14 марта в Санкт-Петербургской Филармонии джазовой музыки (Загородный пр., 27) состоялся концерт, посвящённый писателю-моряку Сергею Колбасьеву. Он организован по инициативе Российского государственного архива ВМФ (директор д.и.н. В.Г. Смирнов) и Морского литературно-художественного фонда имени Виктора Конецкого.

В Филармонии звучала музыка (джаз-бэнд Фёдора Кувайцева), слова памяти писателю, любившему джаз, –  от заслуженного артиста РФ Олега Кувайцева и читателей.

Филармония приняла гостей – представителей семьи Колбасьевых, подаривших флоту учёных, моряков, писателей. Среди гостей – наши друзья: внук писателя Сергей Колбасьев и его супруга Елена, полярный капитан П.Е. Семёнов и его дочь Светлана, военный журналист капитан I ранга в отс. М.А. Головко (сын адмирала А.Г. Головко), исследователь родословной Колбасьевых Е.А. Липатникова.

Мы благодарны народному артисту России Давиду Семёновичу Голощёкину, основателю и художественному руководителю единственной в России Филармонии джазовой музыки, директору Филармонии Брониславе Гнездиной за возможность приобщиться к живой музыке. В созданном Д.С. Голощёкиным в 1997 году музее Филармонии джазовой музыки первым экспонатом стал портрет Сергея Адамовича Колбасьева.

В 2006 г. В.Г. Смирновым издан 2-хтомник произведений Сергея Колбасьева «Командиры кораблей» с большим блоком материалов к биографии писателя, в т. ч. опубликованных впервые, – он стал уже библиографической редкостью.

К 125-летию со дня рождения писателя-моряка издана

книга В. Г. Смирнова, пополнившая коллекцию

музея Филармонии джазовой музыки:

В 2007 г. Морским фондом имени Виктора Конецкого установлена мемориальная доска Сергею Колбасьеву на Моховой улице – тогда курсанты Морского корпуса Петра Великого впервые торжественным маршем прошли по ней, отдавая дань памяти моряку и писателю, – под джаз ансамбля «Саксофоны Санкт-Петербурга», солировал Давид Голощёкин.

В 2009 г. нами издан 3-томник: С. Колбасьев, В. Конецкий, А. Кирносов – книги были переданы в библиотеки военно-морских учебных заведений Санкт-Петербурга.

О новой художественной книге – «Серенада северных морей» (2023 г.), многие страницы которой посвящены Сергею Колбасьеву, – мы узнали от Екатерины Анатольевны Липатниковой, с которой дружим.

Книга «Серенада северных морей» написана саксофонистом и популяризатором джаза, народным артистом России Игорем Бутманом и журналистом Андреем Фатхуллиным.

Литературный ход авторов не лишён фантасмагории: советский подводник и поклонник джаза Израиль Фисанович встречается с… Гленном Миллером. Могло ли такое произойти?

Гленн Миллер (ему было сорок) и Израиль Фисанович (ему не исполнилось и тридцати лет) погибли в 1944 году, в разное время, при разных обстоятельствах. Смерть подкараулила лучших.

История встречи – советского героя-подводника Фисановича и американского тромбониста Миллера в книге «Серенада северных морей» – мифическая, но предстаёт она на фоне подлинных событий Второй мировой войны и любви к джазовой музыке двух незаурядных людей.

Джаз ВМУ под руководством И. Фисановича. 1935 – 1936 гг.

Во время учёбы в Военно-морском училище им. М.В. Фрунзе курсант Израиль Фисанович занимался и джазом. Он был талантлив, как и его старший товарищ Сергей Колбасьев, во всём: писал стихи, играл на саксофоне, оставил книги «Записки подводника» и «История Краснознамённой М-172».

…С кратчайших дистанций врагов мы топили,

Врываясь в их порт через минный редут.

Глубинные бомбы по корпусу били…

Железо сдаёт, но бойцы не сдадут!

Судьбы И.И. Фисановича (1914–1944) и С.А. Колбасьева (1899–1938) перекликаются: двух этих людей объединяет талант, – литературный и музыкальный, и огромное личное воинское мужество. И даже тот горький факт, что нет у них могил, у которых теплились бы свечи...

Но память о них живёт и жить будет всегда – и в наших сердцах, и в книгах. Спасибо и музыке за это.

…В ночь с 20 на 21 января 1937 года, Сергей Колбасьев, сидя в своей камере, дочитывал роман Федора Достоевского «Братья Карамазовы».

