Игорь Кузьмичев. ДОМ НА КАНАЛЕ

Открываю книгу Олега Базунова «Тополь» и читаю: «Я живу в каменном пятиэтажном, достаточно старом уже, но, слава Богу, имеющем еще свое неповторимое лицо доме. Имеющем свое лицо, а значит, как всякое неповторимое лицо, имеющем свое выражение, свой характерный профиль и свой фас. Бывает, живешь с иным человеком, даже с наиближайшим родственником своим, долгие-долгие годы, с самого рождения может статься, и как будто бы уже изучил его лицо тысячу раз во всех подробностях, во всех ракурсах, ан нет же, однажды взглянешь невзначай в тысячу первый раз, и предстанет оно вдруг как бы впервые увиденное тобою…»

Они были родными братьями, Олег Базунов и Виктор Конецкий. Олег на два года старше. Они с детства жили в этом доме на канале Круштейна — так в советскую пору назывался Адмиралтейский канал — и описали его в своих книгах, каждый по-своему. Дом и теперь, когда их уже нет на свете, сохраняет неповторимое лицо, но если, идучи мимо, по реконструированной площади Труда, я мельком посматриваю на него, дом будто жалуется мне на свою покинутость и опустошенность.

А взгляд «невзначай в тысячу первый раз» никого не минует, когда человек умирает: мертвым его видишь впервые, смерть с неизбежностью меняет привычный ракурс, укрупняет масштаб, уплотняет знакомые черты.

Виктор Конецкий был человеком волевым.

Да, разумеется, случались и у него минуты слабости, растерянности, страха, случались нередко — он сам многократно жаловался, какой мрак и тоска временами нападают на него, как тяжело бывает одолевать себя, — и все-таки, если (по присловью его героя) «взвесить на весах духа» все его победы и потери, удачи и огорчения, доминантным обозначится именно это его качество — воля. Самоконтроль и воля не изменяли ему, по-моему, никогда. В самых критических ситуациях он умел делать выбор, принимать решения и выполнять их. Умел приказывать и своей волей подавлять других. В «Последнем рейсе» признавался: «В общем-то я не могу назвать себя добрым при всем том, что не обижу ребенка, не ударю слабого. Но вряд ли люди, которые со мной плавали, запомнили меня добреньким — я имею в виду матросов или штурманов рангом пониже. Командовать судами и быть мягким человеком — это практически невозможно».

Вадим Сергеевич Шефнер как-то заметил: у каждого из нас есть «своя территория судьбы». Большинство и не делает попыток спорить с судьбой, смиряясь безропотно с уготованной долей, но Конецкий, — а с Шефнером, кстати, он был по-соседски дружен, — распоряжался на отведенной ему территории властно, обследовал ее тщательно и мобилизовывал до предела отпущенные ему возможности. Мальчишкой он не пропал в блокаду, не свихнулся в курсантской казарме. Он сумел найти себе место на флоте и раз за разом уходил в море, когда, на взгляд со стороны, в том не было необходимости, — заставлял себя уходить, преодолевая застарелые недуги и бесконечные административные каверзы.

Откуда в нем это прямо-таки инстинктивное, едва ли не физиологическое ощущение цели? Эта ершистая готовность к сопротивлению? Эта воля?

И тут нельзя не вспомнить мать Олега и Виктора, Любовь Дмитриевну, то, каким непреклонным нравом была наделена эта хрупкая женщина, в девичестве артистка миманса в труппе Дягилева. Как рассказывал Виктор, она не имела серьезного образования, училась только в частном пансионе, но восхищала его абсолютной грамотностью. Юной барышней она посетила с труппой Дягилева Францию и Англию, от Парижа пришла в восторг и заграницу воспринимала легко, без национальных комплексов. Она с детства дружила с Ольгой Хохловой, вышедшей замуж за Пикассо, и десятилетиями сохраняла ее письма — как ниточку, связывающую с блестящим артистическим миром, в котором она, доведись ей там задержаться, не уронила бы лица.

