Георгий Елин. СЛОНЫ ХОХОЧУТ БЕЗЗВУЧНО

Душа Конецкого уже месяц как прощалась с земной юдолью, когда в его родном порту Ленинграде-Питере топорное жюри «Национального бестселлера» порешило назначить таковым прохановский кич «Господин Гексоген». И не вообразишь, каким матом покрыл бы своих бывших сокорытников Виктор Викторыч, — заигрались ребята, мать их!.. Не в личностях дело (всегда считал, что читателю должно плевать, написана книга под бельевыми веревками на кухне коммуналки или в обитом шелком будуаре), не в очевидной тенденции (как прежде при раздаче премий отдавали предпочтение комсомольско-партийной шушере, так нынче — эпатажному гею, припозднившейся эротоманке, буро-коричневому истерику). Просто, обожающе дружа с отцом термина «гамбургский счет», привык судить литературу по этому самому счету. А с пресловутым «cоловьем Генштаба» ему все было ясно еще в начале 80-х.

Тогда, отравившись прохановским «Деревом в центре Кабула» и лечась (если не в море) исключительно «Столичной», Конецкий ощутил себя прежним семинаристом лито Маро Довлатовой (там, между прочим, хорошая компания спелась: Володин, Шим, Курочкин, Голявкин, Пикуль). И с юношеской зубодробительной прытью, с какой у них драконили первые литопыты друг друга, разложил «афганскую заказуху» по словам, по косточкам. Исписал ворох страниц, по обыкновению продавливая твердой шариковой ручкой два экземпляра под копирку, — первый предназначался адресату и был немедленно ему отослан, а второй потом, на трезвую голову, многажды читался-перечитывался каждому встречному-поперечному с неизбежным вопросом-утверждением: «Ну очевидно же — бездарь?!» Диагноз ставил, как опытный врач, по языку:

Ощутить на собственной шкуре ярость Конецкого не пожелал бы и врагу. А гневило его многое, в том числе и такие вроде «мелочи», как необязательность, легковесность, суета…

Как-то пообещал проводить его на «Красную стрелу», но дежурил по номеру, застрял в редакции и освободился в тот момент, когда полуночный поезд уже отбывал с Ленинградского вокзала. Назавтра телефонный звонок поднял с постели в половине девятого утра:

— Ты жив?!.. — иные уважительные причины, позволяющие нарушить данное слово, не рассматривались. — Мудак, я же из-за тебя всю ночь не спал!

Трубка тут же была брошена.

Пока тупо прикидывал, что сказать в свое оправдание, Виктор Викторыч перезвонил, уже из дома:

— Не вздумай со стыда утопиться — это тебя не прощает. Но когда придешь в наш порт, так и быть… можешь позвонить…

Он всегда извинялся, и извинялся первым. Кажется, не сделал этого только однажды — наотмашь обозвав бандершей известную даму, не желающую поступаться сталинскими принципами.

Когда Конецкий писал Михалкову, что имел их опеку в гробу, он вовсе не фанфаронствовал. В литературе сохранял завидную независимость: флот вполне прилично кормил и одевал (не только в униформу), писательская организация не шибко докучала ему говорильней и оргмероприятиями (круглый год их член пропадал в море). Даже такая вкусная коврижка, как писательские загранпоездки, Виктора Викторовича соблазняла слабо — без всякого СП бывал и в Европе, и в Африке, и в Америке, трижды земной шар обогнул. Тихо гнобить его тоже не получалось — стал популярен, имя Конецкого через запятую упоминалось в достойном ряду с Казаковым, Володиным, Аксеновым, Рощиным; к нему домой даже Уильяма Сарояна знакомить приводили…

«Не судьба» — говорил часто: как всякий морской волк, был достаточно суеверен.

Решили сделать с ним фильм-диалог, организовали съемочную группу, уже и день для работы выбрали. Уезжая в Питер, я в поезде разодрал о торчащий из полки шуруп щеку, а приехав к Конецкому — застал его с увесистым свежим фингалом, о происхождении которого писатель загадочно умолчал. Режиссер с оператором схватились за головы — если физию интервьюера можно было обойти, то без лица Конецкого фильма не получалось. Замазали синяк, посадили в полупрофиль, кое-как — статичного, зажатого — сняли. Но когда просмотрели потом материал — поняли: показывать это никакой возможности нет. Через неделю (по прошествии синяка) досняли под готовую фонограмму другие ракурсы и тут оказалось, что затерли предыдущую съемку. Снова решили переснимать, но Конецкий лег на дно: если сразу пошло наперекос, удачи уже не будет…

Про неуспех фильма по своему рассказу «Путь к причалу» говорил, что понял причину позже. Тогда в архиве Веры Пановой прочитал ее письмо Твардовскому — знаменитая писательница послала рассказ Конецкого в «Новый мир», и Александр Трифонович в личном письме ответил ей, что печатать его не станет — это «чтение для невзыскательного вкуса». Панова приговор Твардовского автору даже не показала. Но рассказ все равно вышел в другом журнале, и нашелся-таки режиссер с «невзыскательным вкусом» — великолепный Гия Данелия. Как они экранизировали тот сюжет, Конецкий сам с юморком рассказал в книжке «Кляксы на старых промокашках»: в итоге оба числили картину провальной. На славу удался следующий фильм — ироничная комедия «Тридцать три». Но и она не затмила знаменитый кинобестселлер «Полосатый рейс» — действительно народную комедию, про участие в создании которой Конецкого мало кто помнит, зато любой из нас и сегодня процитирует реплики «Я не трус, но я боюсь!» или «Красиво плывут! — та группа, в полосатых купальниках…»

