем две фаланги своего вытянутого среднего пальца), а он... – флейта, арфа...».

Вскоре он сообщил мне, что «такую ценность» он не «посмел» держать у себя и отдал на хранение в Пушкинский Дом. Исполнение «Брату» состоялось очень скоро в Доме композиторов. Прослушав это сочинение и идя к выходу, он подошел ко мне и сильно ткнул своим железным пальцем мне в грудь так, что стало даже немножко больно, и сказал: «В десятку». Я почувствовал, что он понял, что и флейта с арфой иногда могут стрелять.

В 1987 году Виктор стал прихварывать – болели и отказывали ноги. Ведь когда-то он тонул на «спасателе» и долго пробыл в холодной воде. К тому же он курил. Это был тромбоз. Необходимого лекарства, «трентала», конечно, в аптеках не было, и мне помог с этим заведующий медицинской частью Музфонда Миша Николаевский.

Я предложил Виктору поехать к нам на дачу, отдохнуть и «разгулять» ноги. Он долго отнекивался: то творчество, то издательские дела, то встречи с коллегами-моряками (однажды я встретил у него друга, Льва Шкловского, и он мне очень понравился своей статностью, лысостью, ростом и многим другим. У него было хорошее – сильное, но и мягкое рукопожатие. Впоследствии Виктор рассказал мне о мягкой, не атлетической руке В.В. Путина, который вручал ему орден. Через несколько лет, когда Виктора уже не стало, мне довелось пожать ему руку, я вспомнил Виктора и его рассказ).

В это время (лето 1987 года) смертельно заболел и умер в Свердловке Алексей Иванович Пантелеев. Его сестра, Александра Ивановна, сокрушалась, что никто не удосужился пригласить глубоко верующему писателю священника для исповеди и напутствия. Так и умер Алексей Иванович без покаяния. Представляю, что творилось в его душе. Я был на его похоронах, затем на поминках. В конце траурного застолья раздался телефонный звонок. Попросили меня. Это был Конецкий. «Едем к тебе на дачу. Я уже на машине. Иди по проспекту Горького к улице Ленина, там мы тебя встретим». Мне пришлось покинуть это траурное собрание, где встретились некоторые герои рассказов Алексея Ивановича – например, знаменитая по рассказу «Буква ты» Иринушка (ныне Ирина Валентиновна).

Вел машину Виктора его приятель. Проезжая мимо моей любимой пивнухи на углу Садовой и Подъяческой я попросил остановить машину: «Давай купим горького». «Купим Горького» – усмехнулся Виктор, но остановку разрешил.

Привезя нас на дачу, приятель Виктора пробыл там недолго и уехал по каким-то неотложным делам в город. Виктор доверил ему свою машину.

За летним столиком, окруженным сиренью, мы еще раз помянули Алексея Ивановича. Должен сказать, что все величие писателя Виктор оценил несколько позже, когда вышла книга «Верую...», над которой Алексей Иванович тайно работал все последние годы.

Началась счастливая дачная жизнь. На рояле у меня была статуэтка русалки с закинутой за голову и обломанной рукой, а стояла она на выгнутом хвосте. «Это Сонька Деткина» – бестактно брякнул я. «У Соньки нет хвоста» – довольно сердито ответил Виктор. И мне вновь подумалось, что здесь – какая-то сердечная царапина.

Виктор внимательно осмотрел все наше имение и мгновенно изучил всех его обитателей. Анатолий Васильевич – мой тесть – крупный, полный, сильный и немногословный – это, конечно, «боцман». Я – барин, помещик, а Ира и ее мама, Мария Васильевна – мои крепостные крестьянки (те, не разгибаясь с утра до вечера, вкалывали на огороде). У нашего шестилетнего сына Андрюши была манера за обедом (или за ужином) забираться сзади по стулу на маму и обнимать ее, впиваясь как клещ. Меня это всегда раздражало, я вставал и снимал с матери назойливое насекомое. Виктор спросил, почему я это делаю. Я понял, что он увидел в моей акции ущемление свобод малолетних и прекратил вмешательство в личную жизнь сына и матери. Затем Виктор сделал мне замечание, что я не делаю ежегодных зарубок на входной двери, отмечающих рост Андрюши. С этого момента на дверном коробе стали появляться требуемые зарубки. Последняя из них помечена, кажется, 2000 годом, когда Андрюша догнал меня и перестал расти.

Виктор Конецкий и Борис Тищенко. 
Надпись рукой Виктора Конецкого: «На даче у Бори Тищенко. Вернулся с готовой пьесой».  

