Моя первая и единственная встреча с Виктором Викторовичем Конецким состоялась...

Написал и задумался: единственная ли? И можно ли точно определить время – когда?

С настоящим писателем встречаешься ведь не тогда, когда оказываешься, что называется, нос к носу. А когда его книга захватывает тебя, и ты начинаешь искать всё новые и новые произведения этого же автора. Не случайно же говорят: моя встреча с Толстым. Или: моя встреча с Чеховым... Я не ставлю Конецкого в этот ряд (хотя, черт его знает); речь скорее о впечатлении, которое буквы, слова фразы, волшебным образом собранные воедино и преломленные уникальным авторским взглядом, производят на тебя – ошеломленного, с удивлением понимающего, что, оказывается, и так можно писать об окружающем мире. Просто о сложном. Или наоборот – сложно о простом. Но всякий раз так, что проза с первых страниц завораживает и не отпускает до того момента, когда приходит пора закрыть обложку. Даже не так: долго еще не отпускает.

...Чтоб определиться с поколением, сразу скажу, что я родился в 1959-м. Школьником, как и вся страна, смотрел фильмы, с успехом шедшие по всем экранам: «Путь к причалу», «33», «Полосатый рейс», но на фамилию автора сценариев внимания не обращал – как, думаю, и подавляющее большинство кино- и телезрителей.

После окончания университета в 1981 году я пришел на работу в радиостанцию «Тихий океан», она входила в структуру Приморского телерадиокомитета, но вещала на половину земного шара. Во всяком случае, сразу после ежевечерних позывных дикторский голос произносил: «Мы ведем наши передачи на районы Тихого и Индийского океанов и Восточный сектор Арктики». Пол планеты и есть, что уж там. Конецкий, кстати, упоминает «Тихий океан» в своих текстах, особенно в тех, где речь идет о рейсах на Певек, который как раз и был столицей Восточного сектора Арктики.

Радиостанция «Тихий океан» работала для моряков, рыбаков, военных, ученых – для тех, кто на долгие месяцы уходил в море и автоматически (по техническим возможностям 60–90-х годов прошлого столетия) лишался какой бы то ни было информации с Родины. С идеологической точки зрения, это была, конечно, пропагандистская машина, но, с другой стороны, она выполняла ту же функцию, что и сегодняшние социальные сети – с помощью радиоволн связывала людей, разбросанных на десятки тысяч километров. Как сообщали тогда официальные источники, каждый день 60 тысяч моих земляков находились в море. Если перемножить эти цифру на членов семей, то получаем среднюю гарантированную аудиторию, которая каждый вечер, в 18.15 по Владивостоку ждала позывных радиостанции «Тихий океан».

Я не рыбак и не моряк, образование у меня сугубо гуманитарное, но я родился и вырос во Владивостоке, а потому в известной степени представлял себя, что такое морской труд, как устроена морская семья и, наверное, в отличие от жителей «сухопутных» регионов хорошо знал и понимал, что «бешеные» морские деньги никому не платят за просто так. Работа в радиостанции «Тихий океан» обязывала погрузиться в тематику максимально всесторонне, и уже примерно через пару недель я услышал в обычном разговоре фамилию Конецкий. Вскоре еще раз. И еще. А потом коллеги удивленно спросили: «Ты, что, Конецкого не читал?»

В их устах это звучало приблизительно так же как: «Ты, что, Пушкина не знаешь?..»

Погружение в тему предполагало знание и литературной составляющей; мои же познания в этой области ограничивались, к стыду, университетским курсом – Мелвилл, Конрад, Станюкович, Гончаров.

Пробел – с помощью друзей и коллег – предстояло восполнить быстро, хотя это было и не просто: быстро выяснилось, что книги Конецкого в большом дефиците, достать их не просто, а в библиотеках на них очереди. Странно, но это радовало: по лукавым законам того времени легко можно было купить только плохие книги (те, что младший современник Конецкого Сергей Довлатов обобщающе называл «Табор уходит в космос»). Первой же приметой хорошей современной литературы в советские времена была именно ее дефицитность.

