Библиотека Виктора Конецкого

«Самое загадочное для менясущество - человек нечитающий»

12.09.2021

ГЕННАДИЙ ЧЕРКАШИН: «ОСТАВЛЯТЬ ПОТОМКАМ ЖАЖДУ ПОДВИГА»

13 сентября исполняется 85 лет со дня рождения писателя и публициста, 
учёного и общественного деятеля
Геннадия Александровича Черкашина.
Геннадий Черкашин родился в офицерской семье в Севастополе. Этот город, с его людьми и великой историей, стал для него «местом силы». Произведения Г. Черкашина – сборник рассказов «Вкус медной проволоки» (1969), роман-хроника «Клянусь Землёй и Солнцем» (1978), баллада «Бриг “Меркурий”» (1981), повесть «Возвращение» (1985), многочисленные статьи и очерки посвящены героической истории Русского Флота, русским морякам и любимому городу. Писателю хотелось, чтобы каждый севастопольский мальчишка читал его книги: «… и тогда моя любовь к Севастополю и морю передастся ему, а от него – его детям. И так будет вечно…».
В 1996 году Г.А. Черкашин создал в Севастополе Фонд истории и культуры, который сегодня носит его имя.

Г.А. Черкашин

ГЕННАДИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЧЕРКАШИН
(13 сентября 1936 – 21 июня 1996)

Ленинград – Санкт-Петербург, где Геннадий Черкашин жил с 1954 года, учился на физическом факультете Ленинградского университета, а затем работал в Агрофизическом институте, защитил кандидатскую диссертацию и трудился заместителем заведующего лабораторией, он считал своей второй родиной.
Первые рассказы Геннадия Черкашина публиковались в 1960-х годах в ленинградских детских журналах «Костёр» и «Искорка». Один из лучших рассказов Г. Черкашина «Кукла» посвящён блокаде Ленинграда.
В 1981 году по инициативе Геннадия Черкашина в Ленинградском отделении издательства «Детская литература» начался выпуск серии книг «Морская слава», и он стал председателем её редакционного совета.
Много лет Г.А. Черкашина работал над романом «Избранный день» (1995). Этот роман о нравственной ответственности учёных мира, создавших ядерное оружие, звучит как предостережение человечеству о необратимых последствиях применения атомного и водородного оружия. Роман довольно долго не допускался цензурой к печати, но Геннадий Черкашин «был бойцом, хотя больше всего на свете ненавидел войны и распри», – так вспоминал писателя Григорий Поженян.
Неравнодушный голос писателя часто звучал на Ленинградском радио и телевидении. В.В.Конецкий, знавший Геннадия Александровича с 1969-го года, особо отмечал заметную роль писателя в подготовке празднования 300-летия Российского флота, его участие в кругосветном путешествие к Южному полюсу по маршруту легендарных шлюпов «Восток» и «Мирный» – Первой русской антарктической экспедиции (1819–1821).
Для нашего города Г.А. Черкашин сделал очень много: ратовал о восстановлении Михайловского (Инженерного) замка, принимал участие в движении за возрождение Музея обороны Ленинграда в Соляном городке, был одним из создателей Всемирного клуба петербуржцев.
Но прах Г.А. Черкашина захоронен в Севастополе на кладбище Коммунаров. На памятнике выбиты его слова: «Было одно место на земле, куда я обязан был всегда возвращаться. Всего, одно место на огромной планете – СЕВАСТОПОЛЬ».
После смерти писателя в 1996 году благодаря Севастопольскому фонду культуры и истории издан историко-публицистический труд Геннадия Черкашина – очерк «Молчание колокола» – об историческом предназначении Севастополя, южной морской крепости России, Херсонесе Таврическом – месте крещения князя Владимира.
Книги Геннадия Черкашина остаются востребованными всеми, кому дорога история нашего Отечества. Как писатель и мечтал: «Не рвётся парус, сшитый из надежды».
Татьяна Акулова-Конецкая

Севастполь. Памятник затопленным кораблям. Фото из открытых интернет-источников


НАШ АРХИВ
ГЕННАДИЙ ЧЕРКАШИН
СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ АЙСБЕРГА,
или Размышления по поводу завершения Виктором Конецким
«романа-странствия» под общим названием
«За доброй надеждой» (1987 г.)

