Ивашкин терпеть не мог змей и очень хотел побывать в Индийском океане. Просто потому, что раньше туда не заплывал.

Бродяжничество и путешествование есть формы проявления человеческого беспокойства. В их основе неосознанное желание участвовать в космическом движении. Идёшь по меридиану и в то же время подкоркой сознаешь, что вращение Земли влечёт тебя на Восток, а перемещение планеты несёт по эклиптике. И тогда ощущаешь себя не просто мореходом убогим, а частицей Вселенной.

На суше то же самое – едешь на грузовике из Калининграда во Владивосток навстречу Солнышку, водитель напевает, милиционеры через равные дистанции берут одинаковые взятки, крутятся истёртые покрышки, проскальзывают. Это потому, что Земля вращается. Куда едем? Зачем плывём? Неужто на Камчатке бабы краше, или начальство добрее? А может, в Антарктиде веселее, чем в Арктике? Нет, братцы, везде один хрен! А всё равно едем, плывём, летим, а то и просто ковыляем.

В английском языке есть выражение – «Врёт, как моряк». Британцам виднее: нация водоплавающая. А то, что наш брат порою хвастается умением визуально отличить атлантическую воду от индийской, так я и сам горазд на такие россказни; только ещё приплетаю умные словечки, вроде периода зыби, прозрачности и цвета воды, характера облачности и тому подобное. Тут важны даже не сами термины, а серьёзность лица – тогда поверят. Ивашкин, похоже, верил. И стремился в личном общении познать этот самый Индийский океан.

Тут подвернулась вакансия на океанографическом судне, и грех было не воспользоваться случаем. Как и большинство людей, Ивашкин имел представление о морской науке лишь по фильмам – аквалангисты в красивых костюмах, подводные аппараты, роскошь коралловых рифов, обследование затонувших судов, экзотические острова. Так это в кино. А в жизни… Отход. По судну бродят серьёзные таможенники. «Откройте. Покажите. Где ваша декларация? Спасибо. Оставайтесь в каюте!» Не суетятся: знают, что найти контрабанду можно только “по наводке”. И то…

На большом морозильном траулере кок нелегально вёз из-за границы мопед. Настучали. Таможня три раза обшарила судно от киля до клотика. Мопед – не кулёк с бриллиантами: где его укроешь? Связались по радио со своим начальством и получили нагоняй: ищите лучше, олухи, должен быть мопед! Осмотрели все закоулки в четвёртый раз, может, в разобранном виде спрятал? Опять ничего не нашли. Кок молчит, как партизан на допросе, и только ухмыляется. Стали его уговаривать, признайся мол, освободим от ответственности. Кок резонно возражает, что вместе с ответственностью его освободят и от мопеда, а он хочет его в родную деревню увезти, похвастаться. Не идёт, гад, на сотрудничество! Обыскали в пятый раз. Нет мопеда! Профессиональная честь под угрозой. Опять связались с начальством, выслушали много поганых слов, но получили санкцию на иной подход.

— Ладно! — сказали коку. — Чёрт с тобой, не будем отбирать твой драндулет! Просто поглядим на него. Но из порта вывезти всё равно не дадим. Катайся себе по причалам. А если не покажешь, команда на берег не сойдёт. Знаешь, что с тобой, колпак белый, сделают?

Кок сдался, повёл в холодильную камеру, где висели бараньи туши, обёрнутые в полиэтилен, и снял с крюка мясного цвета мопед. Таможенники слово сдержали, не стали конфисковывать. Кок две недели с карбюраторным треском раскатывал по территории порта, а потом вывез мопед железнодорожным транспортом, на платформе с песком. Отход. Убрались с борта суровые таможенники, сошли пограничники, поставив в паспортах ядовитые, зелёные штампы. По причалу носится толстая тётка в платье цвета Наваринского сражения.

— В море уходит! — орёт она. — Видали? Колумб хренов!

