ПАМЯТИ А.М. ХОДОРОВСКОГО

Давно стихами говорит Нева.

Страницей Гоголя ложится Невский.

Весь Летний сад – Онегина глава.

О Блоке вспоминают Острова,

А по Разъезжей бродит Достоевский.

На первый взгляд, Виктора Конецкого сложно отнести к тем, кто воспевал Ленинград и, уж тем более, Санкт-Петербург. На страницах его книг – море, друзья, среди которых очень много москвичей, на картинах – натюрморты, цветы, природа. Но город все же появляется, ненавязчиво, иногда как бы случайно, но от этого не менее значимо. Вот Новая Голландия из окна его дома на канале Круштейна.
Становится страшно от его воспоминаний о блокадном Ленинграде, его промерзших домах и улицах. Куда реже появляется Петроградка, где Виктор Викторович прожил почти половину жизни. Говорят, что он не очень-то любил этот район, сохраняя верность «каналу». И все же рискну отправиться в виртуальное путешествие с Конецким по Петербургу, а может быть и по Ленинграду.

ПРОСПЕКТ ВЕТЕРАНОВ

Мое заочное знакомство с Конецким состоялось далеко от Адмиралтейского канала и Петроградской стороны – на Юго-Западе. Обычные панельные «хрущевки» в нескольких остановках общественного транспорта от конечной станции метро «Проспект Ветеранов». Часть из них превращены в общежития Кировского завода. Превращение нехитрое – в обычную трешку с проходной комнатой вместо семьи простых ленинградских тружеников заселяют человек восемь «лимитчиков», без которых промышленная мощь города Ленина была никак не возможна.
И неправда, что в СССР на заводы и фабрики привлекали только рабочий класс «с временной пропиской». Здесь вместе собирались совершенно разные люди. Люмпенизированные пролетарии со всей России – кроме беспробудной пьянки и секса в проходной комнате, главное развлечение – стрельба из самодельной пушки спичками по солдатикам, в центре города практически никогда не бывают. Выпускники питерских вузов и присланные со всей страны инженеры – театры, музеи, выставки, желание сбежать подальше от первых.
Известный в прошлом спортсмен, а затем – тренер заводского спортклуба – отдельная комната, потрясающая библиотека, часть из которой привезена с соревнований за рубежом. Именно здесь в конце 1970-х, в гостях у своего старшего брата, молодого специалиста-выпускника провинциального университета, я и получил доступ в эту удивительную библиотеку – Булгаков, Солженицын и доселе неизвестный мне писатель Конецкий.
Читая Виктора Викторовича, я хохотал так, что бессмертным наследием Фомы Фомича заинтересовался пролетариат, который книг не читал в принципе. Ведь многочисленных донцовых, устиновых и прочих детективных тогда не издавали, а массовые авторы того времени (классики и не только марксизма-ленинизма) мало кого интересовали. Конецкий, бывший культовым писателем для интеллигенции того времени, мог легко приобщить к книге откровенного люмпена.
Еще меня тогда потрясло, что в обстановке страшного застоя, когда штурм поддонов с сосисками в универсаме «Таллин» был каждодневной реальностью, а полки книжных магазинов ломились от творений Леонида Ильича, можно не просто писать ТАК, но и умудряться это издавать. Причем, не спустя годы, а практически сразу же. Ведь это написано о бессмертном драйвере Фоме Фомиче Фомичёве в конце 1970-х: «Читая написанное, он, как я уже объяснял, никогда не вникал в смысл и суть, никогда ничего не понимал из произносимого, ибо еще и вел борьбу с челюстями». Вспомните, дикцию генерального секретаря ЦК КПСС, председателя Президиума Верховного Совета СССР, председателя Совета обороны, четырежды Героя (пятый раз – от Болгарии), маршала Советского Союза… «А Фома Фомич, абсолютно уверенный в благонамеренности своего текста № 1, читал его бесстрастно и монотонно, как дьяк по тысяча первому покойнику. И эта спокойная и добро-торжественная интонация спасла Фомича. Он уверен был, что зачитывает товарищам начальникам о превышении его экипажем планов и увеличении подписки на газету «Водный транспорт»! А нес – про инвалютные сверхурочные!»
Наверное, как и Фому Фомича от публичного изгнания ото всюду, произведения Виктора Викторовича от многолетнего лежания на полке цензора спасали интонации. Конецкого никак нельзя считать диссидентом, а язык его книг – совершенно не Эзопов. Он просто писал не об удручающей жизни на суше, а о море, в котором есть свои Фомы Фомичи, но этот мир все же казался далеким, недоступным, совершенно иным.

АДМИРАЛТЕЙСКИЙ КАНАЛ

Величественную недоступность всего морского я очень остро ощутил во время своей первой традиционной для любого гостя города на Неве прогулки по рекам и каналам.
Прогулочный пароходик мог лишь чуть-чуть подойти к манящему своей запущенностью комплексу зданий из красного кирпича. Экскурсовод поясняет – объект министерства обороны. Построенная еще при Петре I для нужд военно-морского флота, названная в честь полюбившейся царю-реформатору страны – Новая Голландия. Загадочный остров в центре Ленинграда, попасть на который невозможно и, в том числе и этим, привлекающий и манящий. Это сегодня, обходя его по периметру минут за двадцать, я понимаю, что не так уж он и велик. А лет 25 назад он казался мне очень большим и от этого еще более загадочным.
Лично Виктора Викторовича я не знал, но мне кажется, что близость Новой Голландии во многом и предрешило его судьбу. Не прямо, а исподволь – долгий путь в море изначально обуславливался не романтикой, а банальной нуждой. Но нельзя жить рядом с Новой Голландией и быть равнодушным к морю.
А еще адрес: канал Круштейна, дом 9. Для справки. Круштейн Карл Яковлевич (1887–1921), большевик с марта 1917 года, балтийский матрос из Таллина, участник Первой мировой и гражданской войны. Весной 1919 года отозван в Петербург и назначен комиссаром главного управления гидрографии, с октября 1921 года – комиссар главного управления мореплавания. 3 ноября 1921 убит в Петербурге эсером-террористом. В 1922 году его именем назван Адмиралтейский канал и два моста через него.
Даже горячий красный эстонский матрос, в честь которого переименовали простоявший два столетия до этого канал, оказался главным мореплавателем революционной России. Вот и не верь в судьбу после этого.
Сейчас, приезжая в Петербург, я стараюсь попасть на Адмиралтейский канал и всегда с содраганием думаю – как больно было бы Виктору Викторовичу от осознания того, что происходит с Новой Голландией. Да, вековая запущенность не могла не привести к столь печальному результату. Но ведь не было даже попытки восстановить хотя бы минимально-исторический облик! Вердикт прост и понятен – снести и построить нечто современное. Суперсовременное, с участием «супер»-архитекторов. Но даже если все так и будет – «супер», загадочность, поразившая меня много лет назад, исчезнет навсегда. Да, переживал бы Виктор Викторович. Впрочем, слово «переживал» вряд ли подходит…

ПЕТРОГРАДКА

Я всегда любил Петроградку и особенно Большой проспект. Вышел из метро «Петроградская», построенной по принципу бомбоубежища, и на тебя сразу подуло вольным балтийским ветерком, замешанном на северном модерне и неоклассицизме. Налево пойдешь – на немного вычурный Каменоостровский (тогда еще Кировский) попадешь, прямо пойдешь – на Большой выйдешь. Здесь все попроще, но в нарочитой неброскости бывших доходных домов есть свой шарм.
А еще удивительные названия улиц, пересекающих Большой проспект. Сперва – Ординарная, обычная то есть. За ней Плуталова, Бармалеева и Подрезова. Потом – Подковырова и Полозова. Ну а уж за ними, по советской традиции – Владимира Ильича Ленина. Фамилии чем-то напоминают сказку, за исключением последней, конечно. Эта твердо ассоциируется с былью.
Много лет спустя узнал, что землевладелец и майор Степан Бармалеев, дал свое имя не только улице, но и персонажу известной всем с детства сказки Чуковского – Бармалею. Оставим историческую точность исследователям творчества писателя, но рискну предположить, что примерно моим путем (с обязательным заходом в соответствующие заведения, о которых речь еще впереди) прогуливался Корней Иванович, обдумывая своего Айболита. И вполне вероятно, что потом добрым словом вспомнил прогулку по Петроградке. Теперь многие-многие поколения детей знакомы с далеко не самым злым, но все же Бармалеем.
Может быть, остальные были неизвестными революционерами, как рабочий Сергей Иванович Подковыров, живший на Петроградке и героически павший в 1919 году в бою с белогвардейцами под Петергофом. Нет, вроде бы не революционерами были, иначе, почему нет традиционных табличек, рассказывающих об их мужестве и героизме? А какая, собственно, разница, кем они все были, лучше зайти в котлетную на Подрезова. Вспоминается старая ленинградская шутка: котлетная – это место, где одни пьют, а другие – закусывают.
Подрезов, был коллегой Бармалеева – владельцем доходных домов, а уж Полозов и вовсе антисоциальным элементом – известнейшим владельцем питейных заведений. Так что уже не один век, и не только я так прогуливаюсь по Петроградке. После захода на Подрезова я всегда посещал шляпный магазин между Полозова и Ленина. Если не попадал на обед. Даже когда обеденный перерыв стал в новой капиталистической России анахронизмом, шляпный на Большом традициям изменять не стал – с 14-00 до 15-00 – обед. Уже нет шляпного магазина – на его месте зал игральных автоматов, а вот на месте котлетной на Подрезова уже много лет работает чебуречная. Нехитрые интерьеры, по-прежнему, там пьют и закусывают. Одна беда – шляпы или кепки потом не купишь. И, думаю, что Виктор Викторович, как человек любивший кепки, со мной бы согласился. Ведь он куда чаще, чем я прогуливался по маршруту: метро «Петроградская» – улица Ленина.

О том, что писатель Конецкий обитает где-то на Петроградке, я узнал почти сразу же после знакомства с его книгами. О том, что он живет на улице Ленина, я прочел много лет спустя, в «Огурце навырез»: «Живу я на улице Ленина, на шестом этаже, и к каждым именинам великого вождя лицевую часть нашего дома красят. Маляров подбирают из числа ударников коммунистического труда. И вот люлька с маляром остановилась возле моего окна. Чтобы показать Аверченко свой демократизм, я открыл форточку и сказал работяге, который висел за бортом моего дома, что могу предложить ему чай, кофе и яйцо всмятку. Он вежливо отказался, объяснив, что с утра уже принял пятьсот грамм мадеры.
– Ни в одной развитой стране мира я не видел, чтобы рабочие начинали день с мадеры! – оживился Аверченко. – Разрешите побриться вашей бритвой?»
Улица Ленина – место удивительное. И не только потому, что здесь жили Ульяновы, у которых останавливался не только Ленин, но и Сталин. Ведь здесь обитали куда более приятные люди – Ахматова, Конецкий, Даль. А еще сейчас Ленина то ли переименовали обратно в Широкую, то ли не переименовали. И по-прежнему ходит по улице Ленина автобус № 1. Есть у нее и удивительная топонимическая особенность – до нее Большой проспект пересекают лишь улицы, названные в честь людей, а после нее – в честь географических названий: Лахтинская, Гатчинская, Ораниенбаумская, Стрельнинская, Колпинская, Ижорская, Рыбацкая, Ропшинская. Вот и получается, что крутится все вокруг Ленина: сперва – история, а потом география.
Вообще, чудное это место – Большой проспект Петроградки, даже улицы на нем почти убереглись от неизбежных при смене исторических вех переименований. Не миновала этой участи Павловская, которая зачем-то стала Мончегорской. А еще эта часть Петроградки удивительно органично вплетает в себя архитектурное разностилье. Здесь и дом, который построил и сам стал в нем сам жить мастер модерна и неоклассицизма, архитектор Александр Львович Лишневский (и сегодняшняя запущенность не может его испортить), а в двух шагах – типовая школа советской постройки, рядом удивительное по простоте здание неизвестного мастера-ремесленника XIX века. А глубине дворов – детский садик, переделанный не менее безвестным архитектором в питерский офис крупной российской нефтяной компании. И не стремился этот мастер в середине 1990-х удивить Петроградку своим величием, а просто очеловечил пустовавший детсад. Впрочем, о грядущем величии в питерской архитектуре речь пойдет чуть позже. И даже типичный «новодел» из стекла и бетона здесь не смотрится откровенно убого.
А своеобразным гимном этого района можно назвать песню известной питерской художницы и писательницы Юлии Беломлинской «Петроградская»:

Подковырова, Плуталова, Подрезова…
Ой, пойду, пойду гулять по кабакам,
Хоть какого бы мне – старого, облезлого
В эту ноченьку найти бы мужика!
Подковырова, Плуталова, Подрезова…
Духом водошным несет из-под земли.
Многих здесь подковырнули, да подрезали,
Заплутали, закрутили, замели!
Подковырова, Подрезова, Плуталова…
Наливают нынче водки, да вина.
Пожалей ты мои ноженьки усталые,
Петроградская, родная сторона!

А ведь есть еще и Шамшева. Ну, где такое может произойти – в советское время побыла эта улица два года Житомирской, а потом ей опять вернули первозданное имя. И не чье-нибудь, а известного владельца питейного заведения Шамшина, которое и носила со дня основания, т. е. с 1858 года. Только на Петроградке.
Вообще-то ресторанная тема особенная для Большого проспекта. Сергей Довлатов рассказывал, как его приняли за Куприна. Однажды он, выпив лишнего, ехал в автобусе. Рядом сидела девушка. Он заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. В это время автобус проезжал мимо ресторана «Приморский», на углу Рыбацкой улицы и Большого проспекта. Бывший «Чванова».
– Любимый ресторан Куприна! – заметил Довлатов.
Девушка отодвинулась и проговорила:
– Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.
Увы, нет больше ни «Приморского», ни «Чванова» – на их месте странный набор одежных лавок, аптеки и секс-шопа. Но и в этом сочетании есть некий символ сегодняшнего дня.
А Виктор Викторович прогуливался этим же путем по Петроградке с вернувшимся к нему из небытия писателем Аркадием Аверченко на страницах «Огурца навырез»:
«В сквере угол Лахтинской и проспекта Щорса на пересечку нашему курсу поднялся с садовой скамейки ханыга. Трезвый, видок угнетенный, лет тридцати пяти, с бородкой клочьями.
Или закурить попросит, или мелочи – это закон. Намазан я для этакой публики какой-то флюоресцирующей краской.
Все точно.
– Дай, отец, рублишко! – Это ко мне. – Двадцать шестого марта из заключения вышел, без работы сижу, опять воровать идти? Дай, отец, рублишко!…
Высыпаю горсть мелочи.
Отстал, поблагодарил даже чувствительно. Какой-то инстинкт говорил, что он сейчас пожрать купит, а не выпивку: настоящее несчастье и горе прошло на пересекающемся курсе.
– Вы ему подали, потому что боялись? – спросил Аркадий Тимофеевич.
– Нет, любезный гражданин, из привычки. И по жалости.
– Он бывший заключенный?
– Заключенных у нас нет. Есть только осужденные.
– Гм. И давно?»
Пусть и не стала родной для Виктора Викторовича Петроградка, может быть, и любил он до конца жизни вид из дома на канале на Новую Голландию, но дух того места, где жил, передавал очень точно. И не только Петроградки, а и города на Неве.

