«Море всегда разное, и всегда свободное, и полно контрастов. Тесный мирок судна – и безграничный простор вокруг. Неизменный, как само время, ритм вахт – и застойные, длинные рассветы в тишине еще спящей воды. Далекие звезды в зеркалах секстана, послушно опускающиеся на четкий вечерний горизонт, – и оставшаяся давно за кормой сумятица городской жизни, ее заботы, тревоги, огорчения, отсюда, издалека, кажущиеся мелкими и глупыми. А по возвращении – необычная острота восприятия земли, ее запахов, красок, когда простой пучеглазый трамвай на городской улице вдруг радует и веселит до беспричинного смеха. И никогда нигде не бывают так четки и прозрачны воспоминания, как в море».

​

Сейчас уже точно и не скажешь, откуда на старом-престаром, заношенном до торчащих отовсюду ниток свитере Константиныча появился этот простой пластмассовый значок. Возможно, из какого-нибудь вокзального ларька, торгующего рассчитанным на приезжих ширпотребом, – стиль, во всяком случае, соответствующий. На синем кругляше читалась простая фраза «Главный Моряк Страны». Но применительно к Деду эта отдающая дешевым стебом надпись приобретала звучание торжественное, почти медальное.

Стоило только окинуть взглядом невысокую кряжистую фигуру, заглянуть в его глаза, глубокие, как океан за бортом, услышать неповторимый говорок, напоминающий со стороны голубиное воркование, и становилось понятно – это он, именно он главный моряк страны. Седой, косматый, растрепанные колосья тяжелых бровей, снежной лопатой борода нечесаная, и вдруг вырастает в исполина этот старческий силуэт, поднимается над тобой вечной, казалось, незыблемой глыбой, как гирокомпас перед его любимым штурвалом, величиной постоянной, стабильной, как водочный градус.

...Его отпели чуть больше недели назад в Свято-Никольском соборе Санкт-Петербурга. В этом городе семьдесят лет назад Александр Константинович Михайлов появился на свет. Случилось это перед самой войной, а когда блокадное кольцо еще не захлопнуло свои смертельные объятия, младенца погрузили в эшелон и отправили в другой конец страны. Одного, без матери, без родных, и, как оказалось, даже без имени-фамилии. Видно, где-то потерялись метрики во время длинной дороги в Сибирь. Безымянного мальчонку определили в Читинский детдом, где и нашла его новая семья – приемная, сердобольная, но не родная. От этих людей получил он имя-отчество да фамилию, помогли они приемышу подрасти, закончить семь классов, а потом сказали: «Давай-ка дальше сам, на вольные хлеба...»

И, видимо, вела мальчишку неведомая ему самому морская судьба, коль оказался в Карелии, в Пиндушах, в «фабзайке», в фабрично-заводском училище. Не у моря еще, но уже и не в сибирских лесах. Группа судовых плотников, куда хотел попасть, была уже набрана, и стал он осваивать плотницкое ремесло без морской перспективы. Но с распределением подфартило, оказался у самого что ни на есть моря, в Беломорске, на строительном участке. Все дружки-приятели быстро разбежались по пароходам, а он по малолетству вынужден был после работы слоняться по причалу, вглядываясь в уже манящую морскую даль, мечтая тоже ощутить под собой зыбкую, уходящую из-под ног палубу.

– Не брали меня в море, шестнадцать всего было, – вспоминал потом Константиныч в одном из наших разговоров, – а мне хотелось, ох как хотелось. И вот стою я как-то на причале, грущу, мужик ко мне подходит, говорит: «Ты чего, парень, тут?», а я ему – отвали, мол, без тебя тошно. А он мне: «Видишь тот пароход?» «Видишь!» «Пойдем со мной?» «Пойдем!» Спрашиваю нового знакомого, а какое он имеет отношение к этому пароходу? Самое прямое, отвечает, я там старший механик. Во как! Привел он меня в каюту на этот буксир, посадил чай пить. А наутро собрался в мою честь целый консилиум – капитан буксира, с отдела кадров мужик, партийный какой-то чин, еще майор милицейский, у которого я уже на примете был, безобразничал немножко от безделья. Я так понял, они все кореша были. Посидели они, порядили, без меня – меня за дверь выставили, а потом вызывают и говорят, раз ты так в море хочешь, забирай сегодня же документы из своей стройгруппы и будешь ты отныне кочегарским юнгой!

Так в 1957 году вышел в свое первое море будущий старший рулевой барка «Седов» Константиныч именно так звали его потом и курсанты, и экипаж, именно так окликали его в иностранных портах многочисленные иноязычные знакомцы.

Первый рейс – и сразу через коварное Баренцево море на Шпицберген. Притащили туда нашим шахтерам две баржи со стройматериалами и сразу обратно, даже на берег выйти не дали. Спустя сорок лет, в августе 2006-го, Константиныч снова приведет свой борт к причалу Баренцбурга, будет, стоя у штурвала, сурово вглядываться в памятные береговые очертания, словно в юность свою пытаясь заглянуть. А в руках его будет штурвал барка «Седов» – главного корабля его жизни. После швартовки взволнованный, возбужденный отправится Дед со товарищи в местное кафе пивка попить, годы молодые, стало быть, вспомнить. Мне, не знавшему тогда его жизненных перипетий, невдомек было, отчего так расчувствовался старик за кружкой пива, размяк, разговорился...