Всё! Поехали! Те, кто не задействован по отходу, расходятся и смирно выжидают, распахнув двери кают. Пусть все видят, что ничего недозволенного не происходит. Начальникам приказано обойти помещения и принять самые строгие меры по предотвращению. Обходят. Принимают меры, то есть душевно советуют: «Ребята! Вы того! Не очень-то!» Ребята обещают. После этого каюты запираются, войти можно лишь после условного сигнала. Стоит у каюты запоздавший и, озираясь, жалобно мяучит, выбивая костяшками хитрую дробь. Дверь приоткрывается на два пальца, и мяукавший плоско, по-осминожьи просачивается внутрь. В замке поворачивается ключ. Некоторое время на судне царит пристойная тишина. Но вот из-за одной переборки раздался громкий смех, из-за другой звякнула гитара, и завелась душевная песня. Отдраиваются иллюминаторы, выпуская плотные клубы табачного дыма, а по коридорам уже заструился водочно-закусочный дух. Орут магнитофоны. В каютах, куда удалось залучить девушек, происходит галантное ухаживание, и затеваются танцы. На ходовой вахте люди трезвы и нетерпеливо поглядывают на часы. Вот, наконец, и смена!

Капитан внимательно оглядывает явившегося на мостик помощника. Тот выглядит неплохо, однако разговаривает, не раскрывая рта.

— Заступай! — разрешает капитан и добавляет: «Идём в точку якорной стоянки!»

Умный капитан. Бывалый. Понимает, что пьянство на отходе не просто общесудовое бесчинство, а явление непреодолимой силы. А раз так, лучше под благовидным предлогом отдать якорь и отстояться до утра. Или до полудня. К этому времени запасы огненной воды, рассчитанные на многомесячный рейс, значительно иссякнут. Люди вздремнут, проснутся, похмелятся, вспомнят эпизоды минувшего веселья. Те, кто набедокурил и попался, вздыхая и ругаясь, накарябают объяснительные записки. Слава богу, все целы, судно не утонуло, не сгорело. Можно выбирать якорь и ехать в Океан. Потихоньку начинают выгонять людей на работы.

Идёт проливом Зунд мирный, белый пароход. Но в иностранных справочниках числится кораблём разведки. На траверзе Хельсинборга обязательно пристраивается катер ВМС Швеции. На корме вовсю старается фотооператор; объектив у него, что твоя базука. А вот, и датский вертолёт подоспел. Парень в белом шлеме сидит в широком люке, свесив ноги. Снимает, особенно интересуясь антеннами. Всё нормально, ребята делают своё дело. А учёным-морякам не до глупостей, набирают якорные системы для буйковых постановок. На специальные “козлы” устанавливается большущая катушка с тросом. Ходовой конец через блоки заводится на барабан лебёдки. Чтобы катушка вращалась равномерно, без рывков, на неё укладывают широкую, толстую доску. На доску сажают ответственного человека. Для тяжести и пригляда. Вращается барабан лебёдки, принимая ровные шлаги густо смазанного троса, крутится катушка, и скачет на доске кандидат наук, подложив под задницу ватник. Сам одет в фуфайку, во рту папироска. Погода хорошая, справа Швеция, слева Дания, по проливу на яхтах болтается местная молодежь. Скачет учёный на доске, радуется своей доле. А вокруг перетаскивают краном с места на место катушки, укладывают трёхсоткилограммовые якоря-лягушки, готовят скобы и вертлюги. Прыгает океанограф на занозистой доске и улыбается вертолёту. Глядит на всё это сверху шведский разведчик и никак не может понять, чем это славяне занимаются? От непонимания проистекает тревога. Не иначе русские задумали очередную каверзу у берегов Скандинавии! И начинает швед лихорадочно фотографировать весёлого океанографа на доске.

