Рэм Баранцев. ДУША ВСПОМИНАЕТ

Нас познакомили в те затхлые годы, когда темы, подлежащие открытому обсуждению, выдвигались не столько жизнью, сколько руководством. Актуальной была объявлена проблема вещизма, и «Литературная газета» затеяла дискуссию на тему «Люди и вещи». Кто-то надумал устроить по этому поводу беседу между писателем и ученым. Хотя тема нас не привлекала, от встречи мы не отказались. Мне было интересно поговорить с автором хороших книг, а Конецкому представили собеседника, видимо, тоже с какой-то интригой. Относительно вещей мы быстро согласились, что они ни в чем не виноваты, и стали говорить о чем угодно, только не о вещизме. Корреспондент «Литгазеты» Галя Силина потом с трудом привязала наш диалог к назначенной теме. Однако в печать он все равно не пошел, поскольку был признан, как говорили злые языки, недостаточно примитивным. Магда Алексеева опубликовала его потом в журнале «Аврора» (1981, № 3).

Просматривая сейчас эти страницы, я обратил внимание на слова Виктора о необходимости уважения к изделиям человеческих рук, об умении обращаться с вещами естественно и о цене вещей, аккумулирующих память о близких людях. Признаком мещанства он назвал бездушие, неспособность переживать за другого, как за себя.

Переживание за других было, мне кажется, двигателем его писательского таланта. По обнаженности нервов, чуткости, совести напрашивается сходство с Владимиром Высоцким. Даже когда он старался говорить рассудительно, за этим чувствовалось громадное напряжение. Дарственные надписи на его книгах почти всегда неспокойны.

Наши редкие дальнейшие встречи бередили в душе социальные раны. После одного из таких разговоров я писал ему (в письме от 30.03.88): «Слушал тебя вчера и убеждался в том, что нооритмы у нас не разные. Резонанс — был. Незадолго до трагедии в Карабахе я смотрел фильм “Ганди”, и резня между индусами и мусульманами потрясла меня предчувствием беды в нашей многонациональной империи. Но кто нас выведет из ада? На каком духовном потенциале? Где наши Ганди? — Только самим приходится тянуть эту лямку, не меряя ни силы, ни жертвы».

В начале 80-х Виктор откликнулся на наше предложение выступить в клубе книголюбов Петродворцового учебно-научного комплекса университета. Когда я стал представлять его в превосходных тонах, он остановил меня, сказав, что сейчас полезет под стол от стыда. Пришлось быстро стушеваться. После его выступления один из ответственных товарищей задал вопрос об отношении к писателям-эмигрантам, таким как Аксенов, Гладилин и им подобным. Каверза заключалась в том, что именно с Василием Аксеновым Конецкий был не в ладах. Но Виктор, нахмурившись, твердо сказал, что произведения уехавших писателей — неотъемлемая часть русской литературы. Нынешней молодежи трудно представить, что подобное заявление было тогда рискованно смелым.

Встречались мы обычно у него, но один раз он приезжал ко мне, когда я собирал друзей, чтобы рассказать об архиве А. А. Любищева. После чтения переписки Любищева с Светловым П. Г. (она частично опубликована недавно в книге Любищева «Наука и религия», СПб.: Алетейя. 2000) Виктор заявил, что Светлов ему нравится больше, чем Любищев.

Оказавшись однажды бездомным, я позвонил ему поздно вечером с просьбой переночевать и три месяца жил во второй комнате его квартиры. До сих пор сохранился листок, на котором фломастером размашисто написано: «Обязательно подогрей и съешь борщ в белой кастрюльке. ВК». Прочитав рассказ «Артист», я спросил, в каком углу стоял рулон, в котором прятался Олег Даль. Он сердито ответил, что не надо воспринимать это буквально и что он, быть может, это просто выдумал. Не уступая, я настоял на своем праве воображения, но угол так и не был показан. Сменил приют я лишь тогда, когда к нему приехала женщина, с которой надо было круто решать вопрос о том, как быть дальше. Связать себя браком он так тогда и не решился и очень нервничал, срываясь по пустякам. Мы нелепо поругались по поводу моей терпимости к подержанным вещам, он обозвал меня скобарем, я его — пижоном. Уходя, я сказал: «Не поминай лихом». Он жестко ответил: «Ладно. Не буду». И действительно, не стал, не окунул меня в одну из своих остроумных «клякс». Хотя, может быть, где-то обиняком и зацепил, а я не заметил, не узнал себя, как это случалось с другими жертвами его беспощадного дружеского вышучивания.

