Журналисты газеты Внутригородского муниципального образования Санкт-Петербурга п. Стрельна «ВЕСТИ СТРЕЛЬНЫ» выступили с инициативой назвать именем писателя Виктора Конецкого один из мостов Стрельны. Об этом нам стало известно от главного редактора газеты Константина Петровича Чернэуцана. «Надеюсь, стрельнинцы поддержат нашу инициативу, ведь книги Виктора Конецкого, писавшего о море и моряках, мы хорошо знаем», – говорит редактор газеты.

Данная инициатива поддержана Морским литературно-художественным фондом имени Виктора Конецкого.

13 мая состоялась встреча Т.В. Акуловой-Конецкой с Главой Муниципального образования п. Стрельна В.Н. Беленковым, в ходе которой обсуждался вопрос о наименовании моста, расположенного рядом с Яхт-клубом.

В.Н. Беленков поддержал и инициативу Морского фонда имени Виктора Конецкого об установке на поселковом кладбище Стрельны памятника Неизвестному Десантнику: Главе администрации и горожанам известны места захоронений безымянных стрельнинских десантников, не погребённых должным образом.

«Мы в училище изучали опыт десантных операций Отечественной войны. И я знал историю несчастных стрельнинских десантников, так как одно время хотел даже стать узким специалистом в области навигационно-штурманского обеспечения десантных операций», – писал Виктор Конецкий в книге «Последний рейс». – И знал, что все, все до единого участники здешней высадки погибли: бойцы морской пехоты не сдавались. Немцы же очень толково применяли тактику непротиводействия высадке, а потом отсечения десанта от береговой полосы огневой завесой, окружения и рассечения окруженного десанта на отдельные группы. Десантники, попав в такую ситуацию, понимали, что дело табак, но если и оказывались в плену, то в бессознательном состоянии».

О подвиге Стрельнинских Десантников говорил и В.Н. Беленков, отлично знающий военную историю.

Валерий Николаевич Беленков – капитан II ранга; с отличием окончил BBMУРЭ имени А.С.Попова; после окончания училища служил на атомных подводных лодках Северного флота; с 1990 г. преподавал в родном училище, в 1994 г. защитил кандидатскую диссертацию; старший преподаватель кафедры радиоэлектроники Военно-морского политехнического института; Глава Муниципального образования п. Стрельна.

Виктор Конецкий в шутку, конечно, сравнивал себя то с Пушкиным (родились в один день 6 июня), то с Лермонтовым (оба были профессиональными военными), то с «великим Блоком», с которым было «масса совпадений» (оба с детства вели дневники, любили писать и рисовать). Как оказалось, близки они были друг другу ещё и тем, что любили взморье в Стрельне.

В дневниках Блока за 1919 и 1920 годы Стрельна упоминается 25 раз. И всё в восхитительных выражениях: «Стрельна, жара и благодать». «Стрельна. Упоение природой». «Стрельна – молитва моя природе»… А в книге Виктора Конецкого «Последний рейс» Стрельна упоминается 20 раз, по 2-3 раза на одной странице.

Сколько раз Конецкий бывал в Стрельне, пока не удалось установить. В первый раз – летом 1956 года. Именно тогда в альманахе «Молодой Ленинград» был опубликован его первый рассказ – «В море». Окрыленный успехом, Конецкий, по «наводке» Блока, избрал приморскую Стрельну для своего писательского творчества.

Вместе с приятелем Эдуардом Шимом они сняли жильё у поляка Адама Адамовича (в 1950-х гг. он работал при аттракционах в Орловском парке).

«Он имел довольно солидный дом (Портовая ул., 2. – О. В.) с садом недалеко от взморья и той протоки, которая пересекает Стрельну и впадает в Маркизову лужу. Увенчана протока длинным молом с мигалкой. У берегов привязаны лодки и катера местных рыбаков. «Замечательное местечко», – вспоминал Виктор Конецкий в книге «Последний рейс».

2020 год. Фото: О.П. Вареник.