Тут, на мой взгляд, можно провести аналогию с холодильником того времени. Помните, как тогда говорили: нигде ничего нет, но у всех все есть – имея в виду, в первую очередь именно наполнение холодильника. То же самое касалось и хорошей литературы: купить ничего было нельзя, но тот, кто реально хотел, мог прочесть всё, что угодно – через пятые-шестые руки, в потрепанных томиках, по ночам.

Я пришел на работу в «Тихий океан» в октябре, а уже к концу зимы прочел, пожалуй, почти всё, что было издано к тому времени Конецким в СССР. Что-то сумел обменять на книжной барахолке, что-то достал у друзей-знакомых, что-то, благодаря хорошей библиотеке телерадиокомитета, прочел в журнальном варианте. За первую книгу (по-моему, к счастью, это были «Вчерашние заботы») брался с некоторой опаской, как обычно берешься за если не навязываемую, то настойчиво рекомендуемую литературу. Опасения, однако, быстро сменились восторгом, и острым желанием читать дальше и дальше. Потом, если память не изменяет, были «Кто смотрит на облака», «Завтрашние заботы», «Среди мифов и рифов» и так дальше, естественно, вне всякой зависимости от хронологии издания. К тому времени я уже твердо знал, кто был автором сценариев смешных и грустных, ироничных и философских, а главное – давно полюбившихся фильмов. Но уже было и понимание, что Конецкий, при всей разноплановости, это всё-таки, в первую очередь, не сценарное мастерство, а хорошая, крепкая мужская (да не обидятся на меня женщины, которых, насколько я знаю, тоже немало среди его почитателей) проза.

Поэтому первая встреча с Конецким, наверное, тогда и произошла – поздней осенью 1981 года.

Прочтя «всё», стал с нетерпением ждать новых книг. Планы центральных издательств для нас, провинциалов, являлись тайной за семью печатей, зато толстые журналы, воевавшие за подписчиков (конец восьмидесятых с их журнальным бумом и фантастическими тиражами был еще далек и непредсказуем), в октябрьском-ноябрьском номерах, как правило, публиковали тайны и планы своих редакционных портфелей на следующий год. Быстро выяснив, что Конецкий «привязан», в первую очередь, к ленинградским журналам, стал следить именно за их редакционными планами.

Если формулировать очень грубо и соотноситься с терминологией той, поздне-советской эпохи, то многие произведения Конецкого, очевидно, можно отнести к разряду, так называемой, производственной прозы. Хотя это и примитивизация и вульгаризация. Производство (деятельность экипажа в рейсе) – только фон, антураж, театральный задник. Явная автобиографичность романа «Кто смотрит на облака», сквозной герой Петр Ниточкин, нескрываемое в большинстве текстов авторское «я», определенная склонность к мемуаристике – всё это свидетельствует о готовности и желании автора разбираться в тончайших колебаниях душевных человеческих струн. Помноженное на писательское мастерство и скупой сдержанный язык это желание дает удивительный эффект: незаметно для себя ты становишься если не соучастником, то, как минимум, сопереживателем описываемых событий.

Конецкий явно бежит от ненужного ореола романтики вокруг морской профессии, от излишней брутальности морских характеров; он старательно их приземляет, делая обыденными и повседневными. Но эта обыденность, помещенная в штормовую Атлантику, или ледовую западню на трассе Севморпути, или в антарктические моря подсвечивает не только незаурядность ситуации, но и уникальность каждой человеческой судьбы.

Именно так читался Конецкий 40 лет назад, так он читается и сегодня.