Каждое утро Виктор спускался к завтраку (я уступил ему свою «барскую» комнату на втором этаже) чисто выбритый и благоухающий одеколоном. Он утверждал, что мужчина должен бриться дважды в день, если хочет чувствовать себя всегда бодрым и свежим. Я же, наоборот, забывал на даче всякое бритье, зарастал щетиной. Виктор спрашивал: «Ты что, бороду отпускаешь?» Я отвечал: «Нет, экономлю электроэнергию». Дело в том, что у меня была электробритва, а у Виктора традиционный станочек с лезвием, кисточка и мыльная пена. Затем он садился за свою старую «Эрику» и долго работал. Потом мы шли гулять. На первой же прогулке я понял, что он немножко неженка-аристократ. Справившись со всеми несусветными трудностями в море, на суше он спасовал перед обыкновенными коровьими мухами и нервно отмахивался от них веткой, которую я для него отломил. Прекрасные Ермолинские перелески и поля его смутили своими просторами, и когда я спросил: «Ну, скажи, где наш дом?», он растерялся: «...Ч-ч-черт... Я штурман дальнего плаванья, а здесь совершенно потерял направление». Я сказал что-то вроде: «Это тебе не море». Но гуляли мы с ним подолгу и всласть. Думаю, что и его ногам и его душе это принесло некоторую пользу. Придя домой, он, как правило, садился рисовать. Особенно ему нравились наши маки, по поводу которых он сразу же ехидно заметил: «А-а-а, так вот кто здесь выращивает наркотики!»

Его тяга к рисованию тоже напоминала мне Мишу: рисовал он так же прекрасно.

Через неделю Виктор забеспокоился и запросился в город. Я стал уговаривать его пожить у нас еще, но он ответил: «Нет, не могу, Таня меня ждет». Пришлось снарядить нашу «Ниву», которую звали Бяша, и я повез его в город. Помню, перед первым, закрытым шлагбаумом мы встали в длинную колонну ожидающих. Виктор вышел из машины, прошел вперед вдоль строя автомобилей и вернулся назад, чем-то напомнив мне полководца, осмотревшего свою рать.

В городе наши встречи продолжались. Не раз мы заходили в дом Конецких и с Ирой, и она восхищалась его комнатой, напоминавшей капитанскую каюту: на задней стенке – изумительно красивая карта океана, выполненная синими контурами по белому, а по другим стенам – его рисунки – пейзажи и натюрморты, написанные не только профессионально, но и с такой теплотой и трепетом, на которую способен только человек, истово любящий жизнь и все живое.

Последнее время Виктору стало хуже. Он все еще говорил слабеющим голосом: «Ты заходи...» Я заходил. С морем было покончено – и это была его главная трагедия. Я его убеждал, что он прекрасно писал и не о море. Например «Алафеев и Синюшкин». Или тот изумительный рассказ, где он едет в Америку к своему приятелю, писателю-фантасту Незуагхнюму, и затем публикует в своем переводе необыкновенно яркий фантастический рассказ своего друга. Еще на даче я доказывал ему: «Ты же прекрасный переводчик! Ты так замечательно перевел Незуагхнюма! Так переводи же, переводи!» Он молча взял карандаш, написал на бумажке: «Незуагхнюм». И сказал: «Прочти наоборот». Получилось: «Мюнхгаузен». А ведь многие думают до сих пор, что существует такой писатель: Незуагхнюм. И это – выдумка Виктора Конецкого. Это – он сам, Мюнхгаузен, то есть врун, фантазер. Вот я и говорю ему: «Ты же можешь сочинять дальше своего Незуагхнюма: фантастические, просто выдуманные рассказы, повести, романы. У тебя ведь такая богатая голова – это целый мир, и ты должен поделиться им с читателем...».

Но нет... Без моря он чах, кис и скукоживался. Видимо, он не мог без моря, как Атлант без земли. И вот помню наш последний телефонный разговор: Виктор говорил очень слабо, я его плохо слышал. Сюжета разговора я толком не помню, речь шла о здоровье, о творчестве, о текущих делах. Мы кончили, попрощались. Обычно он решительно опускал трубку на рычаг, теперь он почему-то медлил. Я ему говорю: «Вешай трубку», он опять медлит. «Ну, вешай же...» И только через минуту трубка была даже не положена на рычаг, а как-то с шорохом всползла на него... Мне стало не по себе. Я чуть не заплакал.

А через пару дней Таня сообщила мне, что Виктора не стало.

Не стало моего названного брата, который был десятью годами старше меня, ста годами мудрее и тысячью сильнее.

Ничто на этом свете не случайно. Не случайно и встретились мы, такие разные, такие непохожие. Надеюсь, я ему был нужен. Свидетельство тому частые: «ты приходи!» А он мне – радость и награда за все страдания, потери близких, чуть было не потерю самого себя. И теперь он жив для меня, я слышу его голос, думаю, как он оценил бы то или иное мое сочинение, тот или иной мой поступок, не говоря уже о том море жизни и надежды, которое разлито по его гениальным книгам.

авт.-сост. Т.В. Акулова. – СПб. : Площадь искусств, 2014.