Упомянутая «протока» – это Портовый канал, иногда именуемый «речкой Стрелкой». Лодки и катера принадлежали рыболовецкому совхозу «Прогресс», который тоннами ловил в заливе рыбу. Напротив приёмного пункта рыбы на Портовой улице через Портовый канал был перекинут деревянный автомобильный мост, который вёл на Пристанскую улицу. По нему свежую рыбу возили в коптильню...

Именно в Стрельне, в доме на Портовой улице, Конецкий написал рассказ о последствиях войны, навеянный «гибелью любимого двоюродного брата Игорька на фронте». Произведение было написано, а название всё не приходило. И только за две неделю до отправки текста в редакцию журнала, в голову пришло: «Без конца». В конце рассказа автор пояснил: «Назвал его так потому, что верю: память о тех, кто погиб за Родину, конца не имеет». Публикация состоялась в первом номере журнала «Советский воин» в 1957 году.

Спустя тридцать лет Конецкий вновь оказался в Стрельне. За эти годы он стал известным писателем, автором сценариев таких популярных фильмов, как «Полосатый рейс», «Путь к причалу», «Тридцать три». За свою литературную и морскую работу Виктор Конецкий был награждён двумя орденами «Знак Почета», орденом Трудового Красного Знамени. Служил на торговых и научно-исследовательских судах, четырнадцать раз прошёл Северным морским путём, стал капитаном дальнего плавания.

В июле 1986 года он был назначен дублером капитана на лесовоз «Кингисепп» с экипажем 34 человек на предстоящий арктический рейс из Мурманска. Но судно, как он вспоминал, находилось ещё «где-то в Гавре», и писателю до нового рейса выдался «целый месяц свободы». Выйдя из Балтийского морского пароходства, он вдруг услышал призыв трамвайного вагоновожатого: «Эй, вдруг кому в Стрельну надо? Эх, прокачу!»…

За тридцать лет с тех пор, как он снимал там дачу, Стрельна изменилась настолько, что Конецкий не узнал знакомых мест. «В Стрельне было пустынно и как-то бесхозно… Хижины Адама Адамовича, сколько не бродил возле протоки, не нашел», – вспоминал писатель. Дело в том, что в 1970 году большинство домов по Портовой улице снесли, а на их месте построили профилакторий с яхт-клубом Кировского завода. Адам Адамыч умер и его участок приобрел архитектор, который снёс ветхий дом и построил новый.

Исчез и деревянный автомобильный мост у Береговой улицы. Вместо него на самом краю Портового канала у моря была построена горбатая металлическая пешеходная переправа. Постояв на ней и полюбовавшись красивым видом, Конецкий, по его словам, «дошел до конца стрельнинского мола и сел там на камушек, закурил с наслаждением. Ласковая, мирная, белобрысая, финская волнишка накатывала на разрушенный торец мола – штиль полный, хлюпала вода чуть слышно… И вдруг кошка замяукала. Полный бред – что тут кошке делать? Оказалось, натуральная, ободранная, вполне бесхозная кошка. Наверное рыбёшку подбирала в лужицах – колюшку, мальков разных. Безо всякого страха подошла ко мне, устроилась между ботинок, чуть помурлыкала и задремала… соскучилось животное по другому живому существу…».

Этот летний, жаркий день на взморье в Стрельне ещё долго вспоминался дублеру капитана в арктическом рейсе, среди холода, льдов и штормов. Для 57-летнего Конецкого этот рейс на «Кингисеппе» стал последним. Так писатель и озаглавил свою книгу «Последний рейс», где отразил и свои воспоминания о Стрельне. В память о нём его поклонники давно уже называют тот самый горбатый мостик у моря «мостом писателя Виктора Конецкого».

В бухте Провидения я пробыл два месяца. К октябрю строительные работы были свернуты и срок моей командировки кончился. Теперь предстояло выбираться отсюда на Большую Землю. Это и вообще трудно, а поздней осенью особенно: мало рейсовых пароходов и сильные штормы. Но мне повезло: «Пионер» – транспорт в четыре тысячи тонн – вместо зимовки в Амбарчике, принял там какой-то срочный груз и вышел во Владивосток. Я узнал об этом, когда «Пионер» был возле мыса Дежнева.