...Ежедневно в ту пору общаясь с моряками – рядовыми, механиками, штурманами, руководителями подразделений судоходных компаний, я иногда подпускал в разговоре (а иногда и в радиопередачах) ссылки на Конецкого. Реакция собеседников была разной. Кто-то согласно кивал головой, как бы давая понять: «Да, Викторыч может!», кто-то (бывало и такое) кривил губу, замечая, что там-то и там-то автор переврал. Спорить с последними было делом бессмысленным – вот почему. Несколькими годами раньше в Приморье вдруг (такое всегда происходит вдруг) появился прекрасный писатель Александр Плетнев. Бывший шахтер. Его первый же роман «Шахта» – хорошая, качественная проза – был сразу замечен на серьезном уровне и получил Госпремию РСФСР. А главными критиками оказались его вчерашние коллеги-шахтеры, некоторые из которых бурчали: «Плетнев написал, что Колька (к примеру) был в третьем забое, а мы-то знаем, что он был в пятом!».

Грань между жизнью и литературой для этого круга оставалась непонятной.

То же самое и с прозой Конецкого. 99,99 процента читателей восхищались, а 00,01 процента утверждали, что в описываемом году ледокол «Ермак» был в ремонте, а на «холодной» трассе работал «Адмирал Макаров»; значит, делали они вывод, автор всё переврал.

Но превалирующим было, безусловно, чувство уважения и, что уж там, плохо скрываемой благодарности. Всем людям хочется, чтобы об их труде (тем более – непростом) узнали окружающие. Во второй половине ХХ века Советский Союз активно пошел в Мировой океан. Торговые, рыбацкие, научные суда перемещались по всем морям и океанам планеты. Десятки тысяч людей на долгие месяцы уходили от родных берегов, от родных и близких людей. Их рупором, по сути дела, и стал Виктор Конецкий и его проза.

Еще один важный момент. Практически до самого конца своего существования Советский Союз во многом был закрытым, закапсулированным государством, подавляющее большинство жителей которого достаточно слабо представляло себе, как устроена жизнь «за бугром», и есть ли она там вообще, эта жизнь. Не кичась своими путешествиями, Конецкий очень скупыми, но поразительно точными мазками рисовал картину мира: Сардиния и Италия, Сирия и Ливан, Южная Америка и Европа; одна повесть «Последний раз в Антверпене» чего стоит.

Но главным для него, на мой субъективный читательский взгляд, все-таки был наш Север, ледовая трасса Северного морского пути, по которой он в первый раз прошел в 50-х на рыбацком логгере, а в начале 80-х дублером капитана грузового судна (а между этими рейсами еще много раз). Наверное, его интересы были намного шире, но мне почему-то хочется считать именно так; возможно, просто по той причине, что мои личные журналистские интересы всегда были связаны именно с Арктикой.

Именно поэтому, когда поздней осенью 1986 года у меня возник шанс лично познакомиться с Виктором Викторовичем, консультироваться я пошел именно в ледокольную службу Дальневосточного морского пароходства.

Но прежде: откуда возник этот шанс. У нашей семьи были очень близкие друзья во Владивостоке, назовем их Г. У них, в свою очередь, была близкая родственница в Ленинграде, которая была женой одного из капитанов Балтийского морского пароходства (его тогда еще не украли в полном составе). И они дружили с Конецким, перезванивались, бывали друг у друга в гостях. Я же к тому времени поступил в аспирантуру при факультете журналистики ЛГУ и собирался в ноябре лететь сдавать кандидатские минимумы. Г., узнавшие, что я лечу в Ленинград, попросили меня отвезти родственнице традиционную посылочку – икра, рыбка, что-то такое. Я согласился, но нагло попросил об ответной услуге: чтобы их родственница представила меня – буде он в городе – Виктору Викторовичу.

А прежде, чем лететь в Ленинград, и зашел в ледокольную (или, как ее называли профессионалы, «холодную») службу Дальневосточного пароходства. «Что, – спрашиваю, – на трассе о Конецком слышно?» А трасса Севморпути, надо сказать – большая деревня, где все друг про друга всё знают. «Да, вот, – отвечают мне, – вроде был недавно. И, говорят, пить бросил». Для понимания: тема эта для моряков не больная, отнюдь, но обсуждаемая – мужские коллективы, суровые условия севера, в общем всё понятно.