Дойдя до третьей части эпилога «Похороны Илюшечки. Речь у камня» он остановился на речи Алеши Карамазова, обращенной к его товарищам – школьникам, у камня после похорон мальчика Илюшечки: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться и над теми людьми, которые говорят; вот как давеча Коля воскликнул: “Хочу пострадать за всех людей”, – и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: “Да, я был тогда добр, смел и честен”».

Вскоре Сергей незаметно для себя задремал.

Светлые детские воспоминания, пропитанные теплом родного дома, добрыми лицами папы и мамы, ожили. Как цветные стеклышки в калейдоскопе, они начали крутиться в хронологической последовательности. Одно воспоминание вызывало с необыкновенной яркостью следующее, аккуратно накладываясь на другое…

7 января 1905 года. Суббота. Рождество. Одесса.

Морозный день. Минус 6 градусов. Яркое солнце. Синее безоблачное небо. На улицах Одессы дороги и дома засыпаны снегом. Решетки заборов и телеграфные провода, покрытые густым инеем. Ветки и стволы деревьев завернуты в обледеневшие снежные коконы. Потемкинская лестница покрыта коркой льда. Покрытые льдом пирсы и кнехты. Чайки, одиноко парящие на фоне ледяных глыб. Обледеневшие корабли. На сотни метров простираются ледяные торосы – глыбы до 3-5 метров высотой. Голубые дневные глубокие тени. Снег сверкает, переливается. От солнечных лучей в кристаллах льда слепнут глаза. Легкий, почти не ощущаемый, морозный ветер. Над Черным морем поднимается густой пар. Клубы тумана, как облака, парят над водой у одиноко стоящей башни Воронцовского маяка.

Мальчик, бегущий на фоне обледеневшего пирса. Чуть поодаль за ним степенно идет статный высокий мужчина с роскошными усами в стильном теплом пальто с меховым воротником – это коллежский асессор Адам Викторович Колбасьев – отец Сергея.

Одесский порт. Летняя июльская жара 1905 года. Безоблачно. Штиль. Теплое прозрачное море. На Приморском бульваре играет духовой оркестр – марши, вальсы, танго, фокстроты. Горожане гуляют по бульвару.

У пирсов скопилось много людей с удочками, ловят черноморского бычка. Все прикормленные «рассаднички» заняты. У одного из причалов, резвятся неожиданно заплывшие из моря в порт, дельфины. Они совсем не боятся людей. С причала им бросают только что выловленную рыбу. Выпрыгивая из воды, они в благодарность совершают в воздухе различные перевороты. Брызги воды. Бесконечное веселье детворы. Счастливое лицо маленького Сережи и улыбка рядом стоящей мамы.

Колбасьев на мгновение проснулся, и тут же опять впал в забытье. На его широком лбу выступил пот. В памяти явственно начали воскресать события последнего времени...

После убийства 1 декабря 1934 года руководителя ленинградской парторганизации, секретаря ЦК ВКП(б)С.М. Кирова, над Ленинградом начали собираться грозовые тучи. Страх постепенно начал проникать во все слои общества.

Вредительство! Диверсии! Заговор!..

Разнарядки. Списки. Клевета. Доносы. Погромы. Аресты. Расстрелы.

Зловеще усиливаясь, зазвучала музыка Чайковского из «Пиковой дамы»:

В субботу 12 сентября 1936 года, сидя дома у радиоприемника и прослушивая разные программы из европейских стран, он услышал на немецкой волне речь Адольфа Гитлера из Нюрнберга. Тот обращался к войскам, собравшимся на парад по случаю нацистского партийного съезда.

– Мы готовы в любой момент! Я не потерплю разрушение и хаос у своего порога! – эмоционально кричал Гитлер. – Если бы у меня были Уральские горы с их неисчислимым богатством сырья, Сибирь с ее безграничными лесами и Украина с ее необозримыми пшеничными полями, Германия и национал-социалистское руководство утопали бы в изобилии! – немного мечтательно, но с ярко выраженной яростью в голосе, произнес фюрер. Эта перспектива, по его мнению, должна была вселить всем немцам Германии надежду на их светлое будущее.

Неожиданно, кто-то из рядом стоящих соратников, воскликнул:

– Зиг хайль! Да здравствует победа!

Многотысячный хор толпы в один голос стал неистово скандировать этот лозунг: «Sieg Heil!», «Sieg Heil!».

Программная речь фашистского лидера о намерении напасть на Советский Союз, сильно насторожила Колбасьева. Тревога не покидала его несколько дней.