В Провидение он должен был зайти обязательно. Это первый порт, куда заходят корабли, возвращаясь из арктического плавания.

Провидение – место не очень веселое. Узкое, извилистое ущелье заполнено темной зеленой водой. Всегда низкие тучи цепляются за скалы. То неподвижные, то стремительные, вскрикивают чайки. Мелкий дождь со снегом время от времени равнодушно сечет воду, затягивая серой пеленой всё вокруг, и тогда раздается тоскливый, нудный рев маячной сирены.

«Пионер» войдя в бухту, не пришвартовался к причалу. Он устало покачивался на якорях, уставившись в зеленую воду пустыми глазницами клюзов. Пароход изрядно потрепали льды в Чукотском море. Эти льды всю дорогу догоняли корабль. Сейчас они втягивались в Берингов пролив, и капитан торопился уходить. После длительной форсировки при плавании во льдах котлы нуждались в ремонте, но времени на это не было.

Поднявшись с чемоданом в руках на палубу, я наткнулся на капитана. Он разглядывал верхушки мачт, но, увидев меня, вынул изо рта трубку и притронулся ею к позеленевшей эмблеме на ушанке.

Я поставил чемодан на палубу и переложил плащ с одной руки на другую. Теперь можно было начать разговор, но капитан повернулся ко мне спиной и, косо ставя ноги на ступеньки трапа, поднялся куда-то наверх. Вместо него около меня появился худощавый человек с длинным лицом и длинным носом. Это был старший помощник капитана.

– Чрезвычайно приятно, что интеллигентный человек будет нашим гостем до Владивостока, – очень любезно сказал старший помощник. – Мне уже всё сообщили о вас. Мой брат, так же как и вы, инженер-строитель. – Он доброжелательно улыбнулся.

Я тоже любезно улыбнулся и сказал, что мой отец – старый моряк. Потом Олег Олегович – так звали старпома – подхватил мой чемодан и отвел меня в каюту механика. «У него, знаете ли, каюта из двух комнат», – объяснил он.

Старший механик оказался человеком пожилым, вежливым и скучным. Скучным он мне показался потому, что в его каюте не было никаких книг, кроме справочника по машиностроению и «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского.

Мы уходили, когда свет короткого дня быстро мерк, задавленный плотным туманом. От этого тумана поручни трапов были влажными. Звякала якорная цепь. С полубака глухо доносился голос боцмана, который отсчитывал смычки цепи. Наконец раздалось: «Чист якорь!» Через минуту: «Якорь в клюзе!» Вздохнули мотыли, и угрюмые скалы бухты Провидения потянулись мимо нас.

Первым заступил на вахту второй помощник капитана – человек лет двадцати пяти, с курносым лицом и русыми волосами. Горло у него замотано шерстяным шарфом, и голос хриплый – он сильно простужен. Познакомились мы с ним, когда он зашел в каюту стармеха. Стармех сидел на койке и в ожидании съемки с якоря хмуро разглядывал задрайки иллюминатора.

Второй помощник, войдя в каюту, крепко пожал мне руку, назвался Алексеем и вдруг, подмигнув мне, сел напротив механика, передразнил его унылую позу и скорбно вздохнул. Механик неодобрительно покачал головой и потянулся за ватником. В тот же момент прерывистый звонок возвестил о съемке с якоря.

Трудно описать морскую корабельную жизнь: много в ней сложных деталей и сложных названий. А описания моря похожи друг на друга ревущими валами, кровавыми закатами и ровной дорожкой кильватерного следа по корме. Забыл еще о буруне, который катится перед корабельным носом, и о чайках, которые летают над пенными гребнями и тоскливо кричат.

Вместо всего этого я выпишу из лоции северной части Тихого океана то, что мне пришлось наблюдать, когда мы проходили мимо Командорских островов:

«…Веер перистых облаков при закате и странная медно-красная окраска неба после него, так же как усиление зыби и увеличивающаяся продолжительность сумерек, указывают на приближение урагана».

Я стоял на мостике, с беспокойством наблюдал эти признаки и старался вдыхать в тот момент, когда нос корабля поднимался, и выдыхать, когда он опускался. Не могу сказать, что это очень помогает от морской болезни, но расчет ритма занимает внимание.