Любовь Дмитриевна растила сыновей в разрыве с их отцом, сберегла детей в блокаде и эвакуации и смело благословила на флот, в тяжких обстоятельствах обнаружив и завидную витальную силу, и житейскую хватку, и — ту самую волю. «Какой силы воли была мать, — вспоминал Конецкий, — ясно из того, что уже где-то в конце ноября сорок первого года она, силком конечно, водила нас с братом в кино. И в “Авроре” мы смотрели “Приключения Корзинкиной”. Но не досмотрели — началась воздушная тревога…» И еще — Любовь Дмитриевна ригористически верила в Бога…

В их доме на канале, где она хозяйничала беспрекословно, царило некое неуловимое напряжение, какое ощущаешь в старинных петербургских квартирах, вобравших в себя дыхание длинной череды поколений. Быт здесь наслаивался органично и медленно: висели старинные семейные иконы, на стене можно было увидеть в рамочках фотографии дягилевской артистки Матильды Конецкой (любимой тетушки братьев) — в балетных «доспехах», на столике лежали шахматы, подаренные дядюшке Шуре самим Алехиным… Тут все было подлинное — и гравюры, и рисунки; изобилие цветов и никаких мещанских украшений. Об этих стенах Олег Базунов писал в «Мореплавателе»: сколько в них «смиренного, скромного, немого достоинства, сколько созерцательно-поэтической мудрости, сколько знают, сколько таят они про себя — эти самые стены — жизненных перипетий и пыла родственных чувств, сколько запечатлено ими взрывов страстей, приливов любви и отчаяния хотя бы одной-единственной, отдельно взятой семьи…»

Обитая в этих стенах, глядя каждый день в окно на Новую Голландию, братья не могли не впитывать красоту и загадочность города, в котором родились, и не могли не задумываться о самих себе, пленниках этой магической красоты. В каких бы широтах ни странствовал потом Конецкий и как бы высоко ни уносился в своем изощренном воображении Базунов, — в доме на канале откристаллизовалось для них все изначальное и непреложное: диктат материнского воспитания, смертная блокадная стужа, отроческие мечты о будущем…

К тому же дом их стоял буквально в двух шагах от корабельных верфей и портового устья — от взморья.

Море, выражаясь торжественно, братьев полонило. Обоих.

Как оно повлияло на судьбу Конецкого — всем известно. Море его закалило, дало ему штурманскую профессию и подарило богатый и колоритный мир его литературным героям. Конецкий обычно — а в общении с назойливыми журналистами и раздраженно — настаивал и объяснял, что в море он работает, трудится, соблюдая уставные правила и неписаные морские законы. А его сочинения, вымыслы и фантазии — в лучшем случае лишь следствие изматывающей и рискованной работы. Это действительно так. Но, пожалуй, не совсем. Если бы Конецкий фатально не побратался с морем и не плавал капитаном, он все равно стал бы писателем — потому что он им родился.

Однако море предъявило писателю Конецкому свой категорический счет, не оставляя лазеек для компромиссов. Оно не терпело словесной фальши, пусть и непреднамеренной. Море требовало от него беспощадной искренности и предостерегало от душевной расслабленности и всякой там «романтики». Короче говоря, писать о море оказалось ничуть не легче, чем в море работать.

Конецкий попытался в «Соленом льде» пристальнее и трезвее, чем в ранних рассказах и повестях, взглянуть на море, и это возымело глубокие последствия. В книге вырисовывался новый тип героя и новый, скажем старомодно, духовный идеал, хотя пока еще достаточно умозрительный. Конецкий прямо называл тех, кто стал ему по-человечески дорог: Мелвилл и Экзюпери, Френсис Чичестер и Жак-Ив Кусто. Их, таких разных, объединила преданность океану. «Герои Мелвилла и Экзюпери, — констатировал Конецкий, — сражаются со стихией и роком, но не с природой. Летчик Экзюпери и воздух вокруг его самолета — это нечто единое, изотропное. Так и океан Мелвилла. Невозможно бороться против того, частицей чего являешься сам».