Когда Василий Песков спросил у тех зимовщиков, которые на станции «Восток» после пожара уже прикоснулись к белым и холодным одеяниям старушенции с косой, что они читали в экстремальных условиях, она сказали: «Сборник Виктора Конецкого». Трудно найти награду более высокую, чем такое признание. И уже ради этого стоило когда-то сесть за письменный стол и отстучать на трофейной «Эрике»:
«В феврале я узнал, что суда, на которые получу назначение, зимуют в Ленинграде у набережной Лейтенанта Шмидта, и пошел взглянуть на них».
Так начинается первая книга «Соленый лед», «романа-странствия» «За доброй надеждой». И завершается он на 66-й странице седьмого номера «Невы» за этот год описанием посадки самолета на Ленинграде. Что-то там не заладилось, и автор со свойственной ему горьковатой иронией пишет, что «ясно отдал себе отчет в том, что такая эффектная точка в конце жизненного пути, как посадка реактивного самолета на брюхо в Неву у родного моста Лейтенанта Шмидта, значительно увеличит интерес к посмертному собранию моих сочинений и вообще редкостно украсит биографию…» С писателем ничего не случилось, самолет благополучно приземлился в Пулково, но бумеранг, запущенный от набережной мятежного лейтенанта «девятнадцатого августа 1964 года в 08 часов 10 минут», вернулся в точку отсчета.
Роман Конецкого, вместивший в себя семь книг – семь частей (последняя в «Неве» называется «Никто пути пройденного у нас не отберет»), воистину подобен айсбергу. И то, что мы читаем сегодня в журнале, – это всего лишь верхушка айсберга, да и то, насколько мне известно, далеко не полная, потому что в последнюю книгу – «Ледовые брызги» войдут уже опубликованные ранее эссе о Сергее Колбасьеве, Викторе Шкловском и Юрии Казакове.
Плавая вокруг Антарктиды, я убедился, что айсберг не имеет тени. Над морем возвышается столообразная гора, порой целый массив или куда более высокий, иногда более сотни метров, островерхий пик, и при этом на воду не падает от этой громадины тень. Потом догадался в чем дело, айсберг – это масса световодов, он вбирает в себя свет и сам становится подобен тусклой матовой лампе. Но свет, который бьет из вымытых водой пещер или прямо из-под воды, имеет яркую индиговую окраску, он таинственен и потому волнует. Роман Конецкого похож именно на такой айсберг, где льющееся из глубин таинственное свечение – это все то, что не имеет прямого отношения к тем рейсам, которые мы совершаем то на «Вацлаве Воровском», то на «Челюскинце», плывущем среди мифов и рифов, то на «Фоминске» по маршруту Рио – Монтевидео – Бермуды, то на «Державине» с грузом винно-водочных изделий и гниющей картошки на Певек, то вместе с антарктической экспедицией на пассажирском лайнере, который ведет к ледовому континенту уже знакомый нам по плаванию на «Фоминске» капитан Ямкин, а теперь вот на лесовозе «Колымалес». «Я не романист, я не овладел и уже никогда не успею овладеть колдовством романиста, – изрекает писатель в «Путевых портретах с морским пейзажем», но в этом заявлении есть лукавство изощренного иллюзиониста, ибо колдует он, еще как колдует, ухитряется, вон, даже в «Путевых портретах» умертвить капитана Ямкина с помощью «малокалиберной винтовки», в «Третьем лишнем» не только воскресить его, но и вновь погрузить нас, читателей, в свои непростые с ним отношения.
Чего же так боится автор, о котором мы уже привыкли думать, что он не робкого десятка? Боится он одного – что его отлучат от моря. «Да возможно ли такое?! – воскликнет кто-то с наигранной (а может быть и с истинной) искренностью. – Ведь литература – удел критиков, а не морских руководителей высокого ранга, да и Конецкий как моряк обходился без аварий, на каком основании отстранять его?» Увы, не будь подобной практики, не появились бы такие насущные понятия, как «гласность» и «перестройка». Мы теперь по его примеру вполне можем назвать поименно когорту наших современников, таких, как Федор Абрамов, Чингиз Айтматов, Виктор Астафьев, Сергей Залыгин, Василь Быков, Даниил Гранин, Евгений Евтушенко, Валентин Распутин, Анатолий Рыбаков, Владимир Тендряков, Юрий Трифонов, Михаил Шатров и другие, чьи книги, как зеркало, позволили увидеть групповой портрет общества таким, каково оно есть на самом деле.
Думается, Виктор Конецкий застолбил себе место в этой когорте в тот день, когда он решил перенести свой писательский кабинет в тесную корабельную каюту. Лишив себя привилегии именоваться романистом, он утверждает на страницах своего романа: «Я здесь лишь фотографирую».
«Правда, – считает он нужным пояснить далее, – нет такого фотографа, который удержится от монтажа, когда засовывает карточки в альбом. Я стараюсь удержаться и от этого. Что-то тревожит мою уставшую совесть даже при монтаже, если дело идет о тех, кто уже сорвался за круглый борт планеты и колыхается в пучинах времени».