Шторм приближался. На палубный груз заводили добавочные крепления. Капитан традиционно попыхивал трубкой. Олег Олегович объяснял мне суть циклонов, антициклонов и тайфунов. Оказалось, что мы попадаем в левое крыло тайфуна, который двигается сейчас от Японии к Алеутским островам. Ураган очень сильный. Как сообщила Токийская метеостанция, скорость ветра достигает семидесяти метров в секунду. И это несмотря на то, что тайфун удалился от места своего зарождения – Каролинских островов – на многие тысячи миль.

Кривая на барабане барографа падала почти отвесно. Море потемнело. Рассеянный хмурый свет затянувшихся сумерек тревожил ожиданием необычного.

Старпом стал ругать метеостанции за несвоевременные и неточные прогнозы.

– Эти станции всегда что-нибудь напутают. И вообще всех метеорологов мира надо собрать на Бикини и бросить на них атомную бомбу. Я был на Бикини в 1940 году. Мы грузили там черепаховые щиты и копру. Тогда я плавал еще матросом. Я удрал в море, когда мне было всего пятнадцать лет…

Ветер рванул с оста, вспенив гладкие верхушки зыби. Стих. Потом бросился на нас с чистого норда. И началось.

Казалось, в небе щелкнул какой-то гигантский выключатель – так быстро ветер и тучи погасили остатки сумерек. Зло, хлестко ударил дождь и густо покрыл оспенными знаками стекла рубки.

На мостике появился Алексей. Он без шапки. Русые вихры спутаны, реглан распахнут.

«Пионер» меняет курс, чтобы встретиться с волной и ветром лицом к лицу, и Алексей кричит что-то «о волосатой груди моряка, героически встречающей шторм». Я не разделяю его энтузиазма и спускаюсь вниз, чтобы бежать в каюту. В шпигатах бурлит вода. Качка делается все сильнее, и тени от лампочек стремительно мечутся по стенам и потолку.

Неожиданно среди шума ветра и волн я слышу обрывок песни и веселую ругань. Это работают у трюмных лебедок два матроса. Задор и удаль ребят помогают мне побороть слабость. В этот момент я даже начинаю думать, что ошибочно выбрал себе профессию строителя. Строить – благородное дело, но как все-таки хорошо сквозь хаос шторма, сквозь льды, сквозь туманы водить корабли! Возвращаюсь в рубку. Там – Алексей. Он встречает меня хитрой усмешкой, и я чувствую, что ему страшно хочется дать мне какой-нибудь мерзкий совет: от морской болезни помогает, мол, хорошая папиросная затяжка или еще что-нибудь подобное, но, приглядевшись, он сдерживается. Я добираюсь до дивана и, прикорнув, наблюдаю его работу. Алексей пытается определить место судна по радиопеленгам, но, надев наушники, раздраженно морщится и сдирает их с головы.

– Адский треск, – бурчит он сердито.

Положенные на стол наушники мечутся по карте, изрыгая такой шум, в котором я не могу обнаружить даже намека на пеленги.

– Вот собаки, – говорит Алексей про наушники и, пользуясь креном в сторону двери, вылетает в нее.

За переборкой пищит морзянка и гудит электромотор – там радиорубка. Маленьким окошком она соединена со штурманской. Я вижу, как появляется в радиорубке старпом. За ним протискивается капитан. В штурманскую через окошко начинает проникать табачный дым. Меня мутит сильнее, голова кружится, на лбу выступает пот. Я закрываю глаза, благословляю свое благоразумие в выборе профессии и забываюсь в тяжелом полусне.

Голос, похожий на гудок буксира, заставляет меня открыть глаза. Голос принадлежит капитану. Сказано одно слово: «Ворочать».

Старпом, очевидно, не согласен с капитаном.

– Сотня миль бортом к волне! От палубного груза ничего не останется! – захлебываясь от возмущения, кричит он. – Парят две трубки пароперегревателя в первом котле… – продолжает старпом и вдруг замолкает, увидев, что капитан угрюмо сдвинул брови.