В Испании уже шла гражданская война.

Репрессии против профессорско-преподавательского состава Военно-морской академии, главным образом против бывших офицеров-преподавателей старого флота, достигли необратимой кульминации.

Ушел в народ и подхвачен боевой лозунг: «Выкурим всех до одного врагов из редакций и издательств!». 5 февраля 1937 года арестовали Константина Кочергина начальника Леноблгорлита, главного художественно-литературного «цензора» Ленинграда.

Новые списки, доносы, аресты, расстрелы.

Писатели и поэты, артисты театра, балета и кино, журналисты газет и радио, работники литературных издательств. Отныне, в творческих кругах Ленинграда, соприкасаясь друг с другом, резонируют только три слова – «враг народа, шпион, диверсант», отдаваясь гулким эхом на три карты Германа «тройка, семёрка, туз!».

Проанализировав доклад Сталина на Пленуме ЦК ВКП(б) 3 марта 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», Колбасьев отчетливо понял – грядет большая беда.

«Из докладов и прений по ним, заслушанных на Пленуме, видно, что мы имеем здесь дело со следующими тремя основными фактами.

Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации – как хозяйственные, так и административные и партийные.

Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи как в центре, так и на местах не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты».

Напряженность росла.

Опасения стали реальностью.

Начался массовый террор.

В ночь с 19 на 20 марта взяли его друга поэта Бориса Корнилова. Ранним утром ему об этом сообщила вся в слезах бывшая жена Бори – Оля Берггольц, а уже вечером, его гражданская жена – беременная Цыпочка – юная красавица, кудрявая Люся Борнштейн.

Понимая, что его третий арест может случиться уже вскоре, 27 марта Колбасьев отправил на неделю к родственникам в Ярославль с большим чемоданом рукописей и писем свою гражданскую жену Нину Николаевну Малкову.

В ночь с 9 на 10 апреля в квартиру Колбасьева на Моховой позвонили. Джазовые посиделки с друзьями оркестрантами уже заканчивались. Слушали западные радиопрограммы с музыкой и новые грамзаписи, записанные из эфира.

Первым в комнату, в сопровождении двух сотрудников, вошёл человек в распахнутой шинели, одетый в форму младшего лейтенанта государственной безопасности НКВД. Представился – Рассохин Михаил Георгиевич, оперуполномоченный 5-го отдела УНКВД Ленинградской области. Предъявил приказ об обыске и об аресте. С ними в комнату осторожно крадучись вошел сотрудник местного жилищно-арендного кооперативного товарищества.

– Всем, кроме хозяина квартиры и двух избранных понятых, удалиться, – командным голосом четко объявил Рассохин.

Гости, быстро одевшись, удалились молча. Понятыми назначили Нину Малкову и знакомого семьи Александра Гофмана. Обыск был недолгий, но тщательный. Выворачивая все наружу, осмотрели книжные шкафы. Кроме книги и папок с грампластинками, посторонних бумаг, писем, рукописей обнаружено не было. Все время из радиоприемника негромко звучала музыка, слышалось пение на английском языке.

Рассохин подошел к телефону и позвонил на Литейный.

– Тут кроме книг и трех сотен пластинок брать нечего. Барахло одно и радио с лампами», – с чувством глубокого разочарования, доложил он. – Закордонная музыка играет. Да. Да. Нет – не на русском. Да. Вражьи голоса? Основной вещдок? Понял, товарищ майор государственной безопасности. Слушаюсь. Оформляем немедленно.

Подсев к столу, он тщательно начал заполнять протокол обыска. Туда были внесены – паспорт, военный билет, 40 рублей червонцами, 5 американских долларов одной банкнотой с портретом Авраама Линкольна и 11 экземпляров журнала «Морской сборник» разных лет издания.

Пластинки начали рассовывать по двум большим чемоданам. Один чемодан никак не закрывался. Не очень долго думая, помощник опера сильно надавил на крышку коленом. Раздался хруст верхних слоев. Вытащив из красного альбома несколько разбитых пластинок, повертев в разные стороны, он состыковал одну из двух половинок.

– Что там? – строго спросил младший лейтенант.

– Э-ээто, э-ээто, – заикаясь, с испугом просипел помощник начальника. – Доклaд товарища Cталина И.В. на Чpeзвычайнoм VIII Bcecоюзном Съездe Совeтoв 25 нoября 1936 года. О Проекте Конституции Союза ССР…

– Осторожно, – рявкнул на него Рассохин. – Коновал хренов.