Срок любого рейса или похода можно разделить на три этапа. В первый – постепенно отвыкают от дома, втягиваются в морскую жизнь. Новички притираются в экипаже. Много неразберихи, но почти не случается ссор. Второй период – самый спокойный, каждый принимает своё естественное положение, как незакреплённая вещь на качке. Люди уже освоились, и ещё не пришла морская усталость, которую не прогонишь ни сном, ни разбавленным спиртом. Третий этап – самый сложный, ничего нового уже не предвидится, хочется домой и нетерпение оборачивается обидчивостью. Конфликты возникают по самым пустяковым поводам. Деление на три этапа справедливо для плавания любой продолжительности, от нескольких дней до многомесячного скитания в Океане. Ивашкин подобными соображениями голову себе не забивал, он просто жил в море так, как привык. И всё обходилось хорошо. Коммерческие пароходы редко ложатся в дрейф, а на якорь становятся лишь в ожидании захода. Каждый час бесполезного простоя – большой убыток. Научно-исследовательские суда ведут себя иначе. Нарежут в море-океане квадрат, и будешь болтаться в этом районе месяц, а то и более. Если ведётся систематический промер, то это бесконечное хождение взад-вперёд, от кромки до кромки. Гидрологи при этом на ходу измеряют температуру воды до трёхсот метров, а за судном на кабель-тросе тащится гондола магнитометра с застрявшими в ней акульими зубами. В самых низах гравиметристы измеряют ускорение свободного падения и скандалят с мостиком по внутренней связи, если судно отворачивает более чем на три градуса. В положенные сроки метеорологи проводят свои наблюдения и долго с умным видом глядят на облака, таинственно бормоча: «Кумулюсы, стратусы, цирусы!» А если ведётся гидрологическая съёмка, судно ложится в дрейф, и опускают с лебёдки на тросе серию батометров.

Замечательный это прибор! Придумал его ещё Нансен. Пока опустят эти батометры, пока поднимут, пока выяснят, что посыльный груз застрял, снимут батометры, перевернут, сольют воду, снова начнут их подвешивать…

К этим научным занятиям нужно иметь привычку. Поэтому судоводители на океанографических судах – люди особого склада, их не гложет червячок нетерпения, зовущий поскорее дать ход. Давно сдох этот червячок и покоится на одном из гидрологических полигонов.

А хотите – объясню, почему на Западе наши научные суда считаются разведовательными? Да потому, что результаты любых морских исследований имеют двойное назначение. Одними и теми же навигационными картами пользуются все моряки, независимо от того, какие у них кокарды на фуражках. Приливы и отливы нужно знать, чтобы провести судно в порт. Но не только. Есть места, где амплитуда прилива более пятнадцати метров. Попробуйте установить там якорные мины! Параметры морской воды, конечно, представляют и чисто академический интерес, но их нужно знать и для обеспечения действий подводных сил. А ускорение свободного падения интересует не только надменных профессоров, но и скромных баллистиков. Про гидрометеорологию и говорить не приходится. Все океанографические суда на белом свете занимаются одним и тем же. И напрасно шведский соглядатай тратит плёнку, фотографируя нашего учёного на доске. Просто европейцы ещё не додумались до такого гениального устройства. А секреты, конечно, есть. Только они не там, где их ищут.

Океанографическое судно – не круизный лайнер: заходы редки, и даже богом забытый порт уже в радость. А тут – Бомбей!

Ивашкин сидит в деревянной беседке, подвешенной высоко над палубой, и делает вид, что работает. Внизу суета: всех свободных от вахт выгнали на покраску, чтобы привести судно в приличный вид. Жаркое Солнце, лёгкий ветерок. Длинная, пологая зыбь медленно и плавно покачивает корпус. И сверху кажется, что судно, идущее полным ходом, колышется в середине огромного ярко-синего блина Индийского океана. И прикрыт этот блин голубым колпаком неба с подвешенными ватными облаками. Кто сказал, что Земля имеет форму шара? Вот же он, блин! Шкрябает Ивашкин ржавчину, поглядывает на вспархивающих из-под форштевня летучек, болтает ногами. На обед сегодня приготовят отбивные, а вечером соберётся компания. Хорошо!

И вот уже судно покинуло район работ над Центральной котловиной и прямиком пошло к полуострову Индостан. Ещё несколько дней и по левому борту, едва угадываясь на горизонте, проплыли и остались по корме низкие атоллы архипелага Чагос, потом Мальдивские острова и, наконец, Лаккадивские.

Ивашкин разглядывал их в бинокль и жалел, что нельзя прямо сейчас высадиться, побродить по белому песку, поплескаться в тёплой воде.

«Стало быть, не судьба! — без горечи подумал он. — Авось, в другой раз!»

