(25 июля 1929 – 2 октября 1974)

Шукшин «прошёл морскую службу, начав её в довольно мрачном месте – Балтийском флотском экипаже на реке Мойке в Ленинграде рядовым матросом; и море наложило на него свою руку, хотя об этом факте начисто забывают наши континентальные критики», – сетовал Виктор Конецкий.

20 августа 1949 года 20-летний Василий Шукшин был призван на срочную службу. За его плечами было семь классов средней школы и два года учёбы в автомобильном техникуме. Он прибыл в учебный отряд ВМФ в г. Ломоносов, где 22 сентября принял присягу. Шукшин закончил по 1-му разряду специальные радиокурсы, 23 февраля 1950 года был отмечен благодарностью от командования за отличные успехи в боевой и политической подготовке.

Для дальнейшей службы Шукшин был направлен на Черноморский флот – в Севастополь, куда и прибыл в июле 1950 года. На долю старшего матроса-радиста Василия Шукшина выпала береговая служба – в 3-м морском радиоотряде ЧФ, который располагался на хуторе Лукомский близ Севастополя. Матери Василий писал, что служит на корабле…

Василий Шукшин запомнился сослуживцам своей серьёзностью, исполнительностью, ответственным отношением к службе. Бывший командир его отделения Н.Ф. Шмаков вспоминал, что Шукшин в общение с товарищами, когда речь шла о службе, был краток, праздных разговоров не любил, суждения его были авторитетны.

Сам Василий Шукшин признавался: «Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя, чёрт знает, где далеко. Любил её молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней» («Слово о малой родине»).

На Черноморском флоте Василий Шукшин уже серьёзно задумывался о писательстве, много читал, посещал севастопольскую Морскую библиотеку. Бывшие сослуживцы помнят, как Шукшин в 1950–1951 годах читал им свои первые рассказы. «А заветной книгой Шукшина на флоте был тот самый “Мартин Иден”, за чтение которого так сурово судили героев Колбасьева, – всё течёт, всё изменяется: диалектика!» – рассказывал Виктор Конецкий в эссе о С.А. Колбасьеве «Он поэмы этой капитан».

А вот любопытная заметка в журнале «Советский воин» – «Решил стать кинорежиссёром» (1955 год). Автор статьи В. Решетников пишет:

«На палубе стоявшего на рейде военного корабля шёл концерт художественной самодеятельности. После каждого номера зрители дружно аплодировали. Особенно большой успех выпал на долю матроса Василия Шукшина. Он выступал с декламацией, с пляской, играл главную роль в одноактной пьесе.

Практически никто из исследователей творчества В.М. Шукшина на эту заметку не ссылается. Ещё бы: не служба, а подготовительные курсы во ВГИК! Служил-то Шукшин в секретной части радиоразведки…

Его творческая натура не могла ни проявиться и в годы службы, но, похоже, есть в этом рассказе о старшем матросе Шукшине явное преувеличение, мифологизация его тогдашних возможностей. Впрочем, право на мифы заслуживают Личности.

Шукшин был комиссован с флота военно-врачебной комиссией Черноморского флота по болезни (язва желудка) 3 декабря 1952 года, после двухнедельного пребывания в Главном военно-морском госпитале Севастополя. 17 декабря 1952 года был уволен с военно-морской службы.

Василий Шукшин вернулся в родное село Сростки, где сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости в средней школе № 32, затем работал учителем русского языка и литературы в Сростинской школе сельской молодёжи и даже директором школы.

А в 1954 году он отправился в Москве, и там поступил во ВГИК. «Первые два года носил морской китель из тёмно-синей диагонали с чёрными “гражданскими” пуговицами, на ногах – военные сапоги», – вспоминал сокурсник Шукшина А.В. Гордон.

Поверим вот этим словам В. Решетникова из его заметки 1955 года: «По всем предметам на вступительных экзаменах [Шукшин] получил оценки “отлично” и его одним из первых зачислили на режиссёрский факультет, в мастерскую одного из крупнейших режиссёров страны Михаила Ильича Ромма.

Сов. воин. – 1955. – № 10. – С. 27. (РНБ).

Знаковым годом для Василия Шукшина стал 1958-й: в журнале «Смена» был опубликован его рассказ «Двое на телеге», тогда же он снялся и в заглавной роли в фильме Марлена Хуциева «Два Фёдора».

…Главным источником творческого вдохновения для Василия Макаровича Шукшина на протяжении всей его многотрудной и короткой жизни была деревня, такая, как Сростки в Алтайском крае, – его интересовал, прежде всего, человек на земле, сохраняющий и оберегающей землю-кормилицу, думы и чаяния так называемого «простого» человека непростого XX века.

«…Он родился 25 июля того года, что вошёл в историю России как год “великого перелома” – 1929-й, от революции тринадцатый, когда случилась вторая большевистская и начали ломать хребет крестьянской стране, – пишет Алексей Варламов. – Из крупных русских писателей XX века в тот год родились Фазиль Искандер и Виктор Конецкий, однако если говорить о писателях-деревенщиках, к которым Шукшина впоследствии причисляли и с кем он действительно был духовно близок, то, с одной стороны, он не принадлежал к поколению старшему, военному (хотя военная тема его всегда влекла и он много писал о людях, пришедших с войны), был моложе Астафьева, Носова, Воробьева, Абрамова, Можаева, с другой – опередил Белова, Распутина, Бородина, Крупина, Екимова. То есть оказался фактически посреди двух поколений, двух потоков русского сознания. Ближе всех поколенчески к нему Юрий Павлович Казаков, и при всей разности происхождения, судьбы, творческой манеры письма это хронологическое сближение поразительным образом отразилось в их прозе» (Варламов А.Н. Шукшин. – Москва : Мол. гвардия, 2015. – 400 с. – [Жизнь замечательных людей]).

О флотской службе Василий Макарович Шукшин не писал. Но тема флота проявилась неожиданным образом – в последнем рассказе писателя «Чужие» (1974 г.) – псевдоисторическом, но безукоризненно точном – в понимании русского национального характера.

Попалась мне на глаза одна книжка, в ней рассказывается о царе Николае Втором и его родственниках.

Книжка довольно сердитая, но, по-моему, справедливая. Вот что я сделаю:я сделаю из нее довольно большую выписку, а потом объясню, зачем мне этонужно. Речь идет о дяде царя, великом князе Алексее.

«Алексей с детства был назначен отцом своим, императором Александром Вторым, к службе по флоту и записан в морское училище. Но в классы он неходил, а путался по разным театрикам и трактирчикам, в веселой компаниифранцузских актрис и танцовщиц. Одна из них, по фамилии Мокур, совсем егозамотала.

– Не посоветуешь ли ты, – спрашивал Александр Второй военного министра Милютина, – как заставить Алексея, чтобы посещал уроки в училище?

Милютин отвечал:

– Единственное средство, Ваше Величество: назначьте учителем госпожу Мокур. Тогда великого князя из училища и не вызвать.

Такого-то ученого моряка император Александр Третий, родной брат его,не побоялся назначить генерал-адмиралом – главою и хозяином русского флота.

Постройка броненосцев и портов – золотое дно для всякого нечестивогочеловека, охочего погреть руки около народного имущества. Генерал-адмирал Алексей, вечно нуждаясь в деньгах на игру и женщин, двадцать летпреобразовывал русский флот. Бессовестно грабил казну сам. Не меньше грабилиего любовницы и сводники, поставляющие ему любовниц.

Сам Алексей ничего не смыслил в морском деле и совершенно не занимался своим ведомством. Пример его как начальника шел по флоту сверху вниз.

