Незадолго до ухода Виктора Конецкого корреспондент «Литературной газеты» спросил его, простил ли он немцев. «Я лично не простил, – ответил Виктор Викторович. – Я блокадник и считаю: то, что пришлось пережить ленинградцам, невозможно простить… Даже христианские проповеди о всепрощении не могут заставить забыть ужасы тех лет... Всё это – за пределами обычного человеческого сознания…»

Помню, как в самом начале 1990-х Д.А. Гранин привёл в наш дом немецких писателей: они прибыли в Ленинград с гуманитарной денежной помощью. «Знаю твой характер, Виктор, – шепнул Конецкому в прихожей Даниил Александрович, – промолчи… Они приехали помочь писателям, ты же знаешь, многие бедствуют…»

К деньгам тем Виктор Викторович не притронулся, и дальнейшей их судьбой не интересовался.

В архиве писателя сохранилась статья (вероятно, 1990-х годов) Юрия Михайловича Оклянского – блокадника, ровесника Конецкого (младше Виктора Викторовича всего на десять дней), автора книг о К. Федине, Ю. Трифонове, Ф. Абрамове. Она – о прощении, и невозможности забыть пережитое – личное мнение, на которое имеет право каждый.

Я вспомнила об этой статье, прочитав заметку шеф-редактора журнала «Родина» – нашего друга Игоря Коца.

Войну – любую – нельзя любить, её можно только ненавидеть. Но прислушаемся к словам Виктора Конецкого: «Пускай это звучит выспренно, но моё поколение военных подростков были и есть дети 1941 года: тогда мы научились любить Отечество».

Недавно я стоял в Гамбурге посреди огромной покрытой старинной брусчаткой площади перед городской ратушей. Стоял долго и, вероятно, нелепо, уставившись в одну точку. Я смотрел на вход составной обширной палатки, похожей больше на палаточный городок, у которой не прекращалась деловая суета. Туда входили люди с большими упаковками в руках. Это были немцы. Они несли свою добровольную помощь Ленинграду.

После я беседовал с некоторыми из них. Вот супружеская пара, лет по сорок пять. Оба рождённые уже после войны. Он работает на фармацевтическом заводе. Она – секретарь-менеджер в одной из фирм. – Бывали ли они когда-нибудь в России, в Ленинграде? – Нет, никогда! – Отправляете ли вы посылки по конкретному адресу или – как-то ещё? – Раньше отправляли просто на город, теперь отыскались и адресаты. Это – пенсионеры Малышевы с набережной реки Карповки. Они очень бедствуют…

Карповская набережная! Это были те самые места, где всего через одну улицу неожиданно навалилась на меня, двенадцатилетнего мальчишку, и навсегда сломала мою жизнь Ленинградская блокада. Теперь неподалёку от Карповской набережной есть симпатичный зелёный скверик, где в летний день под надзором бабушек играют в песочек ничего не подозревающие малыши. А я всё ещё вижу на этом месте дом, на пятом этаже которого жил Алька Дергазуз, по прозвищу «Дёрни за ус», а в соседнем подъезде – Юка, мои школьные предвоенные дружки. Дом срезало снарядом январской ночью 1942 года. А утром я ходил смотреть на развалины. И мне ещё очень повезло. День был ослепительно жёлтым от солнца и лютого мороза. А на звенящей заснеженной мостовой, я неожиданно для себя нашёл крупную замёрзшую крошку хлеба. И тут же её съел. Не жалость к Альке и Юке, а вкус этого мякнувшего во рту ржаного хлеба и вид обледенелого солнца над головой остались самыми сильными впечатлениями этого дня.

– А как вы поддерживаете контакты? Вы знаете русский? – продолжая думать о своём, подбрасываю я новые вопросы супружеской чете. – Нет! – А эти старики с Карповки – они знают немецкий? – Тоже – нет! – И как же? – удивлённо развожу я руками. – О, всегда есть выход! – чуть щурится моя собеседница. – И мы, и они находим добровольных переводчиков. Пусть с опозданием, но друг друга понимаем…

В углу, у посылочных штабелей, перекидывают и переставляют ящики и пакеты бородатые братья-самаритяне, сотрудники благотворительной организации «Рабочего союза самаритян», который является одним из организаторов кампании помощи Ленинграду. Несколько позднее старший расскажет мне, что только за две недели октября от гамбуржцев поступило три с половиной тысячи «приватпакетов», то есть частных посылок. Каждый день, стало быть, сюда приходят двести пятьдесят добровольных жертвователей! Такой наплыв объясняется тем, что вот-вот в Гамбурском порту начнётся быстрая загрузка очередного парохода на Ленинград.