Фотография – все то же зеркало, только более объективна, особенно если сделана она скрытой камерой. Вот и выходит, что «роман-странствие» Виктора Конецкого – не что иное, как фотоальбом, листая который, можно увидеть не только галерею современников, в основном моряков и писателей, но главным образом запечатленное время. Время. И в этом плане роман, вобравший в себя два десятка календарных лет да еще все годы, прожитые рассказчиком, начиная с довоенной поры, – явление безусловно уникальное. О романе будут писать критики и литературоведы, находить в нем недостатки, достоинства, раскладывать его по полочкам, я же хочу вернуться к выше приведенным комментариям писателя и обратить еще раз внимание читателей на заложенный там подтекст. Я его понимаю так: не строй из себя героя, если ты в силу независящих от тебя обстоятельств вдруг оказался на судне, которое капитан решил через тяжелые льды и торосы вывести на чистую воду. И не поддавайся соблазну взглянуть свысока на тех, кто остался за кормой на покинутом причале, подумай о том, что окажись они вдруг сейчас на твоем месте, то, быть может, и пользы обществу от них было бы побольше, чем от тебя. И уж, конечно, тысячу раз прав писатель, утверждая, что в уставшей совести вызревает мудрость.
Сегодня эта мудрость преобразований вызывает раздражение или даже ненависть у тех, кто, плавая в Маркизовой луже, нынче еще к тому же огражденной дамбой, воображал себя в открытом море. Что говорить, каботажное плавание удобно и безопасно, да только такое наступило время, когда сдают экзамен на гражданскую зрелость и партийные секретари, и министры, и рабочие заводов-гигантов, и врачи, короче, все мы.
Да, Конецкий будоражит своим романом нашу совесть. Но как это ему удается, если пишет он всего-навсего путевую прозу, приводит дни отходов судна от причала, его приходов в порт назначения, рассказывает попутно какие-то анекдоты или пересказывает морские байки Ниточкина, этого непревзойденного мастера корабельного трепа?
Я объясняю это тем таинственным свечением, которое излучает антарктический айсберг. По сути это не что иное, как излучение писательской энергии, преодолевающей барьеры, которыми мы пытаемся защитить свой душевный покой. Она передается, и мы вдруг начинаем любить и уважать одних, презирать других, кому-то сочувствовать, в ком-то узнавать знакомые черты, любить людей и страдать от несовершенства человеческой природы, а попутно просыпается и твоя совесть и, покинув уютное гнездышко, выходит наружу, где дуют ветры и под солнечными лучами можно получить ожоги.
Сам же Конецкий, нарочитая грубоватость которого лишь выдает в нем ранимого человека, нашел хитроумный способ самозащиты – то, о чем он пишет, невозможно пересказывать. Сюжета нет, есть лишь эпизоды плавания, иногда это пейзажи, написанные маслом, иногда акварели, а иногда просто наброски углем. В составе каравана ты плывешь по уже знакомым тебе местам, судно то трясется от перенапряжения, вскарабкиваясь на льдину и кренясь, то замирает, словно в параличе, – плевое дело сейчас потерять управление, лишиться винта, обрести течь.
«Стоим, молчим, глядим на указатель положения руля. Руль “дышит” – ходит с борта на борт градуса по два. А что получится, если застопорить двигатель? Плохо получается. Через минуту руль уходит до ограничителя на правый борт. Это сразу навалились на перо льдины и отжали, и теперь хотят скрутить баллер».
Физически ощущаешь напряжение, которое царит на мостике, словно все это не с кем-то, а с тобой же самим и происходит.
«Решили, что ждать освобождения из ледовой темницы раньше чем через неделю бессмысленно, но ершиться следует, и о себе напоминать тоже следует…» – и в эфир уходит радиограмма: «РАДИО ПЕВЕК НМ ПОЛУНИНУ… УЖЕ ПЯТЬ СУТОК ПРОДОЛЖАЕМ СТОЯТЬ ОЖИДАНИИ ЛЕДОКОЛА…»
Вот он – быт Арктики! Ледокол-то ушел выручать теплоход «Тайшет», который поблизости от Колымы теряет плавучесть, ибо не может справиться с откачкой поступающей через пробоины воды. И «Колымалес» не избежит подобной участи, и автор пишет:
«Главное в такой момент не обращать внимание на трезвон аварийных звонков и на разные крики и вопли. Главное в такой момент тщательно, неторопливо одеться. Полезно, одеваясь, глядеть на себя в зеркало… Очень хорошо, если вы недавно побрились. Вообще-то лезть в затопленный трюм на десятиградусном морозе для потомственного гуманитария это, конечно, не самое желанное приключение»…
Читаешь – и завидки берут, думаешь: «И откуда у людей в таких кошмарных обстоятельствах берутся юмор, ирония?» А вот берутся! И помогают преодолевать эти самые кошмарные обстоятельства.
Просоленный арктический моряк Виктор Викторович Конецкий, проплавав до пенсионного возраста, надо понимать, окончательно сошел на берег.
Писатель Виктор Конецкий, завершив свой многолетний «роман-странствие», уже готов, судя по недавно опубликованному в журнале «Знамя» рассказу «Кошкодав Сильвер», явиться читателю в несколько новом для него качестве.
Литературная газета. 1987. 2 сент.  




Новости

Все новости

28.03.2024 новое

«”КАК МОРСКАЯ СОЛЬ В КРОВИ…”. ПУШКИН В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ВИКТОРА КОНЕЦКОГО»

23.03.2024 новое

СКОРБИМ

19.03.2024 новое

ПАМЯТИ О. ВЛАДИМИРА (РЫБАКОВА)


Архив новостей 2002-2012
Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru