Александр Рубашкин. ГДЕ НАЙТИ СЛОВА…

…Между нами семь месяцев разницы плюс блокада. «Плюс» и возраст в пользу Виктора Конецкого. Мы оба печатались с середины пятидесятых.

Он был колючий, нервный, нежный, вспыльчивый, отзывчивый. Все подходило к нему.

У нас было много случайных встреч и месяц в Ялте, в Доме творчества. Он жил в номере 43, «генеральском», который любил К. Г. Паустовский: большая лоджия смотрела на море, я в 38-м, более скромном.

Ялта сентября 1969-го запомнилась.

Мы втроем — Виктор, Борис Вахтин и я ходили по утрам, часов в семь, купаться. По дороге вели разные разговоры. Не о московских новостях, не о политике, о нашем житье-битье. Борис — о своих, пока тщетных попытках публикации прозы, Виктор о капитанстве и каких-то неприятностях с грузами, я — о родном издательстве и сложностях с цензурой. Виктор вдруг сказал про то, о чем не писал впрямую, — о зверской, невыносимой тоске в семимесячном плавании. Он считал предельно возможным срок «долгого отсутствия» — месяца два-три. Это говорил «старый холостяк», я же подумал тогда о людях семейных. А еще о последствиях такого труда.

Во время одного из «утренников» мы шли и подначивали друг друга. И вот к чему-то Борис сказал о партийности Виктора. Мол, мы с Сашей в партийные круги не вхожи. Конецкий ответил не агрессивно, скорее вяло. Дескать, что вы понимаете? Он вдруг показался мне старше не на семь месяцев, даже не на год с небольшим, на которые обогнал Вахтина. Груз пережитого — и блокады, и многих тысяч миль океанских просторов, и неупорядоченности бессемейной жизни как-то сразу стал очевидным. Конецкий рассказал, как построили их, выпускников-старше­курсников военно-морского училища, и прозвучал вопрос (тут я даю текст в кавычках, потому что запомнил): «Кто хочет быть членом Коммунистической партии Советского Союза? Шаг вперед!» Молодой моряк шагнул вместе со всей ротой.

Это был тот случай, когда я увидел высокого, статного, уверенного в себе Бориса немного смущенным. Он не был военным, а восточный факультет — не мореходное училище…

Я часто слышал: кого-то Виктор «обложил» по телефону, кого-то в дом не впустил (а приходили без всякого предупреждения читатели и читательницы, ему незнакомые). На себе я его характер не почувствовал ни разу.

Однажды был свидетелем его резкого недовольства литературными чиновниками. Помню, как у него дома он ругательски ругал их. Виктор подал в издательство «Художественная литература» заявку на двухтомник (это, очевидно, уже начало восьмидесятых). Еще на уровне утверждения планов в писательском Союзе Конецкого «подсократили», предложили один том. «Я им отвечу. Я им напишу». Он действительно сел за стол и начал писать своему давнему знакомому, работнику ЦК партии Альберту Беляеву. Пикантность ситуации заключалась в том, что зам. зав. отделом культуры ЦК был к тому же… морским писателем (кто теперь помнит его «Чайки садятся на воду», упомянутые в тогдашних энциклопедиях?!). Мое присутствие явно распаляло Виктора. После каждой фразы он останавливался: видишь, вот я написал. Пусть покажет Георгию Маркову, большому мастеру пера. Я могу и уйти из СП. У меня еще в запасе Союз кинематографистов…

Виктор не стучал на машинке, писал от руки, давая как бы непосредственный выход своему негодованию… Не знаю, послал ли он это письмо, но дрожи в коленках не испытывал. Ни перед кем. За ним, как известно, стоял флот, съесть Конецкого с потрохами было не просто.

У нас были и общие пристрастия, и разное отношение к одним и тем же людям. Я не очень ладил с Р. И. Файнберг, особенно когда она возглавляла отдел литературы и искусства журнала «Нева», пост, от которого я перед этим отказался, не приняв его. Писала Рахиль Исааковна, на мой взгляд, суховато. Все же, поскольку Ленинград был для критика городом малых возможностей, и при А. Попове и при Д. Хренкове (главных редакторах) я продолжал печататься в «Неве» с переменным успехом. Между тем Р. И. Файнберг выпустила первую монографию о Конецком (1980 г.). Увидев однажды писателя беседующим со своим биографом в подчеркнуто доброжелательной манере, я высказал свои литературные претензии коллеге-критику. По ответу моего товарища понял — ничто человеческое ему не чуждо. Он не спорил со мной, но сказал примерно так: «Где ты еще найдешь такого чудака, который напишет монографию о Конецком?» Я был уверен, что он преувеличивает, но, кажется, до сих пор эта книга о прозаике остается единственной…