Мировоззренчески, в рамках искомой цели, такое единение с морем, с природой было завоеванием. Но как выношенную мысль о родстве, «изотропности» с морем реализовать в литературном тексте? Воплотить ее сюжетно и пластически, не погрешив против грубой, а то и преступно-грязной реальности? Достигнуть гармонии с морем, оставаясь в нем работником, и удержать в своем творчестве высокие морально-этические критерии? Преодолевая подобные противоречия, Конецкий не сразу вывел универсальную для себя формулу, зафиксированную в «Последнем рейсе», — годную и для морской работы, и для писательства, и для общественного поведения: «Море требует правды и ничего, кроме правды. Если врешь сам себе — ты погиб, и твой экипаж погиб».

А что же Олег Базунов?

И подтверждением тому вот такие поэтические — и точно наблюденные! — строчки: «Не знаю, что уж там и когда повлияло на мой душевный состав, — признается базуновский герой-рассказчик, — но я не свободен от тяги к морю: стоит мне на какой-нибудь невзрачной картинке увидеть кренящийся в волнах кораблик, стоит мне увидеть какую-нибудь пузатую, ребристую лодочку, стоит замедлить шаги, задержаться посередине ближайшего к заливу моста, заглянуть вниз с него, туда, где гранитное острие режет стремительно бегущую воду, и, сохраняя в сознании образ острия и воды, повести взгляд свой несколько выше, почувствовать, как мост вместе со мной плывет вверх по течению; стоит услышать похлюпывание воды среди свай или смолистый запах каната на пристани; стоит приметить вошедший в устье и ставший на якорь по его середине корабль, представить, как в лабиринте железных отсеков дробят по отвесным ступеням подкованные железом ботинки, как еще полный долгих и утомительных просторов матрос жадно глазеет на берег, на звенящий, игрушечный, сыплющий искрами трамвай, на равнодушные и не совсем равнодушные, различимые трудно в деталях фигурки зевак — жителей и, конечно же, жительниц… Стоит мне только приметить, представить все это, как поднимается во мне нечто сродное сквозняку в сторону моря, что буйно подхватывает и уносит со столов и шкафов до того мирно лежавшие на их тусклой поверхности листы и бумаги…»

Они убежденно по-разному писали о море — Конецкий и Базунов. Если сравнить их тексты, обнаружишь немало  любопытного, и не только в отношении к морю. Базунов, к примеру, всегда был привержен толстовской «мысли семейной», тогда как Конецкий побаивался ее современных вариаций. Конецкий избегал демонстративных вольностей формы, стилистических изысков, а Базунов мог искусно сплести вычурный триптих «Собаки. Петухи. Лошади», а пространному исповедальному полотну придать вид «комментария к ненаписанному рассказу». Захлебывающееся дыхание тягучей фразы Базунова, ее дотошно-детальная протяженность и ритмически-педантичная отточенность говорят о нем не меньше, чем о Конецком его письмо: либо протокольно организованное, лаконичное, либо намеренно неряшливое, словно под хмельком, и неизменно — как бы набирающее темп, волевое.

Да, Конецкий и писателем был волевым.

А как же иначе? «Если в море люди идут всегда вместе, то в литературу идут как в суровое волчье одиночество» — это он не для красного словца сказал. Одиночество требует отчаянного напряжения сил и духовной концентрации: не отдав ему положенную дань, не отыщешь правды, не обретешь ни вдохновения, ни мастерства. Только модные шалуны-затейники, любители литературных игр, авторы не книг, а «проектов» полагают, что в литературе можно жить фокусами и обманом, обкрадывая и насилуя классику. Конецкий же, писатель настоящий, знал, ценой какого эмоционального потрясения дается погружение в человеческую боль и каких усилий стоит иногда одна-един­ственная фраза.

