Русским боевым кораблям иногда давались имена мифологические – «Аврора», «Диана», «Венус», иногда богоугодные – «Двенадцать апостолов», «Богоявление», иногда исторические – «Александр Невский», «Князь Потёмкин-Таврический». Очень мне нравится название плавучей батареи – «Не тронь меня». Отсюда один шаг до ещё более решительного – «А пошёл ты на…». После революции корабли стали переименовывать по моде того беспокойного времени, и появились «Карл Маркс», «Ленин» и «Сталин». С развитием класса эскадренных миноносцев их стали называть именами прилагательными – «Дерзкий», «Гневный», «Пылкий». Подчеркивались решимость, мощь, страсть. Это я к тому, что название корабля зачастую отражает его характер.

С людьми сложнее. Если твой прапрадед назывался Трусовым (может, и не без оснований), так и ты, сколько не геройствуй, будешь Трусовым, если конечно не сменишь фамилию на Смелов, что будет отдавать неуважением к памяти предков. Но случаются и счастливые совпадения.

Капитан 3 ранга Безмятежный служил в должности командира дизельной подводной лодки и в чинах продвигался медленно. Однако никто не помнил, чтобы его, как других, за что-нибудь наказывали. Весь его облик являл невозмутимую уверенность, и это спокойствие невольно передавалось строгим начальникам. Конечно, и на лодке Безмятежного случались нарушения и даже происшествия, но в обстоятельных докладах командира оказывались уже не безобразными отступлениями от Устава, а обычными проявлениями жизненного разнообразия, преследовать за которые глупо и неловко. К Безмятежному, на зависть другим командирам, просились и офицеры, и мичмана, и матросы. В его экипаже никогда не бывало склок, интриг, а шла нормальная, по возможности, жизнь и нормальная же, по возможности, служба. Не было “годковщины”, то есть жестокого угнетения новичков старослужащими. Причём, сам Безмятежный не только ничего не предпринимал для создания столь благоприятной обстановки, но, вроде, вовсе и не замечал её.

Невообразимая идиллия дополнялась тем, что командир не любил командных слов и употреблял их лишь по необходимости, а в остальных случаях обходился выражениями нормальными, человечьими. Например, вместо того, чтобы проорать: «По местам стоять, со швартовов сниматься!», он спокойно объявлял: «Отвязываемся!» И все понимали, что именно следует делать.

Некоторые высказывания Безмятежного давно уже стали на флоте поговорками – “Пребывание на борту – уже служба”, “Ездить по морю нужно спокойно и обстоятельно, а под водой – тем более”, “Сколько не кричи на дурного матроса, он от этого не поумнеет”, “Военнослужащего не нужно наказывать, он и так наказан жизнью” и прочие. Прозвища Безмятежный не имел, да оно при его фамилии и не требовалось. Сам же клички давать любил. Штурмана он окрестил Буратино – и действительно, молодой офицер обладал острым длинным носом, ртом до ушей, а физиономия его всегда светилась лукавством. Старпома он поименовал Плюшкиным за привычку тащить на борт всё, что попадалось на глаза.

— Вот, боцман, — говорил старпом, протягивая какую-нибудь ржавую железяку, — это я по дороге нашёл. Может, сгодится в нашем хозяйстве?

— О-о! Это очень полезная вещь! — радовался боцман и, когда старпом уходил, тут же выбрасывал полезную вещь за борт.

Форму одежды Безмятежный в разумных пределах соблюдал и просил остальных поступать так же. Для себя же сделал одно исключение – завёл фуражку с таким огромным козырьком, что позолоченные дубовые листья пришлось заказывать специально. Некоторые недоброжелатели утверждали, что неимоверный козырёк нужен командиру, чтобы прятать под ним маленькие, близко посаженные глаза, но это, конечно, глупости. Глазёнки Безмятежного, удивительно идущие к простодушному картофельному носу, лучились таким собачьим добродушием, что прятать их не было никакой нужды. Тело Безмятежный имел плотное и широкое, хоть и не толстое; передвигался медленно, без суеты, руками в разговоре не размахивал и любил вздремнуть после обеда.