Трое стоят над картой, вцепившись в стол. Глядя на них, я понимаю, что они решают сейчас трудный вопрос.

– Курс на рыбака? – гудит капитан.

– Девяносто девять, – докладывает Алексей. Я впервые вижу его лицо серьезным.

– Стармеха сюда, – приказывает капитан и облокачивается на стол.

Через несколько минут в рубке появляется хозяин моей каюты. Он в расстегнутом кителе. Лицо блестит от пота, руки комкают грязную ветошь.

Если старший механик в таком виде, – значит, в машине не все в порядке. Ему не положено пачкать руки, копаясь в механизмах. В обычных условиях достаточно появления его ботинок на верхних решетках машинного трапа, чтобы работа шла как следует.

Капитан приказывает старпому доложить обстановку, Олег Олегович говорит очень быстро и вертит в руках поломанный карандаш. Теперь мне все ясно: «РТ № 220» – рыболовный траулер Камчатского треста – где-то в восьмидесяти милях от нас терпит бедствие.

Центр тайфуна двигается прямо на траулер.

Редко встречаются моряки, которые смотрели в этот «глазок бури» и смогли потом рассказать о пережитом. Там нет постоянного ветра, над головой – чистое небо, но страшная толчея из сбитых в кучу волн так швыряет даже океанские корабли, что с фундаментов срываются машины и сталь бортов рвется, как бумага. А рыбный траулер – это небольшое судно. Надо во что бы то ни стало поспеть к нему.

Лицо у старшего механика грязное и будничное. Он слушает с гримасой усталости. Потом долго молчит.

– Кочегарам трудно. Двух человек из верхней команды – к топкам, и менять через каждый час, – недовольно бормочет он наконец и настороженно глядит на старпома.

– Трубки? – спрашивает капитан.

– Трубки! На ходу глушить будем трубки, – уже уходя, говорит механик.

Алексей провожает его восхищенным взглядом, и мне кажется, что даже у капитана губы складываются в усмешку. Моряки прекрасно знают, что значит ремонтировать котел при полном давлении пара в нем. И при шторме.

Но Олег Олегович не соглашается.

– Никаких я людей не дам! Мне самому люди нужны! – кричит он вслед механику, яростно застегивая плащ и рывком стягивая шнурки капюшона.

– На румб девяносто девять, – раздается капитанский голос в ходовой рубке. Через минуту «Пионер» вздрагивает от киля до верхушек мачт, получив первую затрещину от волны, которой он подставляет борт.

В семнадцать минут каждого нового часа нам с РТ давали радиотелеграмму. Они были очень аккуратны и лаконичны, эти рыбаки. В их радиограммах не было лишних слов: вода проникала в котельное отделение и уже доходила до колен кочегарам. Капитан траулера, рискуя взрывом котлов, продолжал идти на сближение с нами. Помпы, откачивая воду, то и дело забивались углем и шлаком. Потом вышла из строя котельная вентиляция. Почти одновременно при сильном крене вырвало из стеллажа и разбило аккумуляторы. Радист сжег руки электролитом, но приводил в восторг наших радистов четкостью работы и соблюдением всех неписанных правил эфирной вежливости. Каждая его радиограмма заканчивалась традиционным «Всего хорошего, дорогой товарищ». Этот вежливый радист не спал уже третьи сутки.

Каждая новая радиограмма сразу же делалась известной всему экипажу нашего «Пионера». Тревога за судьбу рыбаков заставляла людей работать яростно и самозабвенно. Я представлял себе обожженные пальцы радиста на головке ключа, на ручках настройки, когда все вокруг трещит и ломается. «Всего хорошего, дорогой товарищ», – эти простые слова с гибнущего судна били по сердцу. Я проклинал свою слабость, но не мог даже подняться с дивана: мне было очень плохо.

В нашей рубке благодаря капитану все было внешне спокойно. И только Олег Олегович, появляясь в рубке, нарушал это внешнее спокойствие. Злой и такой мокрый, что даже с его длинного носа капала вода, он кричал в спину капитана:

– Из правой шлюпбалки закрутило архимедову спираль! Один вельбот уже приказал долго жить!