Конецкий в должном объеме постиг премудрости писательского ремесла и добросовестно освоил тонкости издательского процесса со всеми его подвохами. Управляя рождающимся на бумаге текстом, он умел воевать с чужим вмешательством в свой текст. Тут нужны были крепкие нервы. В начале 1980-х годов цензура по вздорному поводу — упомянул опальную тогда Лилю Брик — отказалась подписывать в свет его сборник «Третий лишний» и в готовой, сброшюрованной книге пришлось вырывать и перепечатывать три страницы. Против лома нет приема — и Конецкий тогда уступил. Тем не менее куда чаще в редакционной практике — под стать морской — ему удавалось с нужным эффектом напрягать всех вокруг себя и в главном настаивать на своем.

Когда Конецкий определял очередную творческую цель, власть возникшей доминанты бывала всепоглощающей. Среди его литературных сверстников верхом доблести считалось написать роман, этакий экзамен на чин. И Конецкий с двух попыток с престижной задачей справился. В цикле из десяти глав-новелл «Кто смотрит на облака», условно связанных общими героями, он примеривался к жанру в надежде, что «сюжет времени» сообщит повествованию необходимую цельность, но повествование получилось дробным, пластически неоднородным и нормам традиционного романа не отвечало. Тогда Конецкий вслед написал «роман-странствие», трилогию «ЗА ДОБРОЙ НАДЕЖДОЙ» и добился успеха.

Волевой настрой, повторюсь, весьма и весьма был присущ Конецкому. Но сколько их промелькнуло — советских мэтров, волевых и амбициозных! С их убогим оптимизмом, будто певших под чужую фонограмму, глухих к «живой жизни». Конецкий же к текущей реальности был чрезвычайно чуток. И потому прозорлив. Еще в середине 1970-х годов в рассказе «Последний раз в Антверпене» он углядел и окрестил «продуктом современной эпохи» наглого штурманца, расчетливого и тупого, из породы людей, которые стали править бал двадцать лет спустя. А в повести «Вчерашние заботы», с улыбкой и не без сарказма, нарисовал социально-эмблемный портрет капитана Фомы Фомича.  С оглядкой уже не на Чехова, как в «настроенческой» прозе, а на Салтыкова-Щедрина…

Во «Вчерашних заботах» Конецкий заявил: «Есть единственное средство против перепутанности и сложности мира — юмор. Ни бог, ни царь и ни герой. Все эти ребята не помогут. Только юмор, лучше безымянный… В юморе, конечно, есть ложь. Но это ложь жизневерия. Колпак клоуна помогает преодолеть страх и ляпнуть царю из-под стола правду-матку…» И Конецкий на «правду-матку» в адрес кого угодно не скупился. Но, бывало, гневался и по пустякам.

С конца 1980-х годов Конецкий плотно взялся за документально-мемуарную прозу, сознаваясь, что писать «романтическую прозу, когда рядом, под боком, творится такое», стыдно. Он чувствовал, что его читатель в нагрянувшем безвременье ждет от него «света для души», мало-мальской опоры, и метался «между воплем “Что делать?” и волевым усилием держать себя хотя бы в рамках чистой и честной публицистики». К тому же мемуарная проза, по словам Конецкого, тренировала «на загляд (с опасной даже степенью откровенности) в себя, в темные уголки своей души и биографии». Однако читатель благодарен автору, подшучивал он, даже тогда, когда тот «исповедально врет».

Ох как неуютно, — отбросив и автобиографических героев, и маску рассказчика, — оказаться в роли, которую должен исполнять самостоятельно на голых подмостках. Тут не до лицедейства! Художественное «чуть-чуть» правомочно и в мемуарной прозе. Хочет того автор воспоминаний или нет, он субъективен по определению и невольно создает некий свой образ, подлежащий беспристрастной оценке. Еще у ранних героев Конецкого готовность к самопожертвованию уживалась с эгоизмом, гипертрофия воли грозила выхолостить в них человечность. К сожалению, отголоски таких настроений слышны и в прозе мемуарной, где автор не всегда деликатен с друзьями и даже самыми близкими людьми. Но это больше издержки письма, чем душевная очерствелость.

