«Первое и необходимое условие для писательства – графомания, то есть любовь к процессу письма. Я встречала писателей, не обладающих никаким дарованием, кроме дара графомании. А вот среди людей, которые процесса письма не любят, писателей не бывает никогда».

«…Но я всё больше убеждаюсь, что писатель – это никакая не профессия. Это некоторое занятие. Во многом вынужденное, связанное с особенностью твоей психосоматики. Как сказал Элиот, по-моему, литература пишется не для того, чтобы создать переживание, а чтобы поскорее от него избавиться. А какая это, к черту, профессия – избавляться от переживаний? <…> Но социум платит за это деньги, поддерживая в писателе иллюзорную уверенность в серьёзности его занятий. Значит, и читателям приходится с помощью книги частенько избавляться от своих переживаний, фантазий и надежд».

«…И я очень хочу быть остро современным автором, именно вот сегодняшним! А творю я потому, что очень люблю людей. Я просто не могу без людей! Но так сложилось, что в жизни, в бытовых ситуациях мне не всегда удаётся быть понятным окружающим. Зато это мне удается в литературе. И моё желание писать книги и делать спектакли – это просто стремление быть понятным, а стало быть, не одиноким. Так что мое литературное искусство – это борьба с одиночеством».

«Писатели делятся на две категории. Одна называется издевательской аббревиатурой ВПЗР (великий писатель земли русской). Это такой писатель, который всегда имеет в виду одну-единственную титаническую идею. Чаще всего это идея величия или страдания русского народа или идея злодеяний русской власти. И всеми своими произведениями писатель окучивает эту идею.

Я принадлежу к другой категории писателей, которых могу назвать буржуазными. Буржуазный писатель своими произведениями отвечает на раздражители эпохи. На мой взгляд, он занимается главным писательским делом – проблематизирует бытие. То есть находит проблемы там, где общество их ещё не видит. И я своими произведениями тоже отвечаю на основные раздражители: определяюсь, что меня больше всего “достаёт” в моей жизни и на эту тему пишу следующий роман. Если её наиболее выгодно раскрыть в формате исторического произведения, я пишу роман в историческом жанре, если мистического – делаю мистический триллер. Если в формате социального романа, я делаю социальный роман. Но первичен всегда раздражитель».

«Мои тексты рассчитаны на тех, кто готов их читать. Говорю это не ради красивой фразы: под этим подразумеваю вполне конкретную вещь. Когда я писал роман “Лавр”, я пытался представлять своего читателя, и он сильно смахивал на меня. Но когда я получил отзывы сотен людей, совершенно разных и, уж точно, на меня не похожих, я понял, что читатели могут найтись в абсолютно любой среде. Поэтому я ориентируюсь не на читателя, а на свои представления о добре и зле, прекрасном и низменном, и вижу, что они совпадают с представлениями большинства читающих мои книги».

«Я считаю, что высказывание о политике – очень большая ответственность. Я бы хотела писать книги и своё отношение к жизни, к истории нашей страны выражать через свои тексты».

«Конечно, то, что предлагает классика – это основа основ, материал на все времена. Но мы не можем остановить процесс осмысления нашей истории, в которой все мы – и авторы, и зрители – одновременно являемся действующими лицами. Особенно теперь, когда календарный двадцатый век закончился, но в каком-то смысле он всё ещё длится, поскольку советская цивилизация никуда не исчезла. Да, мы сменили экономический строй, но в цивилизационном смысле завязли в советском прошлом. Снова и снова мы наступаем на те же грабли, и этому, похоже, не видно конца. Что касается каждого отдельного автора, есть такое выражение, с которым я согласна: в конечном счёте, каждый пишущий пишет о себе. Это не значит, что все строчат мемуары, но на бумаге всегда появляется то, что уже – может быть в непроявленной форме – существует в душе и в мыслях автора».

«Русская литература несколько поколений в XX веке просидела за колючей проволокой и пропустила все достижения западной прозы, которая проходила естественное развитие – там писателям языки не рвали. А тут из совка да в рынок. Но идти русскому писателю завещано не на рынок, а к той шинели, из которой, как известно, все мы вышли и которая согревает и героя, и читателей Божьим теплом. И дорога туда в XXI веке лежит через опыт лучших западных мастеров прозы, не пережеванный отечественной “пацанской” литературой <…>

То, что читатель у меня есть – или будет, – я никогда не сомневался. Но между мной и им устроился книгопродавец, придавил страну своим задом. Сколько замечательных книг выпускаются в Москве и, кроме пары столичных магазинов, никуда не доходят! С моими книгами могло произойти то же самое» <…>

Проза – привилегия делать мёртвое живым. Нужно только знать, как правильно расставить буквы».

«В последние год-два человек вообще превратился в приставку к своему айфону. Он уже не в состоянии долго читать (отвлекается глянуть – что там в почте-вотсапе-вайбере и так далее), не в состоянии писать нормальные письма, он одержим фрагментарностью всего своего бытия… и пока ещё плохо понимает весь ужас будущего. Современный человек просто не умеет находиться в полной тишине, которая единственно и есть питательная среда для творчества. И катастрофичность этого в сфере литературы мы обнаружим в самом скором времени».

«Интернет не является пространством свободы. Пространством свободы может являться только ум. Всё то, во что помещают ум, становится его тюрьмой».

«Человек вообще жалок и рабски подвержен своим инстинктам, а писатель образуется из другого центра. Считается, что это сердце».

Виктор Конецкий