Анатолий Домашёв. ЧЕЛОВЕК ИЗ МОРСКОГО ПЕЙЗАЖА

Сразу скажу, я не причисляю себя к кругу друзей Виктора Конецкого, я из круга почитателей его таланта. В молодости мы несколько раз встречались, потом наши пути много лет не пересекались не потому, что мы разошлись, а потому, что пошли по жизни каждый своим путем, идя на параллельных курсах: я корабли проектировал и писал стихи, он — на кораблях ходил и писал прозу.

И вот мы идем за В. В. по коридору в его комнату-кабинет и на пороге останавливаемся в нерешительности: путь преграждает расстеленная на паркетном полу огромная, как ковер, старая морская карта, ее нам не обойти. Хозяин, спиной почувствовав наше замешательство, оборачивается:

— Идите прямо по ней, можно!

В. В. садится на свое «штатное» место — деревянное кресло за журнальным столиком, на котором помещаются только пишущая машинка со вставленным листом бумаги и сбоку недопитый чай в стакане с подстаканником. Столик стоит почти в середине комнаты. Мы садимся перед ним на стулья у стены.

Конецкий поясняет, что карта на паркете — с потопленной во время войны немецкой подводной лодки, поднятой со дна Балтийского моря. Ее подарили Конецкому моряки, подымавшие лодку, а на полу она «сушилась»…

Пока Конецкий рассказывает это, я оглядываю комнату. На стенах — неплохие акварели под стеклом. Выясняется, что Конецкий рисует и неплохо владеет кистью. На отдельной полке — зарубежные издания Конецкого. Их много — на чешском, польском, французском языках — целая полка.

Естественно, В. В. прочитал нам несколько страниц из новой рукописи, над которой работал. Потом закурил, задумчиво потрогал пальцем клавиши на машинке:

— Вот буква «я» сносилась. Наверное, от первого лица много пишу…

— Вот и меня зачислили в белогвардейцы…

Оказалось, Конецкий написал письмо в поддержку А. И. Сол­женицына, который просил слова для выступления на съезде, но ему отказали. А Шолохов обозвал «подписантов» белогвардейскими пособниками или что-то в этом роде, точно не помню, желающий может это уточнить по стенограммам. Суть не в этом. Суть все в той же независимой незамутненной позиции Конецкого. Как только правила начинали противоречить его правилам, его совести, он уходил в море, в реальную жизнь, которая была его самым весомым аргументом в этой игре.

Однажды, по молодости, я спросил В. В., как он начал печататься, кто ему помог. Он ответил: никто! Выбираешь какой-нибудь журнал или издание и начинаешь посылать им все, что пишешь. Они возвращают, а ты опять шлешь. Бывало, говорит, запечатывал в конверт то, что только что вернули, и отправлял. В редакции начинают привыкать к тебе, начинают выделять твое имя из общего потока: опять этот прислал! И начинают читать внимательнее. В конце концов тебя печатают…

Шутил он или говорил серьезно, я тот урок усвоил и могу подтвердить: метод сработал и в моей биографии.

А шутил В. В., травил, говоря по-флотски, бесподобно. До сих пор помню его давние байки про усы Горького, которые он чуть не выпил. Усы в большой стеклянной банке, заполненной каким-то раствором, стояли на подоконнике одной московской квартиры. Якобы их сбрил с лица Горького художник перед тем, как снять посмертную маску, и сохранил на память. Банка с усами досталась по наследству знакомой Конецкого, у которой он заночевал и ночью захотел попить грибка.

Другая байка про внучку Менделеева, на которой женился друг Конецкого. Внучка отличалась внушительным ростом и решительным характером. Она строго встречала подвыпившего супруга, брала его одной рукой под мышки и несла на диван. Бывало, закрывала писателя на ключ и не выпускала из комнаты, чтобы он не отвлекался от работы над книгой. Писатель сидел за столом перед огромным бюстом Менделеева, на голове которого стоял стакан с зубами, писал и плакал от одной мысли, что стал родственником такого великого ученого…

Байки Конецкого вполне вписываются в общий характер флотских рассказов бывалого морехода. Я не литературовед, но они так фольклорны по своему складу и так напоминают интонации Василия Теркина, что невольно напрашивается мысль: вот кто его предшественник — Теркин, Теркин в тельняшке! Может быть, благодаря этой интонации, Виктор Конецкий до сих пор невероятно читаемый писатель.

Его похоронили на старейшем петербургском кладбище — Смоленском, на Васильевском острове, омываемом невскими водами, овеваемом балтийскими ветрами Финского залива… Он отправился в последнее плавание, из которого никто не возвращается.

А я вспоминаю старую морскую карту на паркете его квартиры: где бы она ни находилась сейчас, она — метафора его жизни. Он по морю ходил, яко посуху.