В мемуарных книгах Конецкого возобладали покаяние и беспощадность к самому себе — и тут уж не до позерства. Горюя о кончине столь милого его сердцу персонажа, «ближайшего друга и советчика» Петра Ниточкина, сокрушаясь, как пустынно и одиноко стало без него «в житейском и литературном море», Конецкий признавался: «Возраст сказывается и в том, что всё и все, что и кого я вижу вокруг, мне докучает и меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее от чистого сердца. Зрелость это? Или пропечаталась наконец вся мелкость моего духа? В любом случае это приносит мне душевных мучений больше, нежели всем другим, кого вижу и знаю вокруг…» Нелицеприятные, честные слова — без скидки на жалость к окружающим и снисхождения к самому себе.

Что же до искренности, то наивысшей отметки на шкале правды она, по-моему, достигает в повести «Последний рейс», где лейтмотивом, порой надсадным, сквозит мысль о прожитой жизни. Писатель то и дело ловит в себе приевшиеся ощущения: «Все это уже было! Все повторяется, все было, было, было, было… или в прошлых книгах писал и забыл? Но точно: и внутреннее настроение, состояние души, и состояние природы, ее настроение — все повторяется или даже в тысячный раз происходит во мне и окружающем мире». Жизнь и написанное о ней смыкаются у него в едином потоке памяти. И — «ничего за кормой такого, что хотелось бы еще пережить…»

Ну что же? Возможности были почти исчерпаны. А желания? Додумать, доискаться каких-то неосязаемых дотоле корней, каких-то незаполненных духовных лакун в самом себе — все же хотелось, дабы, подводя итоги, очертить то, что высветилось лишь теперь, в старости. Представляю, с каким подспудным протестом произносил Конецкий это сакраментальное слово — «старость»!

И тут встречаются подлинные открытия.

Несчастье с детства витало над ними в воздухе. Семейная драма, необъяснимая сумятица родительской распри отпечаталась в сознании братьев на всю жизнь. А к этому роковому обстоятельству накрепко приросли унижение блокадным голодом и тленом, разлука с родовым домом на канале, бомбежка эшелона с беженцами на полустанке Валя, ранение там Олега — поразивший Виктора «чистейшей белизны кусочек кости, который отлично был виден в окружении разорванных мышц», охватившее тогда на годы вперед чувство покинутости, потом мытарства эвакуации… Ничто не обещало братьям счастья.

Преодолеть угрозу несчастья, саму память о несчастье — в воспоминаниях, и во всех прочих книгах, и в акварелях, а рисовать Конецкий приохотился с детства, — вот чего добивался он и чем завоевал читательское внимание. Люди ни за что другое не бывают так благодарны, как за поддержку, за научение, пусть иллюзорное, противостоять несчастью, преодолевать его.

И эта инстинктивная потребность заряжаться энергией преодоления — хотя векторы ее у них не совпадали, — может быть, еще более, чем кровное родство, сближает Виктора Конецкого и Олега Базунова.

Обращенный вовне экстраверт, человек решительного действия, опутанный сетью вполне реальных, ранящих общественных связей, готовый вести открытые баталии с кем угодно, вплоть до юридических разбирательств. И интроверт, углубленный в себя интеллектуал-идеалист, отринутый стечением обстоятельств едва ли не в изгои, вечно сомневающийся в себе и вспыхивающий от случайной искры недоверия.