— Всякое тело в природе стремится занять положение с наименьшей потенциальной энергией, — объяснял он и добавлял: «Для человека – это горизонтальное положение».

Невозможно поверить, но крысы на лодке Безмятежного не кусались и не носились, как ошпаренные, по отсекам, а деликатно уступали дорогу. Если на хвост корабельному животному наступал какой-нибудь задумчивый матрос, то на лице его изображалось глубокое, искреннее раскаяние.

По флотским понятиям Безмятежный был человеком малопьющим, то есть следовал мудрому правилу – “Выпил 500 граммов – оглядись! Потом ещё 300 и хватит!”. В маленькой его каютке на переборке была укреплена ёмкость с краником и мерной трубкой. В ёмкости хранился спирт, и Безмятежный, порою, подносил стаканчик-другой своим офицерам, не забывая сопроводить подношение каким-нибудь полезным для службы напутствием.

Однажды он заметил, что расход спирта превышает количество поучений. Безмятежный обследовал ёмкость и обнаружил, что в задней стенке просверлено отверстие, вставлена резиновая трубочка и выведена через переборку в соседнюю каюту. Сначала он было рассердился, но потом вспомнил, что сам же и рассказывал о подобном фокусе, который проделал ещё в лейтенантстве. Он приказал заварить отверстие и перевесить ёмкость на другую переборку. Однако, после этого спирт стал убывать ещё быстрее, ибо и за этой переборкой жили нормальные офицеры. Пришлось спрятать ёмкость в кладовую, а дверь опечатать.

— Олухи вы! — сказал Безмятежный в кают-компании. — Я, когда этим делом занимался, так не нагличал и спирт замещал водичкой.

Недогадливые офицеры пристыжено промолчали.

При таком благодушном нраве Безмятежный вовсе не отличался робостью, бывал упорным до занудства и умел настоять на своём.

В Средиземном море, где лодка периодически несла боевую службу, особенности характера командира проявились в полной мере. Как-то раз он даже умудрился заправиться топливом с американского военного танкера. Поступил так не из хамства и не по лихости, а просто у него кончилась солярка. Наше судно запаздывало, американец же торчал неподалёку на якоре. Безмятежный подошёл к борту, подал швартовы, а затем и топливные шланги. Объяснялся он жестами и улыбками. Так и не ясно: то ли американцы приняли лодку за свою, то ли решили, что если русские действуют столь уверенно, значит – есть распоряжение. Кто знает, может эта ржавая посудина участвует в какой-нибудь совместной акции?

Безмятежный заполнил половину топливных цистерн, пока американцы не пришли в себя и не прогнали его. Вообще, он доставлял массу хлопот Шестому флоту США.

Что делают боевые корабли в мирное время? Правильно, производят покраску. Но, кроме того, они ещё отрабатывают всяческие боевые задачи. Это значит, подлодки выслеживают надводные корабли, а те, в свою очередь, гоняются за подлодками. Так вот, Безмятежный вносил в эту боевую жизнь затейливый артистизм. Получив приказ наблюдать за чужим транспортом, находчивый подводник обнаружил его и спрятался под корпусом. Правда, американцы быстро догадались, что под ними, как рыба-прилипала, болтается лодка. Будь это на войне, Безмятежного утопили бы в пять минут. А в мирное время – что с таким гадом поделаешь? Не бросать же в него кирпичами. Да и кирпичей на кораблях нет. Однако, судно, под которым Безмятежный ходил как на привязи, пыталось из самолюбия оторваться, и тут командир показал своё искусство, повторяя все манёвры противника. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это единоборство, но тут доложили, что обнаружилась некая досадная неисправность, и ход придётся уменьшить.