На часах было около трех часов ночи, когда были закончены обязательные бумажные процедуры.

– Колбасьев Сергей Адамович! Вам одеваться, чемоданы в руки и вперед на выход!

Надев темно-синий пиджак, туфли, демисезонное пальто и шляпу в сопровождении двоих сотрудников в черных плащах, Колбасьева вывели на улицу, где стояла служебная «эмка» и грузовой фургон на котором перевозили арестованных.

К рассвету, фургоны «черных ворон», зловеще фыркая моторами и слепя горящими фарами окна домов, нескончаемым потоком стекались на Литейный к Большому Дому. Просторное приемное отделение главной конторы НКВД, куда завели Колбасьева, непрерывно пополнялось новыми людьми. Арестованные стояли вплотную, дыша друг другу в затылок.

Помещение было светлое. На стене висел большой портрет Феликса Дзержинского. Народу было много. Дежурные конвойные еле успевали разводить людей по разным столам. За одним обыскивали, забирая личные вещи, вытаскивали шнурки из обуви, срезали крючки и пуговицы, снимали брючные ремни и подтяжки, за вторым, заполнялись описи отобранного имущества, за третьим, на листах бумаги делали оттиски отпечатков пальцев, за четвертым, в углу кабинета на треногах стояли осветители – арестованных фотографировали.

Звон ключей на связках. Загремели железные засовы в коридорных переходах. Открылась и быстро с грохотом захлопнулась узкая металлическая дверь, вставленная в решетчатый проём камеры, собранной из толстых прутьев.

Со времени ареста прошло уже полгода.

В субботу 4 сентября 1937 года начальник ОО НКВД ЛВО и 5-го отдела УНКВД Ленинградской области капитан госбезопасности В.С. Никонович утвердил обвинительное заключение по «делу писателей». Уже в понедельник, 6 сентября, бывший офицер Сергей Колбасьев дочитал последние строки обвинительного протокола из своего дела № 23383-37 г.

Со всех сторон из камер доносились душераздирающие крики. Допросы шли часами, а порой и сутками. Чтобы заглушить стоны и вопли заключенных, в некоторых камерах играла музыка. Следователи ставили на патефон пластинки со своей любимой музыкой и песнями. У арестантов и следователей, от напряженных допросов и постоянного концертного репертуара, болела голова. Колбасьева начали жестоко избивать уже на первом допросе, выбивая из него нужные и заранее подготовленные признания. Три следователя, осыпая бранью, били его линейкой, кулаком, книгами по голове, ногами по всему телу.

Просмотрев несколько листочков с напечатанным текстом обвинения Колбасьев, задумался…

Ему припомнили многое…

Дворянское происхождение. Учебу в «Лентовке» на Плуталовой улице и в Морском кадетском корпусе. Расстрелянных родственников. Службу на британском корабле «Кокрен» в 1918 году, поездку в Афганистан и конфликт с Раскольниковым. Постоянные встречи с офицерами военно-морского флота разных стран, а также отдельные преступные связи с представителями разведки Великобритании. Неразборчивые отношения с иностранными женщинами и громкий провал резидентов советской разведки в Финляндии. Публичное преклонение перед американской джазовой музыкальной культурой и пропагандой ее на радио. Записи, причем не только музыкальные, на пластинках с иностранных радиостанций из Германии, Италии, Франции, Польши, Англии, США. Переписку и посылки от американской фирмы грамзаписи Columbia, а также дружеские отношения с известными негритянскими артистами – певцом Полем Робсоном и исполнительницей джаза Целестиной Коол. Домашние посиделки с представителями творческой писательской и музыкальной интеллигенции Москвы, Ленинграда, Нью-Йорка, Берлина, Варшавы…

Итог, Сергей Адамович Колбасьев – агент финской разведки. Промышленный шпионаж, сбор через первого командующего Северной военной флотилии Захара Закупнева секретных сведений о военном потенциале Северного флота СССР, передача особо охраняемых государственных тайн в пользу иностранного государства, систематическое проведение на домашних встречах контрреволюционной агитации против советской власти среди писателей и музыкантов...

Немного подумав, Колбасьев в конце протокола разборчиво написал: «Виновным себя не признаю. Следствие вместо объективного и всестороннего расследования всех имеющихся фактов стало на преступный и незаконный путь в производстве следствия. Я добросовестно работал и работаю в соответствии с указаниями советской власти, на пользу советского строительства.»

Прошло еще 92 дня – закончился 1937 год.