Один — моряк, офицер, капитан, регулярно плававший Северным морским путем, пересекавший океаны и добиравшийся до берегов Антарктиды, писатель с именем. И другой — искусствовед из Русского музея, домосед, автор повести «Море­плаватель» (опубликованной в «Новом мире») и «Записок любителя городской природы», философских и поэтических, посвященных тополю, который рос под окнами, на откосе канала.

При такой ситуации неудивительно, что у них хватало горячих разногласий. Но один великий художник, думается мне, примирил бы их несомненно. В «Последнем рейсе» Конецкий рассказал, как вырезал из книги фотографию скульптурного портрета Микеланджело и повесил ее в каюте у изголовья. При этом добавил: «И меня не смущает страшный взгляд Буонаротти, тем более глядит он мимо всех нас — на Млечный Путь. Никто, насколько мне известно, из его героев не улыбается, но и не плачет. Когда скорбь и страдания могучи, тут не до слез. И настоящая великая радость бытия спокойно обходится без улыбок и смеха. А в лице самого Микеланджело более всего обыкновенного упрямого упорства».

Базунова взгляд Буонаротти тоже не смутил бы. И не только потому, что искусство он изучал профессионально, пристально интересовался ивановским «Явлением Христа народу» и почитал Гоголя. Он периодически болел, страдал и бедствовал, но тоже не боялся бросать вопрошающий взгляд на Млечный Путь. Базунов верил, что есть вещи пограндиознее житейского счастья, и придерживался старинной максимы: мы рождаемся, чтобы «жить на пути к истине». Нет, он не бравировал аскетизмом, не чурался простых удовольствий, любил своих дочерей и по-детски, но с суеверной опаской радовался изданию своих книг (благодарно воспринимая разумную редактуру) и в Союз писателей вступил, между прочим, по рекомендации академика Д. С. Лихачева.

Олег был человеком самолюбивым, не без гонора, человеком чести. Как и его брат. Случалось, они вдруг выглядели, что называется, на одно лицо. Либо увлеченные спором. Либо в минуту риска: как-то на остановке такси к ним привязались разъяренные глухонемые, и братья, спина к спине, ловко от них отбивались. Либо в минуту горя — у гроба матери…

Со временем Конецкий прочно обосновался на Петроградской стороне, но по дому на канале скучал. Вернись туда — и прожил бы еще год-другой. Болели ноги, квартиру он почти не покидал… Выходил на балкон, «приблудный тополек» полить. Смотрел вниз, а потом записывал: «Березка у нас в дворовом скверике растет. Темно ей. Растет быстро — к свету тянется, жиденькая березка. Всегда, когда на нее гляжу, думаю, а кто здесь, в моей квартире, жить будет, когда березка до балкона дотянется? Или она еще раньше зачахнет?»

Да, за кормой не оставалось вроде бы ничего, что хотелось бы повторить… Но за кормой на глазах, как айсберг, скрывалась громада ХХ века, и помянуть его при расставании, дождаться третьего тысячелетия — вопреки всему! — было заманчиво. И Конецкий заставил себя дождаться, и не с пустыми руками: в 2001 году напечатали первый том его собрания сочинений, после чего других достойных целей на горизонте не просматривалось.

Через год, подержав в руках пятый том, он уверился, что издадут и оставшиеся два. Собрание сочинений, результат всей его жизни, — в надежных руках жены. А силы все убывали и убывали… Доконала его гибель «Курска». Написав свой последний этюд маслом: подводную лодку в закатном море, Конецкий позволил себе умереть, заснул днем и не проснулся.

А Олег, тоже давным-давно уехавший с канала, нелепо погиб десятью годами раньше — разбился, упав с седьмого этажа на асфальтовый двор.

Конецкого хоронили военные моряки на Смоленском кладбище. С офицерскими почестями. Адмиралы произносили речи, гремели ружейные залпы, согласно официальному ритуалу играли обветшалый советский гимн… Все честь по чести. Но когда вслед уходящей печатным шагом роте курсантов оркестр грянул «Варяга», душа Виктора, думаю, возликовала.