Повариха Никифоровна – пятидесятилетняя тётка – утверждала, что «нам, корабельным женщинам, все эти брошки-причёски ни к чему, всё едино – кому-нибудь пондравимся». Она плавала на военном гидрографическом судне и давно уже перестала пользоваться мужским вниманием, но следить за собой принципиально не желала.

Она была существом безобидным, никогда не затевала склок и в самый сильный шторм не отходила от плиты. Но был у неё грех: любила пропустить рюмочку, и тогда впадала в лиризм, называла командира “сынком” и шлялась по коридорам в домашнем халате неопределённого цвета.

Судно уже неделю торчало на рейде одной из военно-морских баз, дожидаясь разрешения на заход для пополнения запасов. Поход оказался нудным, безвалютным, и всем хотелось хоть пару дней провести на берегу, посидеть в кабачке, поваляться на пляже. Но у штабных были свои соображения, и когда, наконец, судно ошвартовалось, по трансляции объявили, что стоянка продлится лишь несколько часов, а потому сход на берег запрещён. Сообщение было встречено дружной, многоголосой руганью.

Никифоровна сначала загрустила, но потом молвила: «А, хрен с ним!» — и отправилась к командиру.

— Мне на берег надо, — заявила повариха, переступая комингс.

— Галина Никифоровна! — хозяин раздражённо поднялся из-за стола. — Вы же слышали: стоянка короткая, схода нет, да и зачем вам на берег? — пожал он плечами.

— Будто не знаешь! — лукаво подмигнула Никифоровна. — Известное дело, винца купить!

Командир помянул в душе нехорошим словом специфику службы на военно-гражданском судне и выпроводил просительницу.

Однако Никифоровна не угомонилась. Она выведала у механиков, что на заправку нужно не менее трёх часов, улучила момент и, спрятав под одеждой авоську, прогулочным шагом сошла на берег, объяснив вахтенным, что хочет лишь нарвать цветочков. Сама же, пользуясь знанием местности, решительно преодолевая глухие, но ветхие заборы, напрямик устремилась к желанной цели.

И всё бы сошло благополучно, если бы на обратном пути, перелезая через железнодорожную насыпь, Никифоровна не застряла ногой меж рельсов на стрелке. Стопа оказалась зажатой выше щиколотки и свободно вращалась во всех направлениях, но вылезать не желала.

Место было безлюдным, вдоль насыпи тянулись почерневшие заборы с колючей проволокой, а далеко впереди виднелся кусочек бухты. Погибнуть под колёсами Никифоровна не боялась: составы ходили по этому аппендиксу раз в сутки. Время шло, ослушница устала и попыталась сесть, но зажатая нога мешала. Тогда Никифоровна стала искать удобную позу и, в конце концов, опустившись на одно колено, упёрлась руками в шпалу, точь-в-точь как спринтер на низком старте. Решив подкрепиться, грешница откупорила одну из двух бутылок дешёвого портвейна, и через некоторое время настроение у неё поднялось, а поза даже обрела некоторое изящество. Никифоровна ёрзала коленкой и думала о том, что рано или поздно кто-нибудь поможет ей выбраться. Долгие годы службы на флоте сообщили её характеру оптимизм и веру в удачу. Оставаясь всё так же на низком старте, она стала напевать, ритмично при этом покачиваясь. Но прошло уже два часа: помощи всё не было, и благодушие сменилось тревогой. И тут она почувствовала, как рельсы начали дрожать сначала слегка, а потом всё сильнее и сильнее.

— Задавят! — с тоской подумала беглянка. — Выскочат из-за поворота и затормозить не успеют. Пропала ты, Никифоровна!

Она прижала к дряблой груди непочатую бутылку, сунула голову под мышку и, что есть мочи, заголосила в сторону, откуда доносился нарастающий грохот колёс.

Небольшой тепловоз, тонко свистнув, остановился в пяти шагах от поварихиной кормы.

— Смотри-ка! — сказал один из машинистов. — Баба на четвереньках, — и отпустил гнусную шутку.

— Старая, — приглядевшись, заметил второй. — Эй, тётка! — заорал он, высовываясь из окна. — Проваливай, а то перееду!

— Не могу, родненький! — запричитала Никифоровна, извиваясь немолодым телом. — Зажатая я!

— Пойдём, посмотрим, — сказал первый, и они спрыгнули на серый колючий гравий.

— Как же это ты умудрилась? — удивился машинист, разглядывая коленопреклонённую повариху. — Первый раз такое вижу. Смотри, нога болтается, а вылезти не может.

— Помогите, сынки! — взмолилась Никифоровна. — На судно опаздываю!

— Так ты ещё и морячка! — захохотал первый. — Ну, ты даёшь, старая! Может, ломиком попробовать?

— Погоди, — остановил его второй. — Вот что, красавица, положение твоё, сама понимаешь, неприличное, и мы тебе, так и быть, пособим, только вот бутылочку-то придётся отдать, потому как более с тебя взять нечего.

— Не отдам, — насупилась Никифоровна, крепче прижимая портвейн, — из-за неё и муку принимаю!

— Ну, как знаешь, — согласился шантажист. — Мы – люди интеллигентные, мы даже её отбирать не станем, поедем себе обратно, а ты здесь оставайся. Ты не скучай, девушка, глядишь, кто на тебя и набредёт. То-то радости ему будет – и выпивка, и баба готовая. Не всё же, как мы, привередливые.

Никифоровна в тоске запрокинула нечёсаную голову и вдруг увидела в просвете меж заборов белый силуэт своего судна. Силуэт быстро скользил к выходу из гавани.

— Забирайте, ироды! — крикнула Никифоровна. — Опоздала! Ой, что теперь будет!

— Беги за ломиком! — скомандовал старший.

Освобождённая из капкана Никифоровна некоторое время глядела вслед тепловозу, увозившему заветную бутылочку, а затем, прихрамывая и ругаясь, заковыляла по насыпи.

Многие слышавшие эту историю недоверчиво пожимали плечами, узнав, что Никифоровна легко проникла к оперативному дежурному по базе, хотя ничего сверхъестественного в этом не было — даже самые бдительные часовые не могли заподозрить в ней шпионку или диверсантку, а скорее всего принимали за уборщицу.

Оперативный лишь после долгих сбивчивых объяснений уразумел, что стоявшая перед ним всклокоченная, подвыпившая тётка явилась не для мытья полов, а требует, чтобы её немедленно доставили к родному борту

— Ты, сынок, свяжись с моим командиром, — наставляла Никифоровна бравого капитана третьего ранга, — пусть далеко не отплывает. — Скажи, мол, Никифоровна извиняется и скоро будет.

Дежурный уже раскрыл рот пошире, чтобы гаркнуть на малопривлекательную нахалку, но тут дверь отворилась, быстрыми шагами вошёл невысокий адмирал – командир базы, и оперативный вместо окрика пискнул: «Смирно!», кинул руки по швам и клацнул зубами. Никифоровна с испугу тоже вытянулась во фрунт.

Адмирал принял доклад и, недовольно покосившись на пришелицу, строго спросил: «А это кто у вас тут болтается?» Командира боялись. За недолгое время пребывания в базе он успел явить решительность и непреклонность во всём, что касалось дисциплины и порядка. Его попечением была значительно расширена гауптвахта, патрули получили указание препровождать в комендатуру всех офицеров, замеченных на улице в служебное время с легкомысленным выражением на лице. Перед летними праздниками листву деревьев подкрашивали из пульверизаторов нежно-зелёной краской, перед зимними – идеально выровненные сугробы освежали меловым раствором.

Дежурный, покраснев, начал было оправдываться, но тут Никифоровна легонько оттёрла его костлявым плечом и, обольстительно улыбаясь двумя рядами стальных зубов, изложила свою просьбу.

Вероятно, потрясение, произведённое в адмиральском организме, оказалось настолько сильным, что дальнейшие его действия производились как бы в тумане, хотя наружно адмирал оставался прежним – строгим и деятельным.

— Связь с командиром судна! — приказал он дежурному и, взяв трубку, потребовал:

— Командира к аппарату! Срочно! Кто вызывает? Это он сейчас узнает! Чтоб мигом был у аппарата! Командир? Доложите о наличии личного состава на борту. Все люди налицо? Ах, схода не было? Так, так! Тогда объясните мне, почему рядом со мной стоит человек с вашего судна. Как вас? Рядом со мной стоит товарищ Никифоровна! Не думайте, что если вы подчинены другой базе, я не найду на вас управу! — уже кричал адмирал. — Вы в моей зоне ответственности! Распустились! Я её вам сейчас лично доставлю, лично! На своём катере! Встречайте! — закончил адмирал, швырнул трубку, поглядел на окаменевшую Никифоровну и наконец-то упал в обморок.