Но до «Седова» юному кочегару в тот памятный год было еще как до луны пешком. Сколько тонн уголька перелопатили, отправляя в ненасытную буксирную топку, мальчишеские руки – да кто ж их считал! И мили, сотни, тысячи миль за кормой ложились суровыми стежками на душу, сшивая из разрозненных лоскутов надежный парус.

Через десяток лет окажется уже опытный, закаленный моряк в отряде учебных кораблей, на баркентине «Менделеев». Потом ждал его многолетний восстановительный ремонт на знаменитом «Крузенштерне», вот уж где пришлось узнать парусник от киля до клотика! Но когда в 1976 году барк взял курс к берегам Америки, рулевого Михайлова на борту не оказалось.

– Нашелся тогда кто-то из блатных, из комиссаров, а меня оставили на берегу, – чувствуется, что Дед так и не смог полностью преодолеть ту обиду. – Рыдал по ночам, как мальчишка, подушку грыз от отчаяния.

Свидание с морем отодвинулось еще на пять лет. Новое назначение – на барк «Седов», теперь пришлось приводить в порядок уже этот немецкий трофей. И в 1981 году вывел-таки Константиныч свой корабль в открытое море, снова услышал свист ветра в снастях, хлопанье парусины над головой. Это и было счастье.

С «Седовым» оказалась связана вся его оставшаяся жизнь. В каждом рейсе – сотня пацанов, курсантов. «Карасей», как выражался Дед. Управление «Седовым» сохранилось с момента постройки – огромный сдвоенный штурвал перед рубкой. Каждая вахта требует четырех пар мальчишеских рук, и без дела они не застаиваются. В хороший ветер давление воды на перо руля колоссальное, попробуй-ка без сноровки удержать парусник на курсе. Но когда рядом опытный рулевой, курсанты быстро осваивают все премудрости. Где шепотком, а где и окриком, сам помогая перекладывать штурвал, Константиныч быстро находил общий язык со своими молодыми «гидроусилителями» – еще одно фирменное словцо бойкого на язык Деда.

– Если собрать всех моих пацанов, скажем, на Дворцовой площади – точно все не поместятся, растекутся по переулкам, – вспоминал он год назад, во время нашего последнего (кто бы тогда знал, что последнего!) задушевного разговора. – Бывает, встречаем в море кого-то, ну рыбака там или сухогруз. А оттуда по радио: как там Константиныч, живой еще? А куда он от нас денется, смеются с мостика, вон, на штурвале, как всегда. Привет ему, говорят, от капитана такого-то! А я уж и не помню, всех их разве упомнишь...

Дед – это еще одна из форм обращения к старшему рулевому Михайлову. Вопреки всем морским традициям на барке это слово прочно прилепилось не к старшему механику, как положено по неписанным корабельным канонам, а к Константинычу. Стармехов же на «Седове» кличут «дедушка», к тому ж меняются они время от времени. А этот Дед – вечен...

Казалось, вечен.

Годы, ох уж эти годы! К семидесяти возраст стал брать свое, видно было, что все тяжелее Деду нести вахту, на ноги стал жаловаться. Но дух боевой хранил непочатым, дело свое знал так, что только ему безоговорочно доверяли капитаны все заходы-выходы и самые сложные маневры. И спокойны были за него, знали – не подведет.

В марте этого года во время ремонтной стоянки «Седова» в Калининграде проводил экипаж своего патриарха на пенсию. Это сейчас уже понятно, что в нашей «защищающей» тружеников законодательной базе не предусмотрена строка для настоящих моряков, строка, дающая им право и возможность до последнего дыхания ходить в море и остаться там, в этой стихии по собственной воле, и чтоб потом никто руки капитану с судовладельцем не заламывал. И тридцать с лишним лет безупречной службы старшего рулевого Александра Константиновича Михайлова на «Седове» не стали весомым аргументом для тех, кто вынужден был списать Деда на берег...

Он прожил еще полгода. Во время заходов «Седова» в Питер неизменно поднимался на борт. Старался выглядеть пободрее, улыбался, шутил. Но было видно, что Дед сдает. Рак диагностировали слишком поздно. Врачи говорят, что это болезнь уныния, разлада человека с самим собой...

Осиротел седовский штурвал.

...Санкт-Петербург. Дворцовая площадь, без конца и края заполненная черными курсантскими бушлатами. Солнце ослепительным золотом искрит в начищенных пуговицах. Где-то на возвышении, на трибуне – маленькая фигурка главного моряка страны. И вдруг, без команды, пушечным выстрелом раздается, отражаясь от царских фасадов медью корабельного колокола, смешанный с хрипотцой голос судовой трансляции:

– Кон-стан-ти-ныч мы сто-бой!!!

Я знаю, он живет в каждом, кто встречал его в этой жизни...