Ну, ладно, думаю, совпадает и с моими ощущениями. Дело в том, что буквально накануне, весной того же года, если не ошибаюсь, в журнале «Нева» вышла свежая проза Конецкого с замысловатым названием «Никто пути пройденного у нас не отберет» и мемуарным взглядом. Прочел ее, как всегда с предельным тщанием и обратил внимание на – буквально – мартиролог друзей, погибших в том числе и от пьянства (Енгибаров, Даль, Шпаликов, Высоцкий), который приводит в этой книге Конецкий. И приводит с такой горечью, что возникает ощущение, будто человек проклял алкоголь раз и навсегда. Это была вовсе не главная тема «Никто пути пройденного...», но прозвучала она там вполне отчетливо. И запомнилась.

Прилетел в Ленинград, отвез посылку; о просьбе моей уже знали, велели звонить через несколько дней. Дня четыре, помню, вытерпел, звоню. Мне чуть не кричат в трубку: «Где ж вы пропадаете, вот вам телефон Конецкого, он про вас знает, звоните ему скорей, а то он буквально днями уезжает в дом отдыха, на юг!».

Выдыхаю. Делаю паузу, собираюсь с мыслями, звоню. «Да, – говорит чуть хрипловатый голос, – жду. Вы где? Если можете, приезжайте прямо сейчас, у меня сегодня последний свободный вечер перед отъездом». И диктует адрес.

Начинаю лихорадочно соображать. У меня было с собой несколько балыков – как иначе являться дальневосточнику к руководителям аспирантуры? Выбираю тот, что побольше и поароматнее, тщательно заворачиваю и бегу на троллейбус номер 6, возле кольца которого я жил на Петровском острове.

Виктор Викторович жил относительно недалеко, на Петроградской стороне, если память не изменяет, на улице Ленина (подозреваю, что сейчас она переименована). Выхожу на остановке, сразу нахожу взглядом нужный дом (Конецкий всё тщательно описал по телефону), под мышкой балык, напротив – гастроном. Закуриваю и начинаю мучительно соображать: взять коньяк или не брать? С одной стороны, без коньяка неприлично идти к вечеру в гости к уважаемому человеку; с другой стороны – а вдруг он действительно «завязал», а тут я с коньяком, будет крайне неудобно. С третьей стороны, вроде как, не с пустыми же руками иду, балык имеется. Докурил, собрался с духом, прошел к подъезду мимо гастронома.

Поднимаюсь на лифте, звоню. Открывает человек, фотографии которого я видел множество раз на форзацах книг, подписанных его именем. Невысокий, худощавый, за пятьдесят, закинутые назад волосы, начинающиеся залысины. Быстрый взгляд умных цепких глаз.

– Проходите.

Прохожу, расшаркиваюсь, протягиваю балык. Конецкий проводит в большую комнату слева от входной двери, предлагает располагаться, а сам – под предлогом убрать балык в холодильник – удаляется на кухню. Гуляю по комнате, которая скорее всего была его рабочим кабинетом или библиотекой. Множество стеллажей с книгами, пустых пространств почти нет. Впервые в жизни в одном из стеллажей увидел полное многотомное дореволюционное издание словаря Брокгауза и Ефрона – раньше только читал о нем в умных книгах; до его первого постсоветского переиздания оставалось еще лет пять. На отдельных полках – книги самого Конецкого, в том числе целая куча зарубежных изданий; не зная языков, догадываюсь об этом по выведенной латинскими буквами фамилии. В редких проемах между стеллажами и книжными полками – на стене висят акварели. Об авторстве догадываюсь сразу, потому что в начале 80-х, публикуя очередную прозу Конецкого, журнал «Нева» разбавлял ее цветными вклейками с его акварелями. Обычно это – кувшин с цветами, ветка с листьями; что-то очень нежное и недолговечное, плохо вяжущееся с суровой морской работой. Глядя на них рядом с журнальными публикациями, всегда задумывался о том, что творится в душе у человека, который, собираясь в рейс, пишет такие акварели. Или – более того – пишет их в рейсе, среди льдов.