Он от рождения ощущал себя в мире желанным гостем. А когда мир вёл себя по-хамски, находил для него добродушные оправдания. Океан был для Ивашкина частью мира, оттого и плавалось ему всегда легко. И саму жизнь он инстинктивно воспринимал как подарок. А разве можно обижаться, если подарок оказался не тем, что ты ожидал? Бери, скажи спасибо и радуйся!

Ещё до того, как отдали на рейде якорь, были сформированы группы увольнения, в каждой не менее трёх человек. Лучше, если они из разных служб и не поддерживают приятельских отношений. Тогда труднее сговориться и что-нибудь нарушить. Хотя, один чёрт, сговариваются и нарушают. Моряки – народ изобретательный.

Как-то в одном иностранном порту шёл по пирсу в город моторист и размахивал футляром фотоаппарата на ремешке. И надо же! Выскользнул ремешок, и улетела дорогая вещь в бухту. Вот горе-то! А фотоаппарат, между прочим, занесён в декларацию, его нужно предъявить в родном порту при таможенном досмотре. Ничего не поделаешь, написал безутешный моторист объяснительную записку и приложил показания свидетелей. Правда, некоторые сообразили, что в футляре вместо камеры была железка, а сам фотоаппарат осел в ближайшей портовой лавке. На следующий день, когда толпа двинулась в город, сразу несколько фотоаппаратов, вырвавшись из рук, улетели в воду. Вечером замполит собрал потерпевших, оглядел по очереди и сказал: «Совесть надо иметь! Если завтра таким же образом кто-нибудь потеряет часы, магнитолу или золотой зуб, спуску не дам!»

Больше ценные предметы в воду не летали.

— Ты, Ивашкин, пойдёшь с химиками, — объявил первый помощник, — ты же любишь девушек!

Матрос в душе матюгнулся. Девушек он любил, но не в качестве товарищей по увольнению на берег.

— Не впадай в тоску, — утешила его бойкая, рыжеволосая Татьяна, когда они сошли с трапа, — мы тебя по магазинам женского белья таскать не будем. Разве, что ситца индийского на базаре купим. Сарафанчики себе сошьём. Чтобы на танцы ходить. В cарафанчиках! — она крутанула подолом лёгкого платья.

— Ладно! — смягчился Ивашкин. — Я против ситца не возражаю. А как насчёт того, чтобы на слонах покататься?

— Будет тебе слон, — пообещала Татьяна. — Смотри, Тамарка, какой у нас кавалер: заботится о культурном досуге, небось, и про Индию знает побольше нашего.

— Ещё перед выходом специально книжки читал, — Ивашкин не стал обращать внимания на иронию. — Вот, слушайте!

Рассказывал Ивашкин хорошо. Образно и с выражением. Кратко вспомнил историю страны, описал климат, нравы и обычаи. Прошёлся по искусству и религии.

— Молодец! — похвалила его Татьяна, — А ты, наверное, и языки местные подучил? Скажи-ка что-нибудь!

— Камасутра! — громко произнёс Ивашкин, и встречная женщина в сари шарахнулась к стене.

— Только об одном и думаешь, — упрекнула его Тамара.

— О чём ещё думать? — пожал плечами Ивашкин. — Я, вон, уже сколько в море болтаюсь. Понятное дело, организм своего требует.

— Мы, вас, мужиков, жалеем, — Татьяна покосилась на своё отражение в зеркальной витрине.

— Вот и пожалейте! — оживился Ивашкин. — Сказать-то всякая может.

— А вот этого нельзя, — одёрнула его Тамара. — Ты сам подумай, какое наше девичье положение на судне? Нас мало, вас много. Одного пожалеешь – все остальные, знаешь, как будут называть? То-то! Терпи, бедолага неудовлетворённый.

— Я терплю, — понурился Ивашкин, — что ж ещё остаётся? Ладно, недотроги, пошли на слоне кататься, это вон там, в парке. Чур, слона выбираю я!

Однако выбор оказался неудачным. Серое животное сначала вообще не желало двигаться, а когда погонщик шарахнул его палкой по шершавой заднице, пустился таким аллюром, что Ивашкин вылетел из корзины и растянулся на песке.

— Гадина лопоухая! — сказал он вслед убегавшему слону. — А ещё говорят, что они умные.

