Лидия Либединская. ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

Наверное, так и положено знакомиться с писателем-маринистом! Мы познакомились с Виктором Конецким на атомоходе «Ленин». Нет, я не собиралась в плавание по северным морям, просто Союз писателей проводил в июне 1982 года Дни литературы в Мурманской области, и в город Мурманск был высажен — как его шутливо называли — «писательский десант» численностью пятьдесят человек.

Участники собрались из разных городов России, приехали и несколько человек из Ленинграда, среди них Виктор Конецкий. Впрочем, в отношениях с земляками у него что-то не заладилось и он подчеркнуто держался особняком.

В Мурманске «десант» был разбит на группы по четыре-пять человек и каждой группе определен свой маршрут. Так мы с Конецким попали в одну группу. Нам предстояло первое выступление на атомоходе «Ленин» перед командой судна, а дальше четырехдневная поездка на газике в города Апатиты и Заполярный.

Я оказалась в группе единственной женщиной, ни с кем толком не была знакома и чувствовала себя весьма неуютно. Книги Виктора Конецкого я с удовольствием читала, однако представить нас друг другу никто не удосужился, и я издали наблюдала, как он оживленно беседовал с нашими спутниками — двумя мурманскими поэтами (фамилий их, к стыду своему, не помню, хотя они и оказались впоследствии весьма симпатичными людьми).

Мы уже шли по палубе, когда Виктор вдруг равнодушно и снисходительно спросил меня:

— Стихи будете читать?

— Нет, я буду читать «Записки бабушки»…

— «Записки бабушки»?! — он весело засмеялся и посмотрел на меня совсем по-другому. Куда девались равнодушие и снисходительность — передо мной был добрый, открытый и доверчивый человек.

Не только любовь, но и дружба бывает с первого взгляда!

Навстречу нам шел капитан, который оказался старым приятелем Конецкого, а в кубрике уже ждала команда корабля. Главным гостем стал Виктор Конецкий. Моряки слушали его восторженно, благодарно смеялись его шуткам, долго не отпускали, задавая волнующие их вопросы своему писателю.

А потом была долгая поездка по суровой мурманской земле, где в июне метет метель и бесконечно длится холодный полярный день, и нигде ни деревца, ни листика, ни лепестка, только камни и мох… Были выступления в клубах и домах культуры, и везде Виктора Конецкого встречали с особым радушием.

После одной из таких встреч он несколько смущенно, но с явным удовлетворением сказал мне:

— Оказывается, меня и на суше читают, а не только моряки…

После утомительного дня, проведенного в тряском газике, скудный уют районных гостиниц казался раем, а разговоры особенно задушевными. Виктор рассказывал о кошмарах блокадного детства, о матери, которая героически спасала их с братом от голодной смерти, и такая любовь звучала в его голосе, что он вдруг, стесняясь своих чувств, резко обрывал себя и начинал говорить о чем-нибудь другом.

Особенно запомнился мне выход на пароходе в открытое море: нам предстояло опустить на воду венки в месте, где в годы войны погибло военное судно.

Изрядно штормило, наши спутники разбрелись по каютам, а Виктор прошел в рубку к капитану. Он явно волновался, и в этом волнении ощущалась его особая связь с морем, с флотом, с моряками, которая с юных лет во многом определила его судьбу.

Как бережно опускал он на воду вместе с командой огромный венок и как долго потом стоял у борта один, глядя, как высокие волны подхватили цветы и уносили их все дальше и дальше…

Вскоре после возвращения в Москву я получила от Виктора письмо:

«Милая спутница! Спасибо за добрые слова. Я сразу написал Вам сусально-слезливый ответ, но не отправил его (по пьянке). Живу трудно. Какой-то очередной кризис. И зловещее одиночество. Чтобы перешибить судьбу, опять собираюсь плавать — в Арктику, к капитану “Ленина”. Вероятно, 26.07 уже буду в Мурманске. (К капитану “Ленина” — фигурально. Я буду дублером капитана на т/х “Индига” — на Колыму.) Медкомиссию, кажется, прошел, но висит кардиограмма. Поклон-привет всем хорошим тварям. Мой адрес для радиограмм: Ленинград 35 радио, т/х “Индига” — мне. Прощаюсь “с густой травой и высокой листвой”. Надеюсь в октябре быть дома. Очень жду Вас в гости — буду хвастаться акварелями. Ваш Виктор Конецкий.18.07.82».

Он ушел в плавание, и мы обменивались телеграммами. Капитан на «Индиге» оказался тем самым, что принимал нас на атомоходе «Ленин», и Виктор в каждой телеграмме передавал от него приветы.