ОХТА

Когда изредка удавалось выкроить время, не поспать и посмотреть разводящиеся мосты, я всегда заворожено смотрел не столько на ажурные их своды (хотя по образованию и являюсь их строителем), сколько на плавное, но при этом немного поспешное (мосты ведь разводятся ненадолго) движение под ними рассвеченных огнями речных судов. Они караваном горделиво уходят куда-то вдаль, оставляя за собой, казалось, неизгладимый след на темной невской воде. И опять вспоминается Конецкий.
«Наш СТ тупым носом давил Неву, пересиливая ее течение. И уже надвигались ажурные конструкции Охтинского моста. Как странно ощущаешь родной город, когда идешь вверх по Неве в глухой ночи. Я первый раз шел так не пассажиром; стоял на крыше рубки, обвеваемый теплым летним ветром. И мне казалось, что этот ветер дует из прошлых веков. Знаете состояние человека, который после обеденного компота все не может разгрызть абрикосовую косточку? Она вертится у него во рту, отвлекая внимание. А человеку надо делать серьезную работу. И вот он не может почему-то расстаться с косточкой, выплюнуть ее. Хотя и понимает, что главное сейчас – забыть о ней и заняться делом. Мне надо было помогать капитану, а в голове вертелись остатки школьных знаний по истории. Мы проходили Большой Охтинский мост в неразводной левобережной части. Именно здесь была шведская крепость Ниеншанц. Вот здесь, где стоят теперь дежурные ночные трамваи, дожидаясь, когда мы пройдем мосты».
Может быть, именно этой ночью, совсем рядом, в глубине Среднеохтинского проспекта, начинающемся как раз от бывшей шведской крепости, в далеко не архитектурном шедевре – доме под номером 42, корпус первый, квартира 22, переживал свою неудачу от незабитого в стену гвоздя очень известный сегодня мужчина. Вообще-то, я его понимаю, ибо сам всегда тяжело переживаю, если гвоздь отказывается идти в стену или, что еще хуже, решительно разрушает ее. Злюсь, ругаюсь, раздражая этим свою жену и дочь, и всегда долго помню свою неудачу. Вдвойне обидно, если происходит это на глазах женщин. Потом, уже отойдя от первого приступа беспомощной ярости, понимаю, что пора заменить видавшую виды дрель на мощный и современный агрегат, под названием перфоратор, желательно производства ведущей европейской фирмы, а не какую-нибудь дешевенькую отечественную или китайскую подделку под известную западную марку.
И не плохо, чтобы дизайн у нее был современный. Ведь этот прибор должен не только помочь мужчине избежать позора поражения в неизбежной борьбе со стеной, но и может придать свежую эстетику полке, на которой он и пролежит большую часть своей жизни.
Нет, честное слово, я понимаю далеко не тривиальную логику президента Путина, которую он сам весьма подробно объяснил: «То, где собираются строить эту башню (и это не только одна башня, насколько мне известно, там планируются и другие сооружения, другие здания, речь идет о строительстве так называемого «Газпром-сити»), вы же знаете, – это Охта. Я там жил почти пять лет, рядом буквально, я знаю, какие там архитектурные «ценности». Это здания, построенные пленными немецкими солдатами после Второй мировой войны, так называемые засыпные здания. Я помню, первый раз попробовал гвоздь забить в стенку – он у меня фьють и съехал. Там засыпные стенки, эти здания внешне смотрятся неплохо, капитально, но, в общем, никакой ценности из себя не представляют. Понимаю озабоченность тех, кто говорит о том, что это очень близко к историческому центру. В целом я, конечно, разделяю эти озабоченности. На протяжении жизни прошлых поколений, конечно, Петербург стал выдающимся центром мировой культуры и архитектуры, но наши поколения почти ничего не сделали. И, конечно, нужен какой-то свежий воздух здесь, нужны какие-то центры, которые бы давали толчок развитию, в том числе и деловой активности».
Представляю, какая «косточка» попалась бы Виктору Викторовичу, если бы он увидел на месте бывшей шведской крепости Ниеншанц странное произведение «газпронефтевской» архитектуры. И могу только предположить, какой набор высказываний писатель и настоящий петербуржец Конецкий, не стесняясь, применил бы по поводу «свежего ветра» архитектурных перемен, истоки которого можно поискать в незабитом гвозде. <…>
«Никто пути пройденного у нас не отберет» – название книги и надпись на надгробном памятнике писателю. И в путь с Виктором Викторовичем по Ленинграду, Петербургу, стране, миру и времени отправится еще не одно поколение его читателей. И новые времена покажут, насколько прозорлив и мудр был писатель Конецкий, которого все же смело можно назвать певцом своего города.

     В книге: Виктор Конецкий: Человек из морского пейзажа. – Санкт-Петербург : «Площадь искусств», 2014.