Второй погонщик извинился перед неудачником и предложил попытать счастья на другом скакуне. Ивашкин сделал рукой неприличный жест и потребовал назад плату за недоставленное удовольствие. Услышав про деньги, извозчик бухнулся на землю, ловко переплёл ноги и впал в транс. Все попытки растолкать его ни к чему не привели.

Тут вернулись девушки. Они сумели удержаться в корзине, однако, несмотря на морскую закалку, несколько укачались.

— Не годишься ты для родео, — заметила Тамара, глядя, как Ивашкин стряхивает с себя песок. — Ну, что, пойдём покупать мануфактуру?

— Погоди, — остановила её Татьяна, — вон там ещё что-то интересное.

На соседней площадке, окаймлённой ухоженными пальмами, стояло с полсотни европейцев. Туристы размахивали руками, охали и толкали друг друга локтями, глядя на тощего полуголого индийца, игравшего на дудочке с шаром. Западные путешественники – самая благодарная публика: за свои деньги они готовы восторгаться любой ерундой.

— Это заклинатель змей, — определила Тамара. — Пошли, поглядим!

— Змеи! — буркнул Ивашкин. — Мерзость ползучая!

Не любил он змей, и были тому причины. На острове Кижи у него затеялся быстротечный роман с хорошенькой смотрительницей древностей, да в самый неподходящий момент из-под охапки сена вылезла домашняя гадюка. Подхватив одежду, Ивашкин позорно бежал и долгое время мучился сомнениями, не стал ли он унылым импотентом? Однако обошлось.

Вторая история была ещё глупее. Ивашкин снял комнату в квартире, где кроме него оказалось ещё два жильца. Один был тихим выпивохой с мифологическим именем Геракл, а другой – прилежным студентом. Обоих Ивашкин видел чрезвычайно редко. Как-то вечером пьяный, но бодрый от страха, Геракл ворвался к Ивашкину с воплем: «Змеи! Змеи!» Ивашкину приходилось видеть людей в белой горячке, и он знал, что их нельзя оставлять в одиночестве. Матрос изловил бегавшего по комнате соседа и, отворачиваясь от скверного духа, пообещал прямо сейчас, при нём, развеять алкогольные видения.

— Эх, пьянь бессмысленная! — упрекал он сына Зевса. — Твой тёзка Лернейской гидры не прибздел, а ты, малохольный…

Он смело вошёл в пустую, как бочка Диогена, комнату и первое, что увидел – большую, яркой расцветки змею, свернувшуюся клубком.

Геракл, заглянувший следом, завопил и на полусогнутых ножках рванулся прочь. Ивашкин припёр дверь старинным сундуком, стоявшим в коридоре, затащил Геракла в свою комнату, связал по рукам и ногам, чтобы не выскочил в окошко, позвонил в милицию и спокойно, толково обрисовал ситуацию.

Стражи порядка приехали быстро, отодвинули сундук, проникли в комнату, обшарили её и, не найдя никакой змеи, вызвали специализированную медицинскую службу. В больнице соседей положили под капельницы, причём от процедур Гераклу становилось всё лучше, а Ивашкину – всё хуже.

На третий день их навестил студент и пожаловался, что его ручной полоз отбился от рук и, пользуясь подпольными пустотами, стал болтаться по всему дому. Прибежавшие санитары размотали с шеи серпентолога систему для вливания растворов, а Ивашкина жёстко зафиксировали.

Геракл, вскоре выписавшийся, ещё долго носил ему передачи…

Не за что Ивашкину было любить змей.

— Это кобра, — определила Тамара, когда они вступили в круг зрителей. — Королевская кобра. Великолепный экземпляр!

Факир, надувая смуглые щёки и поводя дудочкой, тянул занудливую, видимо, народную мелодию, а змеюка, высунувшись из корзины, покачивалась, словно колеблемая ветром. Иногда заклинатель слегка пинал босой ногой корзину, змея раздувала капюшон, и становился виден белый лорнет у неё на затылке.

Публика издавала испуганно-восторженные вопли. Представление заканчивалось, индус прекратил музицирование, закрыл крышку и, обойдя туристов, собрал в коробку из-под обуви неплохой гонорар. Однако этого показалось укротителю мало.