— Нехорошие вы люди! — упрекнул Безмятежный электромехаников. — А если бы мы на войне были?

— Тогда бы давно рыб кормили! — резонно ответили ему.

«Может и так», — честно подумал Безмятежный и скомандовал: «Тормози!»

Лодка сбросила ход, и американцы, вздохнув с облегчением, умотали по своим делам.

— Штурман! — запросил Безмятежный. — А, вот, интересно знать, где мы сейчас находимся?

Вопрос был не праздным и своевременным, пока лодка шарахалась вместе с транспортом, меняя курсы и хода, точное место, естественно, было потеряно. Впрочем, Безмятежного это не слишком волновало, он был уверен, что его подводный корабль за это время не проскочил через Дарданеллы и Босфор в Чёрное море и не вылез через Гибралтарский пролив в Атлантику. А большего ему на первое время и не требовалось. Штурман довольно долго пыхтел над картой, сверяясь с черновыми записями, при этом энергично работая резинкой. Наконец он разогнулся и, ткнув карандашом, объявил: «Вот наше место!», и добавил: «Счислимое!»

Безмятежный приблизился к столу, полюбовался на прокладку и, ничего не сказав, отошёл.

— Надо бы подвсплыть под перископ, — извиняющимся тоном посоветовал штурман, — я бы хоть по Солнышку определился.

— Нельзя, Буратино! — напомнил командир. — Сам знаешь, до темноты нельзя. Приказ. Кстати, — обернулся он к вахтенному офицеру, — пусть ушастые доложат, как и что!

— Акустики! — скомандовал вахтенный. — Прослушать горизонт!

Поступил доклад о нескольких надводных целях.

— Вот видишь, деревянный человечек! — Безмятежный укоризненно поглядел на штурмана. — А ты – “всплывать, всплывать!”

— То-то они нас не видели, не слышали и знать не знают, где мы есть! — проворчал Буратино, избалованный простотой обращения.

Старпом покосился на Безмятежного: даст тот взбучку вконец обнаглевшему кормчему или спустит и на этот раз? Командир же, немного подумав, снял с головы чёрную пилотку и молча поклонился штурману. В центральном посту замерли, не зная, как воспринимать этот неожиданный жест.

— Разглядел, Буратино? — спросил Безмятежный, водворяя пилотку на прежнее место. — Лысину видел? Нет лысины! Седину видел? Нет седины! А почему, Пиноккио, нет у меня ни лысины, ни седины? А потому, что ещё с курсантских годков осознал я, что самый идиотский приказ может содержать в себе потаённое золотое зерно флотской мудрости. Искать её, эту мудрость, не обязательно, однако верить в неё полезно для службы и офицерского организма. Поехали в свой район, да пусть, если готовы, раскрутят машину пошибче!

— Полный ход! — скомандовал старпом, и лодка, плавно ускорив движение, устремилась в квадрат, который покинула, болтаясь под транспортом.

Прошло два часа, в центральном посту жужжали приборы, штурман тёрся тощим животом о край прокладочного стола. Безмятежный, сидя в своём кресле, читал прошлогоднюю газету, время от времени удивлённо поднимая брови. Свежие газеты он не жаловал.

— Новости меня слишком волнуют, — объяснял он, — совсем другое дело, когда узнаешь о чём-то, что уже давно стряслось.

— Пересекли границу района! — доложил штурман.

— Вот и хорошо, — отозвался командир, — давайте-ка на тридцать! — и ткнул пальцем вверх.

— Рули на всплытие! — скомандовал старпом. — Держать дифферент десять на корму!

Лодка чуть задрала нос, поднимаясь к поверхности.

— Продуемся, да так и поедем потихоньку, — решил командир.

Все необходимые команды был тотчас отданы, и лодка пошла на малой глубине, как ей и предписывалось. Безмятежный мысленно признал, что скрытности в таком движении немного, но тут же вспомнил про таинственную военно-морскую мудрость. «А, может, так и надо? — утешил он себя. — Может, мы себя выдаем и тем отвлекаем внимание от других кораблей? Конечно, так оно и есть!»