Воровство и невежество офицеров росли с каждым годом, оставаясь совершеннобезнаказанными. Жизнь матросов сделалась невыносимою. Начальство обкрадывалоих во всем: в пайке, в чарке, обмундировке. А чтобы матросы не вздумалипротив поголовного грабежа бунтовать, офицерство запугивало их жесткиминаказаниями и грубым обращением. И продолжалось это безобразие, ни мало – двадцать лет с лишком.

Ни один подряд по морскому ведомству не проходил без того, чтобы Алексей с бабами своими не отщипнул (я бы тут сказал – не хапнул. – В. Ш.) половину, а то и больше. Когда вспыхнула японская война, русскоеправительство думало прикупить несколько броненосцев у республики Чили.

Чилийские броненосцы пришли в Европу и стали у итальянского города Генуи.Здесь их осмотрели русские моряки. Такие броненосцы нашему флоту и неснились. Запросили за них чилийцы дешево: почти свою цену. И что же? Из-задешевизны и разошлось дело. Русский уполномоченный Солдатенков откровенно объяснил:

– Вы должны просить, по крайней мере, втрое дороже. Потому что иначе нам не из-за чего хлопотать. Шестьсот тысяч с продажной цены каждого броненосца получит великий князь. Четыреста тысяч надо дать госпоже Балетта. А что же останется на нашу-то долю – чинам морского министерства?

Чилийцы, возмущенные наглостью русских взяточников, заявили, что их правительство отказывается вести переговоры с посредниками, заведомо недобросовестными. Японцы же, как только русская сделка расстроилась, немедленно купили чилийские броненосцы. Потом эти самые броненосцы топили наши корабли при Цусиме.

Госпожа Балетта, для которой Солдатенков требовал с чилийцев четыреста тысяч рублей, – последняя любовница Алексея, французская актриса. Не дав крупной взятки госпоже Балетта, ни один предприниматель или подрядчик не мог надеяться, что великий князь даже хоть примет его и выслушает.

Один француз изобрел необыкновенную морскую торпеду. Она поднимает могучий водяной смерч и топит им суда. Француз предложил свое изобретение русскому правительству. Его вызвали в Петербург. Но здесь – только за то, чтобы произвести опыт в присутствии Алексея, – с него спросили для госпожи Балетта двадцать пять тысяч рублей. Француз не имел таких денег и поехал

восвояси, несолоно хлебавши. В Париж явился к нему японский чиновник и купил его изобретение за большие деньги.

– Видите ли, – сказал японец, – несколькими месяцами раньше мы заплатили бы вам гораздо дороже, но теперь у нас изобретена своя торпеда, сильнее вашей.

– Тогда зачем же вы покупаете мою?

– Просто затем, чтобы ее не было у русских.

Как знать, не подобная ли торпеда опрокинула «Петропавловск» и утопила экипаж вместе с Макаровым – единственным русским адмиралом, который походил на моряка и знал толк в своем деле?

В последние десять лет жизни Алексеем вертела, как пешкою Балетта.

Раньше генерал-адмиральшею была Зинаида Дмитриевна, герцогиня Лейхтенбергская, уроженка Скобелева (сестра знаменитого «белого генерала»). К этой чины морского министерства ходили с прямыми докладами, помимо Алексея. А он беспечно подписывал всё, что его красавица хотела.

Красным дням генерал-адмирала Алексея положила конец японская война. У японцев на Тихом океане оказались быстроходные крейсера и броненосцы, а у нас – старые калоши. Как хорошо генерал-адмирал обучал свой флот, вот свидетельство: «Цесаревич» впервые стрелял из орудий своих в том самом бою, в котором японцы издырявили его в решето. Офицеры не умели командовать. Суда не имели морских карт. Пушки не стреляли. То и дело топили своих либо нарывались на собственные мины. Тихоокеанская эскадра засела в Порт-Артуре, как рак на мели. Послали на выручку балтийскую эскадру адмирала Рожественского. Тот, когда дело дошло до собственной шкуры, доложил царю, что идти не с чем: брони на броненосцах металлические чуть сверху, а с низу деревянные. Уверяют, будто царь сказал тогда Алексею:

– Лучше бы ты, дядя, воровал вдвое да хоть брони-то строил бы настоящие!