Капитан оставался неподвижным, и это выводило старпома из себя.

– Званцев – это не боцман, а пустой мешок. Я говорил это еще в Мурманске. Он умудрился воткнуться головой в трап, когда мы крепили брезенты на первом трюме, и потерял сознание. Да еще облаял доктора, когда пришел в себя…

Олег Олегович тогда забыл сказать, что это он удержал боцмана, когда их обоих накрыло волной и потащило за борт. Вообще старпом очень удивлял меня несоответствием между словами и делом.

Стрелка барографа идет вверх, но по-прежнему еще воет шторм в снастях.

Траулер почти рядом. Положение его безнадежно. Котлы давно потушены. Первый борт до самых иллюминаторов ушел в воду. О спасении судна не может быть и речи. Главное – успеть снять людей.

Олег Олегович командует спуском вельбота. Вполне возможно, что первая же волна перевернет и захлестнет этот вельбот или расплющит его о борт корабля. Поэтому, задыхаясь от ветра, старпом ругает Алексея «зеленым юношей»: тот уже надоел своей просьбой вести вельбот.

– Этот мальчишка хочет утопить последнюю посудину! – доносится до моих ушей вопль Олега Олеговича, и старпом исчезает за бортом. Через минуту волна высоко поднимает вельбот над палубой «Пионера». Мелькает пригнувшаяся вперед фигура старпома. В ослепительном свете прожектора я вижу, как матросы с перекошенными лицами вырывают из беснующегося моря гнутые лопасти весел. Вижу нависающий над вельботом гребень вала. Вал бьет ему в борт, судорожно мечутся в воздухе выбитые из уключин весла.

– Левая! Левая! Левая! Навались!

Полный воды вельбот наконец вырывается на волну.

«Пионер», переваливаясь с борта на борт, медленно удаляется от него, чтобы, обойдя траулер, встретить вельбот под ветром.

Мы проходим совсем близко от гибнущего судна.

Капитан застыл, вжав плечи в косяки открытой двери. Не оборачиваясь к рулевому, он раздельно цедит:

– Полборта лево. Еще лево. Отводи. Одерживай. Так держи.

Веера брызг то и дело совсем скрывают траулер. Тяжко хлопают волны, вкатываясь на скренившуюся палубу. Медленно поднимаются они по борту гибнущего судна и вдруг стремительно обрушиваются на лебедки, надстройки, вентиляторы.

Удары волн выкидывают из трюмов наловленную рыбу. Под лучом прожектора холодным голубым огнем вспыхивают рыбины в бурлящей на палубе воде. Ветер путает в снастях рваные сети.

Рыбаки висят на стенках кормовой надстройки – это самое высокое место их судна. Вельбот крутится в водовороте под срезом кормы.

– С воды он их брать будет, что ли? Да табань! Табань правой, черт возьми! – Алексей закусывает губы. Он, кажется, отдал бы все, чтобы быть сейчас там, на захлестнутом волнами вельботе, чтобы самому, срывая ногти, вытаскивать из воды набрякшие тяжелые тела, ругаясь, проклиная и торжествуя.

А людей действительно «берут с воды». Первый из них, в раздутом спасательном жилете, медленно подтягивается к краю надстройки, зачем-то срывает с головы зюйдвестку и спиной вперед падает вниз, в воду.

Бесконечно долго тянется минута, пока этого первого втягивают в вельбот. Один есть! Мы переводим дыхание.

Снимают всех по очереди. Светает.

«Пионер» лежит в дрейфе рядом с покинутым судном. Оно недолго задерживает нас: все ниже и ниже кланяются его мачты каждой новой волне. На это тяжело смотреть. Поэтому в рубке все молчат: и капитан, и рулевой, и Алексей. Молчит стармех, зачем-то протирая грязной масляной ветошью лакированное дерево переборки.

Зато Олег Олегович, только еще забросив ногу через порог рубки, кричит:

– Вы знаете, что рыбачий радист – дама?

Его длинноносое лицо побелело от соли, осунулось, но он наконец довольно ухмыляется.

– Этой даме восемнадцать лет, черт побери!