Тем временем позвякивание на кухне прекращается и слышны шаги из кухни в комнату. Оборачиваюсь, Виктор Викторович заходит, ловко держа в одной руке открытую бутылку коньяка и два фужера, а в другой – тарелку с тонко нарезанным лимоном. Неспешно расставляет всё это на журнальном столике, стоящем между двумя креслами, приглашает садиться. И чувствую, что покрываюсь краской стыда, и что готов провалиться сквозь землю: как последний жлоб, пришел к любимому писателю без бутылки, да еще и напросился на его коньяк... Начинаю бормотать какую-то чушь, Конецкий быстро останавливает, наливает и берет бокал в руки:

– Ну, за знакомство!

...Мы просидели часа три, где-то с 6 до 9 вечера. Я спрашивал об одном, о другом, третьем, разговор перескакивал с темы на тему. Помню, что о самых сложных вещах Виктор Викторович размышлял и рассказывал на удивление буднично и просто. Тогда среди людей интересующихся литературой, если шире, среди интеллигенции (может быть, я не совсем точно формулирую, но мне так проще) гуляла так называемая переписка Астафьева с Эйдельманом, в которой оба довольно резко и хлестко оппонировали друг другу; я не мог не спросить о том, что он думает по этому поводу. Конецкий уклонился от прямых формул или желания встать на чью-то одну сторону, заметив «Оба большие умницы, но оба в данном случае не сдержались». (Это уже много позже я узнал, что сам Конецкий в непростые 60-е и еще более сложные с идеологической точки зрения 70-е не раз ставил подпись под такими письмами наверх, под которыми не многие рисковали подписываться). По каким-то ноткам в его словах я догадался, что Виктор Викторович хорошо знаком с обоими участниками страстной дискуссии и не сильно хочет давать какие-то жесткие оценки; тем более – в разговоре с малознакомым человеком, которым я тогда, собственно, и являлся.

От этой переписки разговор каким-то образом вырулил к теме межнациональных отношений. Напомню, шел 1986 год, ни о какой перестройке еще и речи не было, слово «ускорение»-то звучало еще робко и не совсем было понятно, кто и куда должен ускоряться. Между тем Конецкий говорил о том, что наши враги были не так-то уж и далеки от истины, утверждая, что Советский Союз – это колосс на глиняных ногах, в том плане, что декларируемая межнациональная дружба отнюдь не так крепка, как хотелось бы казаться властям; что во многих регионах тлеет злой подспудный огонь, для разгорания которого достаточно легкого ветерка; что особенно остро это может проявиться в любую секунду на Кавказе, который даже от слабой искры может полыхнуть одним из первых. В те минуты, признаться, я слушал и не понимал, о чем говорит Виктор Викторович. Мне казалось всё это чем-то чересчур конспирологическим.

Об этом вечере и этих словах я вспоминал потом не раз. Первый раз, наверное, когда, спустя буквально пару лет после нашей встречи, пришли первые сообщения из Сумгаита; ну а потом – многократно, когда во время первой и второй чеченских войн практически ежегодно в качестве журналиста мотался на Северный Кавказ – в Чечню, Северную Осетию, Ингушетию, горный Дагестан.