После гибели «Петропавловска» Алексей имел глупость показаться в одном петербургском театре вместе со своей любовницей Балетта, обвешенною бриллиантами. Публика чуть не убила их обоих. Швыряли в них апельсиновыми корками, афишами, чем попало. Кричали:

– Это бриллианты куплены за наши деньги! Отдайте! Это – наши крейсеры и броненосцы! Подайте сюда! Это – наш флот!

Алексей перестал выезжать из своего дворца, потому что на улицах ему свистели, швыряли в карету грязью. Балетта поспешила убраться за границу. Она увезла с собой несколько миллионов рублей чистыми деньгами, чуть не гору драгоценных камней и редкостное собрание русских старинных вещей. Это уж, должно быть, на память о русском народе, который они с Алексеем ограбили.

Цусима докончила Алексея. Никогда с тех пор, как свет стоит, ни один флот не испытывал более глупого и жалкого поражения. Тысячи людей пошли на дно вместе с калошами-судами, которые не достреливали до неприятеля.

Несколько часов японской пальбы достаточно было, чтобы от двадцатилетней воровской работы Алексея с компанией остались лишь щепки на волнах. Всё сразу сказалось: и грабительство подлецов-строителей, и невежество бездарных офицеров, и ненависть к ним измученных матросов. Накормил царев дядя рыб Желтого моря русскими мужицкими телами в матросских рубахах и солдатских шинелях!

После отставки своей Алексей перекочевал за границу. Накупил дворцов в Париже и других приятных городах и сорил золото, украденное у русского народа, на девок, пьянство и азартные игры, покуда не умер от случайной простуды».

Прочитал я это, и вспомнился мне наш пастух, дядя Ермолай. Утром, еще до солнышка, издалека слышался его добрый, чуть насмешливый сильный голос:

– Бабы, коров! Бабы, коров!

Как начинал слышаться этот голос весной, в мае, так радостно билось сердце: скоро лето!

Потом, позже, он не пастушил уже, стар стал, а любил ходить удить на Катунь. Я тоже любил удить, и мы, бывало, стояли рядом в затоне, молчали, наблюдая каждый за своими лесками. У нас не принято удить с поплавками, а надо следить за леской: как зачиркает она по воде, задрожит – подсекай, есть. А лески вили из конского волоса: надо было изловчиться надергать белых волос из конского хвоста; кони не давались, иной меринок норовит задом накинуть – лягнуть, нужна сноровка. Я добывал дяде Емельяну волос, а он учил

меня сучить лесу на колене.

Я любил удить с дядей Емельяном: он не баловался в это дело, а серьезно, умно рыбачил. Хуже нет, когда взрослые начинают баловаться, гоготать, шуметь... Придут с неводом целой оравой, наорут, нашумят, в три-четыре тони отгребут ведро рыбы, и – довольные – в деревню: там будут жарить и выпивать.

Мы уходили подальше куда-нибудь и там стояли босиком в воде. До того достоишь, что ноги заломит. Тогда дядя Емельян говорил:

– Перекур, Васька.

Я набирал сушняка, разводил огонек на берегу, грели ноги. Дядя Емельян курил и что-нибудь рассказывал. Тогда-то я и узнал, что он был моряком и воевал с японцами. И был даже в плену у японцев. Что он воевал, меня это не удивило – у нас все почти старики где-нибудь, когда-нибудь воевали, но что он – моряк, что был в плену у японцев – это интересно. Но как раз об этом он не любил почему-то рассказывать. Я даже не знаю, на каком корабле он служил: может, он говорил, да я забыл, а может и не говорил. С расспросами я стеснялся лезть, это у меня всю жизнь так, слушал, что он рассказывал, и всё. Он не охотник был много говорить: так, вспомнит что-нибудь, расскажет, и опять молчим. Я его как сейчас вижу: рослый, худой, широкий в кости, скулы широкие, борода пегая, спутанная... Стар он был, а все казался могучим. Один раз он смотрел-смотрел на свою руку, которой держал удилище, усмехнулся, показал мне на нее, на свою руку, глазами.