С годами Конецкий шутил все реже и реже. На любимый вопрос: «Над чем сейчас смеетесь?» — накатанно отвечал: «Над своей пенсией в 50 у. е.». Устало резюмировал: «Юмор — свойство молодости. До тридцати лет из меня потоки острословия фонтаном били. И флот, конечно, сильно повлиял — он ведь одной ногой стоит в воде, а другой в юморе. Но с возрастом чувство юмора неизбежно трансформируется, это и по гениальным людям видно. Посмотри на Чехова, Зощенко, даже на Шоу. Как они любили смеяться в юности, и куда это к зрелым годам делось? Чехов в последние годы вовсе перестал быть смешным, Зощенко стал трагическим… Знаешь, если верить Киплингу, когда смеются слоны, они вообще не издают звуков. Стоят в тени пальмы и просто трясутся от хохота.

А я и пальмой для смеха не обзавелся…»

И розыгрыши его, прежде озорные и легкие, под старость стали грубоваты. Как-то разыграл свою горячую почитательницу, директрису литмузея. Та изо всех сил старалась организовать упорствующему холостяку нормальную семейную жизнь — каждую неделю посылала Виктору Викторовичу очередную свою сотрудницу — обед приготовить, полы помыть (с тайной надеждой: авось и ущипнет какую за мягкое место). Начала с ровесниц, потом пошли кадры моложе и моложе… Однажды Конецкий позвонил: «Выручай, нужно одну подругу в хороший дом престарелых устроить». Конечно, она поможет: говорите имя, фамилию. К вечеру рапортовала: все улажено, можно бабушку привозить. «Вот и вези! — фыркнул Конецкий. — Ты своих мэнээсок сама-то помнишь? Твоей бабушке — восемнадцать лет! Прекращай мне своих пионерок присылать!»

Собственное семейное счастье Конецкий на шестом десятке вполне удачно организовал себе сам.

Очень часто говорил: «Не понимаю…» Звучало как «отказываюсь понимать».

Рассказывал:

— Живу у Женьки на даче в Переделкино. А у него весь чердак в фотографиях: Он и Кеннеди, Он и Фидель, Он и … Жуть берет от этой галереи!.. Однажды просыпаюсь, а он говорит: «Хозяйничай тут сам, я на неделю уезжаю. В Югославию. Говорят, Броз Тито при смерти, а у меня фотографии с ним нет». Ну, говорю, остряк-самоучка! И что ты думаешь? — вскоре возвращается, первым делом бежит наверх и свое фото с Тито на стенку вешает! Не понимаю…

Принимая поздравления по случаю награждения его орденом «За заслуги перед Отечеством», Конецкий сказал: «Не понимаю… Путин ведь дзюдоист, и хватка у него стальная, и взгляд жесткий, а рука мягкая, женская почти…»

Из всех людей, с которыми пересекся в жизни, Конецкий больше кого бы то ни было любил Виктора Шкловского. Оба, как радиопередатчики, работали на одной волне.

Как-то Виктор Викторович спросил:

— Что бы ты сказал, узнав, что Шкловский меня официально усыновил?.. Думаешь, мы оба в старческом маразме? У него сын погиб на войне, я тоже, считай, безотцовщина, и мне даже отчество менять не придется…

Плоско пошутил, что они не ханжи — вполне могут жить вместе и без штампа в паспорте. Но Конецкий говорил вполне серьезно:

— Ему скоро девяносто, пора подумать, кто литнаследием заниматься будет. Сам знаешь, как у нас посторонних любят в чужие архивы пускать…

Через полгода Шкловского не стало.

Сидел в редакции, прикидывая, у кого попросить некролог. Позвонил в Питер (без особой надежды: завтра похороны, Конецкий наверняка уже в Москве), услышал веселое ворчание Виктора Викторыча:

— Опять прикидываешь, как чего-нибудь придумать за других гениев?.. Почему я дома? А что я в вашей столице забыл?..

Онемел, поняв: за три дня никто не осмелился сообщить ему о случившемся. Когда выговорил — Конецкий просто послал меня на … с такими шутками и бросил трубку. Через вечность он перезвонил: извинился за грубость, сказал, что идет за билетом. И перезвонил опять через час:

— Добрался до кассы и понял, что если поеду — положите меня рядом. Не могу увидеть его мертвым… Он ведь летом мне письмо прислал, попрощался, а я не понял. Записывай. «Знаю ли, что такое ничто, как закругляется сожженная сторона под названием жизнь? Пойму ли, как велика эта степь, и что будет за ней?… Скажу пошлость. Есть только неумирающие деревья. Есть и будут после тебя. Они зеленеют и с каждым годом уходят от тебя… Найти свою жизнь человеку труднее, чем дереву. Понимание этого удерживает от зависти к ним… Жизнь — штука упорная. Глядит глаза в глаза, вспоминает сама себя и даже ссорится сама с собой. Для того, чтобы полюбить кого-то, надо жить… Я годился ему в сыновья; иногда он называл меня мальчиком. Своего отца я не помню, и сознание сиротства потому было моим привычным состоянием. Но с того момента, когда я узнал о смерти Виктора Борисовича, я по-настоящему осознал себя сиротой. И не только я один…»

Теперь сирот стало еще больше.