И, повеселев, приблизился к штурманскому столу – взглянуть на карту. Буратино указал место и опять напомнил, что оно всего лишь счислимое.

— Это я понимаю, — согласился Безмятежный, а как иначе после таких кренделей? Но, счисление-то, надеюсь, ты нормально вёл? Давай-ка я проверю на всякий случай.

В этот момент послышался какой-то странный звук – не то шелест, не то свист, причём всем показалось, что звук этот издаёт сам корпус. Одновременно поступил доклад об уменьшении глубины и скорости. Произошла мгновенная перебранка с электромеханиками, которые клялись, что обороты держат, как приказано. Рули глубины также оставались в прежнем положении.

— Интересно, что это под нами скребётся, и почему мы всплываем? — поинтересовался Безмятежный.

— В Океане ещё много непознанного, — осторожно заметил штурман, и в этот момент лодка замерла.

— Глубина? — запросил командир.

— Нет глубины! — честно ответили ему.

— Тогда – глуши! — распорядился Безмятежный, и двигатели были остановлены.

Командир отодвинул плечом штурмана и минуты две вглядывался в карту.

— Ладно! — решил он, наконец. — Трубу наверх! – и, когда перископ был поднят, привычно повис локтем на левой рукоятке, правую крепко ухватил в кулак и прильнул к окулярам.

Находившиеся в центральном посту не видели его глаз, но заметили, как по спине пробежала лёгкая, трепетная волна. Безмятежный долго топтался, держась за рукоятки, поворачиваясь и громко сопя. Потом оторвался и кивнул старпому: «Погляди-ка, Плюшкин, на эти чудеса!»

Старпом, расставив ноги, ткнулся в окуляры, и сразу ЦП огласил его громкий матерный вопль. Мгновенно старпом отпрыгнул от перископа, словно его шибануло током.

— Вот такие дела, моряки, — удостоверил Безмятежный. – Ну, пошли наверх.

— Отдраить верхний рубочный люк! — машинально скомандовал старпом и двинулся вслед за командиром.

Поднявшись наверх, Безмятежный первым делом закурил папиросу и только потом отворил глаза. Вечернее, но всё ещё жаркое Солнце ударило по зрачкам, и окружающий пейзаж постепенно начал прорисовываться. Лодка стояла на ровном киле, и палуба местами уже покрылась сухими пятнами.

— Пора бы покраситься, — машинально отметил Безмятежный, оглядывая потёки ржавчины, и поднял бинокль.

Сильная оптика приблизила горы, поросшие низкой зеленью, красивый, белый город невдалеке, жёлтый пляж и загорелые тела. Часть тел уже застыла, с изумлением разглядывая вылезший из пучины грозный корабль, а другие тела ещё только начинали шевелиться, встревоженные окружающим волнением.

— Давай сюда штурмана! — Безмятежный передал бинокль старпому, снял пилотку и пригладил волосы.

— Штурмана наверх! — заорал старпом таким голосом, что присевшая было на палубу чайка от страха нагадила.

— Ну, флотоводец, — спросил Безмятежный вмиг появившегося Буратино, — и куда же это ты нас привёз, Сусанин грёбаный?

— По моим расчётам, — начал объяснять штурман и тут же замолк, увидев берег.

— Бинокль возьми, — посоветовал Безмятежный.

Штурман вооружился линзами и, ткнув пальцем, воскликнул: «Там что-то написано!»

— Что именно? — в голосе Безмятежного проскользнули нотки любознательного туриста.

— Не разберу! — покраснел штурман.

— Дай-ка! — командир отобрал у него бинокль, навёл на пляж и вслух прочитал: «Welcome to Cyprus!», а прочитав, посмотрел на штурмана долгим, изучающим взглядом.