В небольшой тюремной камере, рассчитанной на 10 человек, на втором этаже в доме предварительного заключения госбезопасности в доме 25 на улице Войнова в Ленинграде, было немного многолюдно – человек сорок. На стене висел большой листок из газеты ТАБЕЛЬ-КАЛЕНДАРЬ 1938 года. Очередной красный кружок был обведен в квадратике с числом 20 января.

– Колбасьев, подъем! С вещами на выход, – прокричал над его ухом надзиратель.

Конвоир повел Колбасьева по путанным тюремным коридорам к канцелярии. Остановились около глухой без глазка двери.

– Стоять к стене! – прозвучала команда.

Лязгнул ключ в замке, дверь открылась. Камера была узкая и длинная с одним крошечным зарешеченным окном под потолком. Отблеск тусклого лунного света освещал холодное помещение, в котором, прижавшись друг другу, стояло человек десять.

В тюремной канцелярии на Шпалерной было сумрачно и затхло, от стоящего столбом, табачного дыма. В просторной комнате, окрашенной в булыжный цвет, четверо… Комната была разделена зеленым деревянным шлагбаумом на две неравные части. В одной, стояли пять письменных столов, покрытых зеленым сукном с пятнами от чернил, шесть массивных стульев, несколько кривых настольных ламп, прошитые пачки с делами заключенных, графины с водой, печатные машинки, черный телефон, на приставной этажерке книги, на подставке радиоприемник «Рекорд» с большим круглым диском.

По центру потолка свешивалась на длинном проводе одна ярко горящая лампочка под металлическим конусным абажуром. Вдоль стены плотно один к одному расположились шесть массивных железных шкафов-сейфов и деревянные шкафчики с картотекой. В другой части – малой половине, напоминающей посылочный отдел на почте, стоял стол поменьше и небольшой табурет. На столе были аккуратно сложены стопки чистой писчей бумаги, рулон серой оберточной бумаги, ножницы, большие мотки бечевки и маленькая плитка с миской, наполненной горячим сургучом.

– А этих теперь куда? – непрерывно зевая, спросил конвоир, показывая на дверь одиночного «обезьянника».

– Вот тебе бумаги – вперед на Нижегородскую его. Следствие окончено, протоколы и акты подписаны. Колбасьев же у нас еще с прошлогоднего октября по 58 списан с довольствия, – открыто смеясь, ответил дежурный. – Отвози, а то, тут у нас мест уже не хватает для всех, а разнарядка каждый день все растет в толщине, – продолжил он, показывая в руке объемную пачку ордеров на арест. – Отвози, отвози – давай. Пусть там на него посмотрят, может музыку свою послушает в последний раз. Сегодня там чекисты из опергруппы капитана Михаила Матвеева отдыхают после очередной командировки на Соловки и в Лодейное Поле. Заодно обмывают его личные стрелковые рекорды, да ценный подарок, согласно приказу начальника Управления НКВД – «за самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией» – радиолу с пластинками <…>

Всех вывели во двор. Водитель, изрядно чертыхаясь под капотом «Маруси», на морозе что-то чинил. В машине заключенные просидели больше часа, наблюдая, как на фоне черного неба деревья раскачиваются, сбрасывая в разные стороны свое снежное белое одеяние. Под напором невского ветра, тихо стонали городские фонари.

В закрытом грузовике вместе с несколькими другими заключёнными Колбасьева провезли через Литейный мост на Нижегородскую, 39. Военная тюрьма была построена в 1715 году и принадлежала Морскому и Сухопутному госпиталю. Тюрьма состояла из главного четырехэтажного, крестообразного корпуса, примыкающих симметрично к его западному крылу двух двухэтажных административных корпусов, между которыми посередине, замыкая обширный двор, расположен одноэтажный караульный корпус с въездными воротами.

Колбасьев в ней уже бывал дважды. Тогда его держали там двадцать три дня, пока шли допросы по второму аресту. Тогда, возвращаясь оттуда пешком на домой Моховую, он насчитал почти два километра, назвав этот путь своей «последней морской милей».

Загремели створки открывающихся ворот. Фургон с Колбасьевым прибыл почти в 3 часа ночи. В дальнем углу тюремно двора у выезда на железнодорожные пути, стояли шесть грузовых машин. Под собачий лай конвоиры помогли некоторым осужденным покинуть машину. Они еле двигались, так как надышались выхлопными газами, поступающими в салон грузовика через специальный клапан.

Опять лязгают засовы железных дверей.

Одиночная камера смертника и томительное ожидание неизвестности…