С женщинами у него не ладилось и в литературе. Как-то в разговоре я процитировал слова Веточки из книги «Кто смотрит на облака»: «Если вокруг нет непрочитанных книг, можешь забыть о том, что еще мало знаешь». Он резко оборвал, сказав, что женские образы ему не удаются.

Малейшее отклонение от правды жизни было для него мучительно. Когда я рассказывал, что на Полярном Урале ненцы спрашивали, есть ли у нас спирт, он прервал: «Они говорят не спирт, а пирта». «Верно», — сказал я. «Так и говорил бы пирта, а не выглаживал», — отрезал он.

К сожалению, не все получалось из того, что хотелось и планировалось в общении с Виктором. Не состоялась совместная поездка по Онежскому озеру. Не удалось устроить встречи Конецкого с сыном моего рано умершего друга Витей Федотовым и с убежденным атеистом Петром Треволгиным.

Будучи открытым писателем, Виктор был закрыт как художник. Щедро даря книги, он не любил дарить свои картины. В моем жилище висят картины четырех знакомых художников и нет ни одной Виктора Конецкого. А книг его в моей библиотеке десять.

Последнее письмо к Виктору было написано 15.08.1999 под впечатлением от книги «ЭХО». Вот оно:

«Дорогой Виктор! Читая “ЭХО” урывками между дел, внезапно почувствовал, что дела отступили, а главным стало состояние души, подаренное этим чтением. Хотя, пожалуй, не внезапно. Кербер — камертон верный, но суровый, и я воспринимал его рационально, тем более что с долей профессионализма. Некрасов впустил светлую тоску. Капитаны напомнили былого Конецкого. Зазеркалье оживило новыми красками. Суета со сценарием немного снизила, но не уронила. Катарсис наступил благодаря Казакову. А мудрый Шкловский подтолкнул к поиску высвобождающих слов.

На десерт оставалась воздушная Ахмадулина. Но ставить точку мешает Грант. И правильно! Этот колымский армянин понимал Россию почти как Василий Шукшин. Бесам современным они были недоступны. И оба не дожили до третьих петухов. Как пока и сама Россия. Доживем ли мы? Прочти Владимира Сигова в ЛГ № 29—30.

Эпистолярный жанр я оценил, занимаясь архивом Любищева. Переписка Цветаевой и Рильке убедили меня в его самоценности, незаменимости. Даже в науке наиболее интересны биографические портреты ученых, создаваемые в письмах. А когда приходит пора итогов, тоже ведь начинаешь разбирать груду писем, сидя на полу, как у Тютчева.

Один из моих молодых друзей-оппонентов недавно написал: “Вам надо серьезнее и бережнее отнестись к своей жизни. Помните, как Оскар Уайльд писал, что его главным произведением является его собственная жизнь. Мне кажется, Вам надо написать про Вашу жизнь, жизнь Вашей мысли. И “избранные места из переписки с друзьями”, и семинар по семиодинамике, и судьбы людей, которых Вы поддержали, с которыми сталкивались и спорили”.

Очевидно, придется последовать его совету. И твоему примеру. Очищусь вот от суеты, включу Анну Герман и дозрею до своего “эха”.

Твой не-писатель и не-художник, но душевно близкий, Рэм».

Получив письмо, он позвонил мне, и почти час мы разговаривали «за жисть». Известие о смерти писателя В. В. Конецкого застало меня на старте какой-то поездки, и я успел лишь послать телеграмму его жене: «Пронзительно жаль ушедшего Вику. Рэм Баранцев».