Вряд ли это можно отнести к провидческим способностям, здесь, конечно, что-то другое: глубокое понимание истории огромной и пока единой страны, механизмов и процессов, происходящих пока далеко под почвой, но способных привести к решительным тектоническим сдвигам. По сравнению с Конецким, конечно, я был тогда мальчишкой, знал он в тысячу раз больше меня, но здесь дело не только в знании; скорее – в проницательной наблюдательности, в способности к анализу и отслаиванию фактов от вымысла. Размышлял и говорил он обо всем этом спокойно и ровно (как говаривала в таких случаях моя бабушка, без ненужной ажитации), как о чем-то давно и глубоко взвешенном и продуманном, и – во всяком случае, для себя – окончательно понятном и определенном.

Помню, поинтересовался его поэтическими пристрастиями (поскольку сам большой любитель хорошей поэзии). Он отказался говорить (оценивать) о современных поэтах; что же касается корпуса русской классики, то заметил, что в России было немало по настоящему великих поэтов, но, если говорить о номере один, то, по его мнению, это безусловно Лермонтов. «Понимаете, – говорил Виктор Викторович, – вот есть в русском языке такое странное и жёсткое слово – выродок. Оно сейчас носит исключительно отрицательный смысл, но если копнуть глубже, то означает оно – не такой, как все. И это именно про Лермонтова. Пушкин, конечно, это наш такой абсолют, основа, начало, от которого-то собственно и пошла русская литература. И за ним выросла прекрасная плеяда поэтов и девятнадцатого и начала двадцатого века. А Лермонтов – он другой, он не такой, он единственный. Ну, как мог девятнадцатилетний мальчишка написать “Демона”, над которым вот уже полтора века бьются лучшие литературоведы? А блистательный “Маскарад”? Ему было подвластно всё, любые жанры – проза, поэзия, драматургия. За исключением разве что комедии, что естественно – он человек глубоко трагической натуры и такого трагического восприятия окружающего мира. Практически всё, что он делал – делал гениально, кажется даже, что он не испытывал никаких, так называемых, творческих мук, что ему напрямую диктовал Господь Бог...»

Говоря о Лермонтове, Конецкий, пожалуй, единственный раз за вечер разгорячился, приводя один аргумент за другим, и как бы дискутируя с невидимым оппонентом, потому что я-то сидел раскрыв рот и не смел возражать. Да и возражать-то было нечему.

Была в нашем разговоре и еще одна тема, спрашивать о которой поначалу было очень неудобно, но и не спросить было нельзя. Потому что я работал в радиостанции, вещающей для моряков и рыбаков (хотя это, конечно, было никакое не интервью для радио, у меня и техники-то никакой с собой не было), а Виктор Викторович, в свою очередь, был настоящим моряком, штурманом, судоводителем с немалым стажем и опытом. И я спросил о том, что в то время обсуждало всё морское сообщество – о недавней трагедии в Новороссийске, где в ночь на 31 августа на входе в Цемесскую бухту столкнулись огромный, хотя и очень старый пассажирский лайнер «Адмирал Нахимов», шедший на выход, и шедший на вход здоровенный балкер (рудовоз) «Петр Васёв», находившийся в полном грузу. В той катастрофе погибли сотни людей – в основном пассажиры с «Нахимова», в том числе много детей. Она произвела тогда оглушительное впечатление. Сейчас эта трагедия уже подзабылась, а осенью 1986 года рана была еще очень горяча.