А вот следующая наша встреча в Москве оказалась печальной.

Умер Юрий Казаков.

Я не могла быть на его похоронах из-за какого-то загородного выступления, которое не удалось отменить. Вернулась домой к вечеру. Телефонный звонок. Хриплый голос показался мне незнакомым.

— Это Виктор Конецкий…

— Где вы?

— В гостинице «Москва». Я сейчас к вам приеду.

— Если можно, хотя бы через час, я только что вошла в дом…

— Нет! Если я пробуду один еще хотя бы полчаса, я покончу с собой…

Через двадцать минут он уже звонил в дверь. Лицо его было искажено страданием, снимая пальто, он с трудом удерживал рыдания.

Внучка моя быстро накрыла на стол, разогрела обед, и мы долго пытались заставить его хоть что-нибудь съесть.

Он покорно сел за стол, выпил водки и лихорадочно заговорил:

— Я знал, что он болен, но что ЭТО может случиться, представить себе не мог… Мы вместе начинали печататься и даже были литературными соперниками… Кто — кого… Но мы любили друг друга… Мы друзья! И вот его нет… Где он?! — Виктор закрыл лицо руками. — В этой промерзшей земле? Нет, нет, нет!..

Утешать его было бессмысленно. С ним нужно было разговаривать. И мы до утра проговорили о Юре. А вечером следующего дня я проводила его в Ленинград.

Летом 1983 года Виктор Конецкий приехал в подмосковный санаторий Академии наук — Узкое.

Старинная дворянская усадьба, прекрасный парк, заботливые врачи, вежливый персонал — лечись, отдыхай, спокойно работай. Но не тот был характер у Виктора Конецкого. Очень скоро этот комфорт ему опостылел. Внимание врачей раздражало, и они быстро от него отступились. Советы побольше гулять он воспринимал как издевку над собой, сетовал, что нет ни одного человека, с которым можно поговорить по душам. Работа не ладилась, а он собирался именно здесь написать о Юрии Казакове. Жаловался по телефону:

— Не пишется мне, совсем не пишется! Попробую рисовать. Хочется нарисовать что-нибудь яркое, цветы что ли? Ведь сейчас середина лета, все цветет… А здесь цветы в клумбах, какие-то чахлые, словно выгоревшие. Да и кто мне разрешит их рвать?..

На следующий день я привезла ему букеты ромашек и васильков, а также небольшое лукошко с крупной ярко-красной клубникой.

Как он обрадовался! Принес откуда-то банки с водой и сам ставил в них цветы, клубнику разложил на большой тарелке. Потом все это долго расставлял на столе, менял местами.

Утром весело сообщил по телефону:

— Кажется, акварель может получиться! Скоро позову вас на вернисаж…

Увы, вернисаж не состоялся. За три дня до окончания срока путевки Виктор повздорил с администрацией, почувствовал себя униженным и оскорбленным и не пожелал оставаться в Узком ни одного часа. Когда я подъехала за ним на такси, он уже стоял на крыльце с чемоданом.

Виктор прожил у нас три дня. Благо квартира большая, у него была отдельная комната, и при желании он мог ни с кем не общаться. Однако он то и дело приходил на кухню, сидел с нами, живо интересуясь всем, что происходило в доме. Особенно его занимала моя двухмесячная правнучка.

— Я никогда не видел таких маленьких людей! — с удивлением повторял он.

Пришел мой внук Юра со своим товарищем Сашей Брадодымом — студенты Литературного института. Оказалось, что они поклонники Конецкого и, узнав, что он находится у нас, принесли ему на подпись его книги.

— А можно нам с ним познакомиться? — спросили ребята. 

Я вовсе не была уверена, что их желание обрадует Виктора, но, к моему удивлению, он охотно согласился с ними поговорить. Беседа их длилась несколько часов, он попросил мальчиков почитать свои стихи, что они с удовольствием выполнили и даже исполнили некоторые под гитару. А когда они ушли, задумчиво проговорил:

— Не понимаю, почему все так ругают нашу молодежь? Впрочем, я кажется, говорю банальности…

Я вспомнила эти его слова, когда через три года Саша Брадодым погиб в Абхазии, во время межнационального конфликта. Сейчас ему стоит там памятник…

Уже собираясь на вокзал, Виктор вдруг достал из чемодана акварель и протянул ее мне. На ней были изображены те самые васильки, ромашки и клубника, что я привезла ему в Узкое.

— Вот, — ворчливо сказал он, — я всегда злюсь, когда просят подарить акварели, ведь рисунки, они как и книги, мои дети… А вы не просите, и за это я хочу подарить вам эту акварель!