— Ну? — промямлил тот.

— Баранки гну! — заорал вдруг Безмятежный. — Послать бы тебя к папе Карло! Пусть бы дострогал до ума! Тебе зачем азбуку с цветными картинками купили? А? Чтобы ты учился, деревяшка! А ты её прогулял, в балагане заложил! Учиться надо, штурман, учиться! В том числе языкам, тогда сможешь определяться методом чтения вывесок, если по-другому не умеешь! — и, привычно смягчаясь, добавил уже спокойно: «Мы – на Кипре! Что ты там давеча говорил про непознанные тайны Океана?»

Старпом непроизвольно сжал кулаки и поднёс их к лицу штурмана, однако, поймав неодобрительный взгляд командира, кулаки разжал и руки опустил.

Штурман взвизгнул и вдруг завыл, раскачиваясь:

Видел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта,
К чёрным проник эфиопам, гостил у сидоян, эрембов, 
В Ливии был, наконец, где рогаты агнцы родятся…
и замолк, поперхнувшись.

— Что это было? — с дрожью в голосе спросил старпом.

— А это, Плюша, отрывок из «Одиссеи» Гомера, — объяснил Безмятежный. — Был такой поэт в Древней Греции. Кстати, неплохо разбирался в морском деле. Я бы его с удовольствием сменял на нашего Буратино. Грек, хоть и вовсе слепой был, но так задёшево нас на Кипр бы не высадил. Обвинение в необразованности пока не снимается, — повернулся он к штурману. — Может, кроме Гомера ещё чего знаешь?

— Остров в восточной части Средиземного моря, — забубнил штурман. — Берега преимущественно низменные, изрезаны слабо, на севере – крутые, скалистые. Преобладает гористый рельеф. Разделён на греческую и турецкую части. Климат субтропический, средиземноморский. В древности – один из центров Микенской культуры.

— Пожить бы здесь, — неожиданно выдохнул Плюшкин.

— Живи – где родился! — строго указал ему командир. — Тем более что здесь ржавое железо на пирсах не валяется. Быстро соскучишься… Штурман! Вон, видишь, маячок и вершинка приметная. Возьми-ка пеленга, покуда нас отсюда не попёрли.

Буратино вздохнул и занялся своим делом.

— К нам катер идёт! — доложил старпом.

— А вот это уже лишнее, — нахмурился Безмятежный. — Пошли вниз.

— Экстренное погружение? — уточнил старпом, проваливаясь за ним в люк.

— Какое, уж, там погружение, — крякнул командир, — поехали назад – отползаем потихоньку.

И отползли. Катер береговой охраны покрутился некоторое время на взбаламученной воде и вернулся в бухту.

— Можно сказать, на Кипре побывали! — констатировал, не теряющий бодрости духа, командир. — Ты, штурман, хоть сейчас-то место нанеси по-человечески, а то здесь и другие острова имеются.

Лодка Безмятежного продолжила свою суровую боевую работу.

Командир не стал спешить с докладом о незапланированном визите, справедливо рассудив, что и без него будет, кому наябедничать, а со временем, глядишь, и рассосётся. Так и случилось. Пока ломали головы – какую кару избрать для невозмутимого подводника, островитяне, обиженные военным вторжением, устроили скандал на весь мир, обвинив одно из арабских государств, которому Россия ранее поставила несколько однотипных лодок в обмен на обещание ускорить строительство социализма. Лодки взяли, а со строительством начали волынить. Наши, понятное дело, обиделись, а тут, как раз, и подоспел Безмятежный, и очень это оказалось кстати. Газеты кричали, что, мол, эти арабы нахапали себе боевых кораблей, а плавать на них так и не научились; болтаются по морям и забредают, куда не попадя. Уж, если русские дарят им подводные лодки, так пусть бы заодно научили, как ими пользоваться!

После такого резонанса наказывать Безмятежного стало совершенно невозможно.