Конецкий ответил не сразу, сначала не спеша закурил, помолчал. Видно было, что тема эта для него, как и для всех моряков, больная, что обдумывал он ее и обсуждал с коллегами не по писательскому, а по штурманскому ремеслу уже неоднократно. «Я не следователь и не прокурор, – сказал Виктор Викторович. – Я моряк. Мне трудно обсуждать эту трагедию с общечеловеческой точки зрения, говорить о судьбах невинно погибших людей, хотя всё это, безусловно, так. Но я, в первую очередь, думаю о штурманских, навигационных ошибках. Они были всегда и, к сожалению, неизбежны до тех пор, пока будет существовать мореплавание, как таковое. Мы ставим на мостик всё более современное оборудование, ориентируемся не по звездам, а по спутникам, но человеческий фактор никуда не делся и не денется. Вы представляете себе сколько факторов одновременно держит в голове и учитывает капитан во время более или менее сложной морской операции: будь то швартовка или отшвартовка, проход узкости, маневрирование на рейде, штормование в открытом море, выгрузка на необорудованный берег и так далее? Не всякая ЭВМ справится (слова «компьютер» в нашем лексиконе тогда еще, по-моему, не было). Понятно, что оба капитана – и не только они – сейчас пойдут под суд. И чем жестче будет приговор, тем больший резонанс он вызовет в морской, судоводительской среде. Представьте, что вам в авторемонте плохо отремонтировали машину. И через двадцать минут у вас отказали тормоза, и вы (не дай бог, конечно) врезались в дерево. Один результат. Но если вы врезались в толпу людей (тысячу раз не дай бог) – результат будет совершенно другой... Я боюсь, что если из капитанов сейчас сделают буквально “врагов народа” и впаяют им максимально тяжелое наказание, престиж нашей профессии, и так в последние годы невысокий, упадет еще ниже. И тысячи мальчишек не рискнут поступать в морские вузы и вставать к штурвалам. Сложная это тема, очень сложная. И разбираться в ней надо не с гневным пафосом, как это сейчас, к сожалению, происходит, а глубоко и всесторонне. И выводы делать продуманные, а не скоропалительные. И не закручивать гайки до той степени, что у нас скоро капитан будет виноват во всем: не только в том, что у матроса насморк, но и в том, что в соседнем колхозе неурожай...»

(Я цитирую так подробно, потому что, вернувшись ошеломленный домой, не лег спать, пока не записал по памяти в блокнот, какие-то слова Конецкого, которые мне показались в тот момент наиболее важными. И тысячу раз, конечно, пожалел, что не было с собой диктофона, и что не владею навыками стенографирования.

И еще в скобках. Перечитывая несколько лет спустя шикарно изданный четырехтомник Виктора Конецкого, наткнулся в одной из повестей на фрагмент, в котором автор присутствует на суде, где судят капитана, допустившего кораблекрушение. Ровный, практически безэмоциональный, едва ли не газетный эпизод, лишь в конце которого автор позволяет себя некоторое недоумение: как может женщина-судья, зябко кутающаяся в пуховый платок, судить седого капитана, ночью, в шторм высадившего судно на камни?.. Даже не юридически, а психологически как может?..

И, перечитывая, еще раз вспомнил о нашем разговоре).

...Конецкий разлил последний коньяк по фужерам. Мы дружно доели лимон, покурили. Я начал бормотать какие-то слова благодарности и говорить о том, что если судьба забросит его во Владивосток (а в «Завтрашних заботах» именно в нашем городе заканчивается действие повести) еще раз, то он непременно окажется гостем студии радиостанции «Тихий океан», а я – его интервьюером. Виктор Викторович легко согласился. «Дай бог», – сказал он, когда я уже стоял в дверях.

Но больше во Владивостоке он так никогда и не оказался.

Андрей Вадимович Островский – журналист. Работал на радиостанции «Тихий океан» Приморского телерадиокомитета. В феврале 1995 года первым из приморских журналистов прибыл в Грозный в разгар боевых действий к сражающимся с боевиками морским пехотинцам 165-го полка морской пехоты КТОФ. Неоднократно бывал в «горячих точках» Северного Кавказа в подразделениях приморских частей МО и милиции, выполнявших вдали от Приморья боевые задачи. Под руководством Андрея Островского созданы «Книги Памяти» о приморцах, погибших на Северном Кавказе.

Андрей Вадимович много лет работал и печатался в газете «Владивосток»; вёл на телевидении авторскую программу «Особый взгляд Андрея Островского».

Как журналист особое внимание уделяет вопросам развития Северного морского пути, освоению русского Севера. А.В. Островский – главный редактор «Новой газеты во Владивостоке».