– Трясется. Дохлая... Думал, мне износу не будет. Ох и здоровый же был! Парнем гонял плоты... От Манжурска подряжались и гнали до Верх-Кайтана, а там городские на подводах увозили к себе. А в Нуйме у меня была знакомая краля... умная женщина, вдовуха, но лучше другой девки. А нуйминские – поперек горла, што я к ней... ну, проведаю ее. Мужики в основном дулись. Но я на них плевал с колокольни, на дураков, ходил и всё. Она меня привечала. Я бы и женился на ней, но вскорости на службу забрили. А мужики чего злятся! Што вот чужой какой-то появился... Она всем глянулась, но все – женатые, а вот всё одно – не ходи. Но не на того попали. Раз как-то причалились, напарник мой – к бабе одной проворной, та самогонку добрую варганила, а я – к зазнобе своей. Подхожу к дому-то, а там меня поджидают: человек восемь стоит. Ну, думаю, столько-то я раскидаю. Иду прямо на них... Двое мне навстречу: «Куда?» Я сгреб их обоих за грудки, как двинул в тех, которые с боку-то поджидали, – штук пять свалил. Они на меня кучей, у меня сердце разыгралось, я пошел их шолкать: как достану какого, так через дорогу летит, аж глядеть радостно. Тут к ним ишо подбежали, а сделать ничего не могут... Схватились за колья. Я тоже успел, жердину их прясла выдернул и воюю. Сражение целое было. У меня жердь-то длинная – они не могут меня достать. Камнями начали... Бессовестные. Они, нуйминские, сроду бессовестные. Старики, правда, унимать их стали – с камнями-то: кто же так делает! И уж человек двенадцать на одного, да на одного, да ишо с камнями. Сражались мы так до-олго, я спотел... Тут какая-то бабенка со стороны крикнула: плот-то!.. Они, собаки, канаты перерубили – плот унесло. А внизу – пороги, его там растреплет по бревнышку, весь труд даром. Я бросил жердь – и догонять плот. От Нуймы до Быстрого Исхода без передыху гнал – верст пятнадцать. Где по дороге, а где по камням прямо – боюсь пропустить-то плот-то. Обгонишь и знать не будешь, так я уж и берегом старался. От бежал!.. Никогда в жизни больше так не бегал. Как жеребец. Догнал. Подплыл, забрался на плот – слава те Господи! А тут вскорости и пороги: там двоим-то – еле-еле управиться, а я один: от одного весла к другому, как тигра, бегаю, рубаху скинул... Управился. Но бежал я тада!.. – Дядя Емельян усмехнулся и качнул головой. – Никто не верил, што я его у Быстрого Исхода догнал: не суметь, мол. Захочешь – сумеешь.

– А потом чего не женился?

– Когда?

– Ну, со службы-то пришел...

– Да где! Тада служили-то вон по сколь!.. Я раньше время пришел, с пленом-то с этим, и то... лет уж тридцать пять было – ждать, что ли, она будет? Эх, и умная была! Вырастешь – бери умную. Красота бабская, она мужику на первое время только – повыхваляться, а потом... – Дядя Емельян помолчал, задумчиво глядя на огонек, посипел козьей ножкой. – Потом требуется другое. У меня и эта баба с умом была, чего зря грешить.

Бабку Емельяниху я помнил: добрая была старуха. Мы с ними соседи были, нашу ограду и их огород разделял плетень. Один раз она зовет меня из-за плетня:

– Иди-ка суда-то!

Я подошел.

– Ваша курица нанесла – вишь сколь! – Показывает в подоле десяток яиц.