Дежурный вызвал врача, и строгого адмирала унесли.

— Бе-е-е-дный! — пожалела его Никифоровна. — А горластый какой, хоть и мелкий. Страсть! Ты вот что, сынок, приказ-то слышал? Так будь мил, сполни насчёт катера-то. Наши, поди, ещё на рейде? Вот и хорошо, давай, сынок, давай!

Дежурный, последние пять минут находившийся в состоянии, близком к адмиральскому, машинально снял трубку и отдал необходимые распоряжения. Двигался он при этом как на шарнирах, а голос его начисто лишился модуляций и звучал как у робота.

Когда командиру судна доложили о приближении адмиральского катера, он отдал приказ построить разношёрстную команду для торжественной встречи и приготовился к неприятностям. Прозвучал сигнал “захождение”. Катер привычно лихо с полного хода прикипел к борту, и по шторм-трапу на палубу вылезла Никифоровна. Командир, глядя мимо неё остекленевшими глазами, шагнул вперёд, ожидая появления адмиральской фуражки, и поднёс руку к козырьку.

— Ты прости меня, сынок! — застенчиво попросила Никифоровна, беря его под локоток. — Бес попутал! Адмирала не жди, плохо ему. Не серчай, сынок!

Вечером, когда судно уже шло в район работ, Никифоровна, сидя в компании двух буфетчиц, годившихся ей в дочери, рассказала за чаем о своих приключениях. Особенно возмущалась она поведением алчных машинистов.

— Это всё потому, Никифоровна, что ходишь ты как чувырла, — объяснила разбитная рыжая Любка, подкрашивая ресницы. — Будь ты в правильной одёжке, да с нормальной причёской, эти мужики бы на своём паровозе тебя на рейд доставили! Ой! — вскочила она. — А давай мы попробуем тебя в порядок привести! Причёску сделаем, подкрасим, где надо. Ты у нас конфеткой будешь!

— С ума вы сошли, девки! — засмущалась Никифоровна. — Зачем мне...

— Ничего! Ничего! — захлопотали буфетчицы. — Ну-ка, давай!

Они, хихикая, принялись за дело: покрасили волосы Никифоровны в “платиновый” цвет, высушили феном, взбили и в довершение, используя разнообразные косметические средства, нарумянили, подвели глаза и нарисовали ярко-красные губы. Поглядев в зеркало, Никифоровна обомлела: на неё косилась моложавая, дерзкая женщина, словно спрыгнувшая с эстрады.

— Ну, девки! — довольно протянула Никифоровна. — Ну, прям, чудеса! Ну, прям, Алла Пугачёва! А я и верно ещё ничего, а? А эти-то, паровозники, чтоб их расшибло, ещё надсмешки строили! Только куды ж я теперь такая пойду, ведь засмеют! — но было видно, что новый облик ей по душе.

— А куда тебе идти! — успокоила Любка. — Сейчас уже поздно, а завтра мы тебя окончательно обработаем, да ещё приоденем. Ничего, сначала ошалеют, а потом привыкнут.

— И верно, — решила Никифоровна.

Когда девицы убрались восвояси, она ещё некоторое время любовалась собой в зеркало, а потом улеглась спать, решив по неопытности, что если сильно не ворочаться, то вся красота сохранится в неприкосновенности до утра. Но сказались пережитые волнения, спала она беспокойно, и за ночь косметика перемешалась, а лакированные волосы встали дыбом.

Под утро Никифоровна проснулась, взглянула на часы, остановившиеся ещё накануне, и подскочила в койке.

— Господи! — испугалась она. — Скоро завтрак, а у меня ещё и плита не включена, а на завтрак — пшённая каша! Ой, опять оплошала!

Она ловко соскочила с койки, накинула халат и ринулась на камбуз.

Вахтенный моторист в это время обходил судно, до подъёма было ещё далеко, из-за тонких переборок доносился храп и матрацный скрип. Большая часть ламп в плафонах давно перегорела, запасных не было, и длинный коридор тонул в голубоватом мраке. Моторист уже заканчивал обход, когда послышались прыгающие шаги, и прямо на него из-за угла вылетело адское видение. Бедняга успел заметить развевающиеся одежды, фосфоресцирующие зеленоватые патлы, дикие глаза с огромными чёрными кругами и окровавленно-красный, бесформенный рот. Моторист завизжал и, лишившись чувств, грохнулся навзничь.