— А теперь! — объявил он. — Самый отважный из вас может получить все эти деньги! Всякий, кто осмелится приблизиться к смерти на два метра, заработает… — он заглянул в коробку, — триста рупий!

— Пятьсот! — громко предложила Татьяна.

Зрители разом уставились на отчаянную блондинку, а факир, вытянув шею, выискивал того, кто решился бросить вызов судьбе.

— Кончай, Танька! — подруга дёрнула её за рукав.

— А чтобы не выпендривался! — объяснила Татьяна. — Да и мануфактуры побольше купим. И праздник будет на что справить. Вы, нехристи, забыли, что нынче Рождество? Пятьсот рупий! — она подняла руку.

Факир переждал гомон и, сообразив, что участие в представлении белокурой леди – замечательная реклама, поклонился и сделал приглашающий жест.

— Ты всё же поосторожнее, — недовольно посоветовала Тамара.

— Ерунда! — Татьяна решительно приблизилась к плетёной корзине и кивнула: «Открывай!»

Заклинатель, эффектно помедлив, поднял крышку и приложился к дудочке. Медленно, нехотя кобра поднялась, раскрыла пасть и стрельнула раздвоенным языком. Морда змеи была весьма недовольной. Факир, не переставая дудеть, предостерегающе замотал головой. Татьяна презрительно усмехнулась, сделал шаг, взмахнула рукой, схватила кобру чуть ниже головы и сильным рывком выдернула из корзины. Руки индуса упали вдоль тела, а дудка издала писк удивления в тональности “си мажор”.

Ядовитый гад, не привыкший к столь фамильярному обращению, обмяк и стал похож на резиновую кишку. Волоча кобру по песку, Татьяна подошла к зрителям. Змея зашипела, раздула капюшон, оскалилась, показав изогнутые зубы, и попыталась рыпнуться. Свободной рукой девушка врезала кобре подзатыльник. Пресмыкающееся притихло и только поглядывало злыми глазками.

Под аплодисменты Татьяна посадила змею обратно в корзину, захлопнула крышку и ожидающе уставилась на факира. Однако расставаться с деньгами индус явно не хотел. Вмиг позабыв язык колонизаторов, он залопотал что-то невразумительное, указывая то на небо, то на землю, то на корзину.

Публика недовольно зароптала. Ивашкин решительно выдвинулся в круг и вразвалку приблизился к артисту.

— Ты иди, Таня, — проговорил он, глядя на заклинателя исподлобья и потирая кулаком о кулак. — Дай мне с ним потолковать на местном диалекте.

Татьяна пожала плечами и отошла.

— Слушай меня, ракшас долбаный! — Ивашкин ткнул пальцем в костлявую факирскую грудь. — Ты что же это, шудра хренов, дхарму нарушаешь, сука? Гони монеты, не то я тебе устрою реинкарнацию! Ты у меня прямо сейчас в дерьмо перевоплотишься! Я тебе ручки-ножки узлом завяжу! Выбленочным узлом!

Факир с нарастающим ужасом вслушивался в страстный монолог. Особенно сильное впечатление произвело определение – “выбленочный”. Вероятно, по фонетическому сходству с каким-то уже слышанным русским выражением. Заклинатель отступил на шаг и огляделся. Окружающие явно были на стороне Ивашкина, продолжавшего ласково массировать кулаки. Уже не помышляя о сопротивлении, индус поднял коробку и со злобным поклоном передал матросу. Тот аккуратно сложил деньги, отделил одну купюру и засунул факиру за пазуху.

— Это на фураж скотине, — он кивнул на корзину.

Змеюка в этот момент высунула из-под крышки голову, но осмелевший Ивашкин так гаркнул на кобру, что та моментально юркнула назад. Девушки тем временем раздавали автографы и улыбались перед фотокамерами.

— Пошли, что ли? — Ивашкин протиснулся сквозь толпу поклонников. — Надо вам ещё ситец купить.