– Вишь, подрыла лазок под плетнем и несется тут. На-ка. С пяток матри (матери) отдай, а пяток – бабка оглянулась кругом и тихо досказала, – этим отнеси, на сашу (на шоссе).

На шоссе (на тракте) работали тогда заключенные, и нас ребятишек, к ним подпускали. Мы носили им яйца, молоко в бутылках... Какой-нибудь, в куртке в этой, тут же выпьет молоко из горлышка, оботрет горлышко рукавом, накажет:

– Отдай матери, скажи: «Дяденька велел спасибо сказать».

– Я помню бабку, – сказал я.

– Ниче... хорошая была бабка. Заговоры знала.

И дядя Емельян рассказал такую историю.

– Сосватали мы ее – с братом старшим ездили, с Егором, она – вот талицкая (это через речку), – привезли... Ну, свальба (свадьба)... Гуляем. А мне только пинжак новый сшили, хороший пинжак, бобриковый... Как раз к свальбе и сшили-то, Егорка же и дал деньжонок, я-то как сокол пришел. И у меня прямо со свальбы этот пинжак-то сперли. Меня аж горе взяло. А моя говорит: «Погоди-ка, не кручинься пока: не вернут ли». Где, думаю, вернут! Народу столько перебыло... Но знаю, што – не из нашинских кто-то, а из талицких, наверно: наш-то куда с ним денется? А шили-то тада на дому прямо: приходил портняжка с машинкой, кроил тут же и шил. Два дня, помню, шил: тут же и питался и спал. Моя-то чо делает: взяла лоскут от шитья – лоскутов-то много осталось – обернула его берестой и вмазала глиной в устье печки, как раз где дым в чувал загибает, самый густой идет. Я не понял сперва: «Чего, мол, ты?» – «А вот, говорит, его теперь каждое утро корежить будет, вора-то. Как затопим печку, так его начинает корежить, как ту бересту». И чо ты думаешь? Через три дня приходит из Талицы мужичонка, какая-то родня ее, бабе-то моей... С мешком. Пришел, положил мешок в угол, а сам – бух, на коленки передо мной. «Прости, говорит, грех попутал: я пинжак-то унес. Поглянулся». Вытаскивает их мешка мой пинжак и гусиху с вином, теперь – четверть, а раньше звали – гусиха. Вот вишь... «Не могу, – говорит, – жить – измаялся».

– Побил его? – спросил я.

– Да ну!.. Сам пришел... зачем же? Выпили мы гусиху, да я ишо одну достал, и ту выпили. Не одни, знамо дело; я Егора позвал с бабой, ишо мужики подошли – чуть не новая свальба!.. Я рад без ума – пинжак-то добрый. Годов десять его носил. Вот какая у меня старуха была. Она тада-то не старуха была, а вот... знала. Царство ей небесное.

Было у них пятеро сыновей и одна дочь. Троих на этой войне убило, а эти в город уехали. Доживал дядя Емельян один. Соседи по очереди приходили, топили печку, есть давали... Он лежал на печке, не стонал, только говорил:

– Спаси вас Бог... Зачтется.

Как-то утром пришли – он мертвый.

Для чего же я сделал такую большую выписку про великого князя Алексея?

Я и сам не знаю. Хочу растопырить разум, как руки, – обнять две эти фигуры, сблизить их, что ли, чтобы поразмыслить, – то сперва и хотел, – а не могу. Один упрямо торчит где-то в Париже, другой – на Катуни, с удочкой. Твержу себе, что ведь – дети одного народа, может, хоть злость возьмет, но и злость не берет. Оба они давно в земле – и бездарный генерал-адмирал, и дядя Емельян, бывший матрос... А что, если бы они где-нибудь ТАМ – встретились бы? Ведь ТАМ небось ни эполетов, ни драгоценностей нету. И дворцов тоже, и любовниц, ничего: встретились две русских души. Ведь и ТАМ им не о чем бы было поговорить, вот штука-то. Вот уж чужие так чужие – на веки вечные. Велика матушка-Русь!