Двадцать лет висит она у меня — живая память о ее авторе, трудном, благородном и талантливом человеке — Викторе Конецком.

Приезжая в Ленинград, я всегда останавливалась у близких моих друзей — Сережи и Зои Давыдовых. Так было и на этот раз. Конец октября, погода сырая и холодная, темнеет рано. Потому я немного удивилась, когда, позвонив Конецкому, услышала от него неожиданное предложение:

— Я давно хотел провезти вас по самым для меня памятным местам, давайте встретимся сегодня в пять часов возле моего дома, поймаем такси и в путь…

В условленный час Виктор ждал меня на улице. Воротник пальто поднят, шапка надвинута на лоб, ему явно неуютно на промозглом ветру. А машины, как назло, не останавливаются. Но вот наконец долгожданный зеленый огонек.

— В порт, на пристань!

Мы идем с ним по тускло освещенной набережной, вдоль стылой темной воды и он рассказывает:

— Сюда мы возвращаемся из плавания… Пока жива была матушка, она всегда меня встречала, я уже с парохода видел ее в толпе и понимал — я дома! А потом? Потом разное было… Но самое страшное, когда тебя никто не встречает. Ладно, поехали дальше…

Дальше был собор Николы Морского. Мы поднялись на второй этаж, и Виктор показал мне хранившуюся здесь их родовую икону, которую его бабушка принесла в Храм…

— Мама отдала меня в училище просто потому, что не знала, как нас с братом прокормить. А тут набор… Жалела она меня, тревожилась — казарма. Я ведь домашний был мальчик, в матросках ходил. Но я благодарен ей, что она меня в училище отдала. Ведь это и мою литературную судьбу определило. Что бы я был без своего морского опыта? О чем бы писал? — говорил он, когда мы уже продолжали наш путь в такси.

— Остановите! — вдруг сказал он таксисту. — Нет, выходить мы здесь не будем, постоим немного. — И обратился ко мне: — Видите этот дом? Здесь мы жили во время блокады, вон окна светятся, это наша квартира. Жизнь продолжается, там мой брат живет с семьей… Плохо нам здесь было… Помню, в блокаду, посадила мама нас с братом обедать, достала где-то для нас две картофелины. Сама она с нами никогда не ела, чем и когда питалась, до сих пор не знаю. Только мы сели за стол, как пришла ее сестра, которая жила неподалеку. Любимая сестра. Слабая такая, еле ноги передвигает, опустилась на стул, тяжело дышит. Мать понимает, покормить ее надо, а чем? У детей картофелину мороженую отнять? И она так сухо с сестрой поговорила, что та, посидев несколько минут, поднялась и пошла прочь.

А наутро мать говорит мне: «Сходи к тете, проведай, очень уж она вчера слабая была». Я пошел. Дверь в ее комнату открыта, она сидит в кресле — мертвая, а на полу огромная остекленевшая от мороза желтая лужа… Мать потом всю жизнь мучалась…

Дальше мы ехали молча. Тяжелое это было молчание. Вдруг Виктор неожиданно прервал его:

— Сейчас самое время в кабак закатиться, выпить, поужинать…

Я хотела возразить, что настроение-то не кабацкое, как он опередил меня:

— Были у меня такие планы. Но сейчас, после наших странствий в прошлое, понял, что в этом будет что-то кощунственное. Едем ко мне, я сам приготовлю ужин…

Дома он усадил меня на диван, предложил посмотреть старые альбомы с семейными фотографиями, а сам быстро извлек из шкафа старинные, тонкого фарфора тарелки (гордо: матушкины!), накрыл скатертью небольшой столик, расставил рюмки, разложил приборы и исчез на кухне. Все было проделано ловко, легко, я бы даже сказала — талантливо.

Разглядывать старые фотографии, даже незнакомых людей, занятие увлекательное, и я погрузилась в него; не успела до конца все досмотреть, как на пороге появился Виктор с накрахмаленным полотенцем через плечо и блюдом в руках, на котором еще скворчали два мастерски зажаренных куска мяса, окруженных румяной картошкой и листьями зеленого салата.

Лицо его сияло гордостью.

— Прошу к столу!..

Шли годы. Мы виделись все реже. Виктор перестал приезжать в Москву, я редко бывала в Ленинграде.

Последний раз я говорила с ним по телефону незадолго до его смерти. Он увидел меня в телевизионной передаче и позвонил. Сказано было друг другу много хороших слов. Прощаясь, я посетовала:

— Давно мы с вами не виделись, Витя…

— Это не важно, — ответил он. — Важно то, что мы дорожим друг другом!