Они выбрались из парка и отправились в старый город, где на узких улочках сплошными рядами тянулись лавочки с утварью, тканями, сувенирами, фруктами. Завидев иностранцев, хозяева выбегали из-за прилавков и на всех мыслимых языках громкими криками предлагали товар.

— Расступись, басурмане! — Ивашкин локтями прокладывал дорогу. — Вот сейчас как тресну по чакре! — пообещал он особенно приставучему торговцу. — Враз в нирване очутишься!

— Кажется, это то, что нужно, — тихо сказала Тамара, кивнув на лавку, сплошь увешанную цветистыми полотнами.

— Пожалуй, — пригляделась Татьяна. – Ивашкин, ты умеешь торговаться?

— Умею, но не люблю, — признался матрос.

— Тогда стой немного поодаль и время от времени пересчитывай деньги, — велела Татьяна, — только смотри, чтобы не выхватили! Кстати, сколько мы заработали? Ого! Неплохо!

— Это ты заработала, — напомнила Тамара.

— А! Брось! Давай купим сразу на все деньги. И скидку получим.

— Как это ты змеи не испугалась? — почтительно спросил Ивашкин.

— А чего её бояться? — рассеянно ответила Татьяна, разглядывая ткани. — Мы с Тамаркой, когда в университете учились, на каникулах в питомнике подрабатывали. Имеем практику. Ничего хитрого тут нет. Тамар, я прикинула, нормально получается. Ещё останется на Рождество. Винца купим, закусочки, заступника нашего пригласим, а?

Начался торг. Выбрав ткани и узнав стоимость, девушки закатили глаза и сделали вид, что собираются уйти. Торговец тут же скинул половину. Так повторилось раз пять. Ивашкин всё это время стоял неподалёку и шелестел деньгами, чтобы поощрить купца.

— Ну, кажется, созрел! — шепнула Татьяна и назвала последнюю цену.

Торговец замотал головой и жестом показал, что больше уступить не может.

— Как знаешь! — Тамара отвернулась. — Пошли!

Хозяин скрипнул зубами, однако больше удерживать не посмел.

С притворно недовольными лицами троица пересекла крохотную площадь, уселась за столиком уличного кафе и заказала кока-колу.

— Сейчас посидим, — наставляла Татьяна, — потом вернёмся, а ты, — она кивнула Ивашкину, — подходи к нам минут через пять и снова покажи деньги, понял?

— Понял, — Ивашкин хлебнул холодного напитка и почувствовал, как его дёрнули за штанину. Он обернулся и прямо у ног обнаружил невесть откуда взявшуюся девчушку лет четырёх. Она сидела прямо на земле, из-под короткого платьица торчали две культяшки, а грязная ладошка тянулась за подаянием. Малышка весело улыбалась, посверкивая чёрными глазёнками. Индиец, видно, отец или хозяин, одобрительно кивал тюрбаном.

Ивашкин всегда стеснялся нищих, словно чувствовал перед ними вину. Но в этой маленькой побирушке, ещё не сознававшей своего убожества, было столько искренней детской приветливости, что ему тоже захотелось улыбнуться. Однако улыбка не вышла.

— Дай ей немного денег, — понимающе посоветовала Татьяна, — и не бери в голову. Таких здесь, знаешь сколько? Всех не осчастливишь. Ну, мы двинулись!

Девушки вернулись к мануфактурной лавке и довольно быстро довели оживившегося продавца до нужной кондиции.

— Расплачивайся! — велела Татьяна подошедшему Ивашкину.

Однако тот странно повёл плечами и уставился в утоптанную землю.

— Отдал? — без удивления спросила Тамара. — Неужто всё отдал, сострадательный ты наш?

— Я верну, — пообещал Ивашкин. — Ну, это я вроде у вас в долг взял, ладно?

— Знаешь, когда тебя рожали, похоже, дома никого не было! — с некоторой досадой проговорила Татьяна. — Хорошо, что мы тебе только змеиные деньги доверили.

— А ты проспорила, Танюша! — засмеялась Тамара. — Я же говорила, что он ни за что не устоит. С тебя десять рупий. Ладно, купим, сколько получится.

— Не горюй, благодетель! — Татьяна потрепала Ивашкина за вихор. — Ничего ты нам не должен. А Рождество мы всё равно отметим!