Я видел В. Конецкого в разных обстоятельствах. При мне произошла его ссора с Глебом Горышиным, человеком способным, хорошо начинавшим, но потом как-то обозлившимся на весь мир, особенно после начала «перестройки»…

Поздним вечером мы сидели у Виктора в номере Дома творчества (Комарово) и слушали радио. Внезапно вошел Длинный (так мы его называли) Горышин, даже не вошел — ввалился в огромных сапогах 46-го размера. Оказалось, он проездом на машине, по пути в Ленинград. Знай я, сколь «мирной» окажется беседа давних товарищей, я бы ретировался. После нескольких общих фраз — куда да откуда — Глеб что-то сказал о писательском деле, его непрочности. И вдруг Виктор «откликнулся»: «Какое у тебя писательское дело, что ты за писатель..?» Это было сказано неосторожно, да и прямо скажу — несправедливо. Ко всему «шофер-любитель» был немного под «мухой». Может быть, он даже собирался переночевать у товарища, теперь же дело дошло до драки… в разных весовых категориях.

Урезонить Глеба стоило усилий. Помогли ссылки на «режимность» Дома: многие уже спали, другие работали. Мне удалось проводить Горышина к машине. Я еще вернулся сказать, что поздний гость уехал, хотя на душе было неспокойно: как-то доедет. Виктор, словно бы продолжив прерванный разговор, пробурчал: «У него писательское дело, у меня — морское»…

Среди ленинградских писателей старшего поколения у Виктора близких, по-моему, не было. Он с благодарностью говорил о поддержке в разное время М. Слонимского, В. Пановой. Об отношении его к Ф. Абрамову узнал из заметок, в которых Виктор писал о том, что из своего окна видит допоздна свет лампы над столом Федора Александровича. Оба жили в писательских домах. Зная их расположение (рядом, но под углом друг к другу), я хорошо представляю себе «смотровую площадку» Конецкого. С нее можно было увидеть свет и в других окошках. Но Виктор выделил это.

И потому не кажется мне странным один его поступок…

Ранним утром 14 мая 1983 года в доме у Виктора раздался тревожный звонок из Москвы. Критик Игорь Золотусский, писавший о Конецком лучше многих, спросил: «Знаешь, что умер Абрамов?» Виктор не знал, через несколько минут в Москве прозвучал ответный звонок: «Это правда». Два дня спустя я звонил Виктору, сказал о предстоящем прощании в Доме писателей. Он ответил, что попрощался сам. В первую же ночь после смерти Федора пришел в морг. Хотел побыть с Абрамовым без свидетелей.

Кажется, Конецкий еще кому-то об этом сказал, во всяком случае об этом знала Людмила Владимировна Крутикова-Абрамова. С ней и Глебом Горышиным мы втроем составили небольшую группу ленинградцев, полетевших в деревню Верколу. Утром 19 мая я бросил горсть земли в открытую могилу Федора Александровича на угоре перед его деревенским домом. Еще одну горсть кинул как бы от имени тех питерцев, которые не смогли быть там в этот день, в том числе от Виктора, так по-своему простившегося с Абрамовым.

Встречи с писателем — это не только общение личное, но и с его книгами. Я высоко их ценил, писал не однажды об этой лирико-иронической путевой прозе, знаю, что он читал мои опусы. Однажды сказал ему о том, как неожиданно для меня прозвучал его рассказ «Еще раз о войне». Открывались новые возможности раскрытия характеров… Но пора наступить на горло собственной «критической песне». Пусть это будут только воспоминания, вернее штрихи, заметки — к портрету коллективному…

В последний раз я видел В. Конецкого в день 70-летия, которое отмечалось в Петербургском ПЕН-центре. Выступали не только коллеги — моряки и литераторы, но и «просто» читатели. Что-то из написанного здесь я говорил, но трудно было найти слова точные о человеке, само существование которого помогало и поддерживало. Он не был всегда и во всем справедливым. Как писал поэт, «безгрешных не знает природа». Но Виктор Викторович (вовек я так его не называл) не терпел ложного пафоса, его суровая проза была смягчена иронией. Ее он оставил нам вместе с веселыми кинокомедиями. Смягчат ли они чувство потери? Не думаю.