Немцы и русские! На протяжении всей истории соседи-немцы были нашими вечными врагами, соперниками и вечными учителями. Это известно. В наших царях было больше немецкой крови, чем русской. А уж с петровских времён армия, департаменты государственного управления и промышленное производство, предпринимательские и инженерные конторы были обустроены по германскому образцу и густо прослоены немецкими специалистами, советниками и сановниками. «Бухгалтерия», «галстук» и «парикмахерская» – тоже немецкие слова. Даже такой природный русак, как Иван Гончаров, в противовес Обломову славил Штольца. И в то же время мы непрестанно бились насмерть. Решающими противниками в двух мировых войнах были немцы и русские. А уж сколько примитивных легенд, анекдотов и расхожих мифов с наускивания официозной пропаганды укоренилось за эти века в обыденном сознании обоих народов друг о друге! О глупых и расчётливых «Фрицах» и о диких и ленивых «Иванах». За два последних века российские войска дважды победоносно вступали в Берлин, а немцам взять Москву так и не удалось. Налицо, казалось бы, явно неудовлетворительное чувство исторического соперничества.

И вот извечный соперник и враг тяжело болен. Большой русский медведь лежит в тяжёлом обмороке, в параличе, и неизвестно оправится ли он вновь и когда. Казалось бы, немцам только радоваться этому, ликовать и потирать руки! А они плачут вместе с нами, шлют посылки. Какой парадокс!

За три с лишним месяца я проехал многие города Германии, беседовал с самыми разными людьми, включая даже умеренных неонацистов, набирающих теперь силы под лозунгом «Германия – для немцев!» Встречал разные чувства к России и русским – сострадания: вины за то, что в происходящем ныне в России всё ещё отдалённо аукаются и гибельные последствия военного германского нашествия; благодарность за недавнее объединение собственной страны; опасений неконтролируемой разнузданности событий на Востоке; и даже страха за себя. Но злорадства не встречал нигде и ни у кого.

Немцы бережливы. Это тоже известно. В том трудовом районе Мюнхена, где я жил больше месяца, «sparen» (экономить) – популярное слово. «Сэкономленный пфеннинг заработан дважды» – пословица. Подруга хозяйки, с которой намечалась воскресная семейная прогулка за город, не позвонила ей утром в условленное время, что означало, что по каким-то причинам она остаётся дома, звонить же без нужды – только тратить лишние 30 пфеннингов. И эта же самая подруга, как рассказали мне позже, только что послала две посылки в наши пределы, каждая из которых, считая почтовые расходы, обошлись, наверное, в 300 марок…

А мюнхенский полицейский Герберт Брех, с которым мне посчастливилось познакомиться! Он создал целую организацию под названием «Прямая гуманитарная помощь». Израсходовал на неё все свои сбережения, посвящает ей каждую свободную минуту. Весь свой поделенный прошлогодний отпуск в августе и октябре провёл между Германией и Россией, перевозя на многих грузовиках и автомашинах «конвоя» и распределяя собранные посылки и пожертвования. Брех называет себя атеистом, но идеи его близки к тому, что делают гамбургские «самаритяне».

Несколько лет назад Виктор Конецкий дал мне прочитать свою новую книгу – «Ледовые брызги». Там был рассказ о блокаде. И история, а точнее, как всегда у Конецкого, бывальщина, передана там жуткая в своей привычной обыденности. Мать, которой посчастливилось раздобыть по случаю какую-то жидкую баланду, чтобы больше досталось её голодным детям, выпроваживает на январскую улицу доковылявшую к ней передохнуть изнемогающую от истощения сестру, выпроваживает почти на верную смерть…

Виктор Викторович признался мне, что это первый его рассказ о блокаде, который он, сняв с себя внутренний зарок, решился написать. Потому что в физиологическом вымирании самом по себе нет эстетики, нет нравственных уроков. Предмет литературы – жизнь духа, но дух-то как раз пассивная и бесцельная смерть вытравляет. Смерть же сама по себе не годится ни для чего. Разве что нагромождать новые ужасы – но зачем?

С Конецким мы полные ровесники, оба мальчишками пережили блокаду. Я думаю так же, как и он. Что можно рассказать о спалённой мальчишеской душе? Какой нравственный урок заключается, например, в том, что, направляясь хотя бы к развалинам Алькиного и Юкиного дома, я спокойно перешагивал через труп мужчины, в заиндевелом чёрном пальто и шапке-ушанке, валявшийся у нас в подъезде не первый день?

Мужчина этот упал от истощения и замёрз на приступках лестницы у самого входа, и его никто не убирал. Да и мог ли я испытывать хоть какие-то чувства к этому мертвецу, если на полу в одной из комнат нетопленной нашей квартиры (все мы ютились на кухне) уже два месяца лежали собственные покойники. А когда к весне – по необходимости – мы должны были отвезти их в морг – зашитых в простыни, на детских саночках, как тогда возили все, – то в Ботанической саду на нашей Петроградской стороне я увидел размах происходившего. Вот где было настоящее Пискарёвское кладбище!

По-своему я, конечно, понимаю тех, кто придумал и создал бесконечные, как розовые столы, гранитные надгробья Пискарёвского кладбища и выбил там триумфальные слова: Никто не забыт и ничто не забыто». Однако оформление это ещё передаёт, пожалуй, оптимистическую эстетику устроителей, но даже и намёка не содержит на жалкую позорную смерть, постигшую миллион с лишним погибших.

Я не люблю Пискарёвское кладбище.

То же самое, к сожалению, отчасти вынужден сказать и о «Блокадной книге» Адамовича и Гранина. Натужный её оптимизм, которого авторы, конечно, всячески пытались избежать, но который, так сказать, был запрограммирован в те годы, чем-то напоминает мне оформление Пискарёвского кладбища, а заставить себя пойти туда во второй раз я не могу.

Вероятно, это сугубо индивидуальное чувство. Но я до сих пор не мог выдавить из себя о блокаде, что называется, и двух слов. Забыть я о ней не мог, но и вспоминать не хотел. А вот теперь вдруг заговорилось само собой.

Что же заставило меня разжать зубы? Великодушие бывших врагов? Прозревшая душа народа, который не хочет быть таким, как прежде, – наверное, вот что. Это поколебало былой запрет, внезапно расковало. Великодушие, помимо прочего, наверное, и врачующая сила.

В последние дни многие, в том числе уважаемые мной люди, взялись горячо защищать позицию актрисы Чулпан Хаматовой: «Я, например, ненавижу Великую Отечественную войну, я не могу ей гордиться, – заявила она. – Для меня это боль, кровь и страдание не только русского народа, но и немецкого, солдат и мирного населения других стран. Я в принципе ненавижу войны и ни одну из них никогда не поддержу…» – и так далее.

Можно ненавидеть разные войны. Не буду перечислять, какие именно. Но лучше бы Чулпан Хаматова помолчала про Великую Отечественную войну, без победы в которой – нашей Победы – она бы никогда не родилась. И не родились бы дети из ее фонда «Подари жизнь», не подари им жизнь наш солдат, перерезавший горло фашисту. Тому самому немецкому оккупанту, чьи кровь и страдание так ранят сердце актрисы.

И что-то так я разволновался, так тошно стало от очередной фальшивки погорелого театра, что взял и пересмотрел вчера фильм «У твоего порога». Больше пятидесяти лет не смотрел – и застыл у экрана как в щенячьем детстве. А потом перечитал до боли искреннюю заметку Андрея Смирнова об этом фильме в журнале «Родина». Из этой заметки я спустя целую вечность узнал, что снявшие фильм режиссер Василий Ордынский и оператор Игорь Слабневич прошли войну.

Посмотрел фильм. Успокоился и лег спать. Пусть Чулпан Хаматова ненавидит.