Борис Блинов. ВАХТУ СДАЛ КОНЕЦКИЙ

С середины девяностых, когда ноги стали ему отказывать, он редко выходил из дома, хотя по квартире передвигался довольно бодро.

«Мои прогулки зависят теперь впрямую от цены на медь», — пошутил он как-то.

Оказывается, в старых домах лифты такой конструкции, что до электродвигателя легко добраться. Местные бомжи воруют их и сдают на медь, а без лифта ему на свой шестой этаж не подняться. ЖЭУ знает про это и ставит временами новые двигатели. Но бомжи очень внимательны. Дней по двадцать, а то и месяц, бывает, оставляют его без прогулок.

Как все военные, он был членом партии и относился к принадлежности достаточно серьезно. В конце восьмидесятых, когда партия стала активно мешать перестройке, он был настроен непримиримо. «Если и дальше так пойдет, я знаю, что делать, я им сказал: я выйду из партии», — говорил он. Нешуточная угроза по тому времени, только немножко запоздавшая. Широкий добровольный выход из сплоченных рядов уже начался.

«Посмотрел, как живут в Москве коллеги-письменники — жируют, как коты! Квартиры, дачи, рестораны. Бешеные деньги на руках. Ни хрена не пойму, откуда что берется? И пишут не больше меня и издаются не чаще. Что тот, что этот», — называл он фамилии.

Но был неточен. Называл он в основном секретарей Союза писателей. А у них возможности издаваться и переиздаваться в Москве были практически неограниченными. В начале перестройки, помню, напечатали такие цифры: Сергей Михалков издался за год больше семидесяти раз, Юрий Бондарев — больше пятидесяти. Жили ребята, не стеснялись. Еще о совести говорили, о гражданской позиции. Кто же за ними мог угнаться? Но В. В. и не гнался. Он так и жил в своей двухкомнатной квартире рядом с поликлиникой Литфонда на Петроградской.

Но, судя по всему, он и тогда, в шестидесятые, не отличался миролюбивым нравом. Семен Степанович, насупясь, привет от него принял, а после поведал: «На дороге его высадил. До дому не довез. Он когда примет — злой становится, напал на меня в машине, назвал подхалимом — не понравилось, что с обкомом дружу. Мне НКЦ надо строить, а не амбиции утверждать, не имею права с начальством ругаться». НКЦ (научно-координа­ционный центр) Семен Степанович все-таки построил — громадный дворец, Пушкинский центр, который намечался стать всесоюзным. Но В. В. его так и не увидел. Собирался приехать, но все откладывал, оттягивал. Такое ощущение возникало, что стеснялся или стеснить не хотел. Или Танечка, жена, заботливая и внимательная к нему, не очень уверена была в приемлемых условиях.

Он тогда уже совсем скверно себя чувствовал. Но все же накануне пушкинского юбилея дал согласие, и я, окрыленный, помчался за ним в Питер из Пушкинских Гор. Но, оказывается, разминулся с радиограммой, в которой он сообщил об ухудшении здоровья. Думаю все-таки, что не здоровье тут причина, а свойства характера, капитанские, штурманские привычки, предусматривающие собственную полную независимость и ощущения хозяина положения. Долгое пребывание на капитанском мостике не способствует легкости общения в быту.

Я ехал в Пушкинские Горы, надо было обустраивать там жилье; для этой цели, путем жесткой экономии, удалось скопить несколько бутылок. Другу я их не откупорил, и он не осудил меня за это. Как все ленинградцы, друг несказанно любил Конецкого и с трепетом в сердце проводил меня к нему.

В. В. пребывал в ипостаси молодого мужа. С его женой, Таней, я успел уже познакомиться. Незадолго до встречи В. В. вместе с ней приехал на учредительный съезд Союза российских писателей, чем поверг всех знавших его в несказанное удивление. И произведениями своими, и в разговорах он сформировал впечатление о себе как об убежденном холостяке.

Тани дома не оказалось. Как доверительно сообщил В. В., она уехала в Бологое, посмотреть на домик, который им по случаю предложили купить.

В. В. был чисто выбрит, аккуратно одет и пребывал в приподнятом состоянии. Он бодро расхаживал по комнате, останавливаясь у окна и что-то разглядывая на противоположной стороне улицы. Там находилось кафе.

— Сволочное время, — посетовал В. В., — и угостить-то, понимаешь, нечем. Когда из рейса?

Впрочем, подробности чужого рейса его никогда особенно не интересовали.

— Видал, что устроили? — не отходя от окошка возмущался он, и больше себе, чем мне: — Нет, кто-то заходит, может быть, и есть что-нибудь. Если пойти и сесть — найдут… Быть такого не может, чтобы мне и не нашли. Под прилавком наверняка есть. Но уж тогда и не поговорить. Узнают, приставать начнут. Не люблю я этого.

Понимая и разделяя его желание, я предложил свой вариант, не очень надеясь на результат, так как знал его приверженность к дому. В. В. минуту пребывал в молчании, что-то взвешивал, обдумывал, проницательно поглядывал на меня. От Петроградской до Купчино полчаса езды, не так уж близко.

— А что, давай, — сказал В. В. — Я уже давно из дома не выходил, пойдем, проветримся, денек хороший. Только одно условие — не заводиться. Ты же для деревни этот запас сделал. Понимаю, как он там нужен.

Кого и зачем он уговаривал? Я был счастлив, что он едет ко мне, и на все согласен.

В. В. надел черные очки с маленькими стеклами, облачился в пиджак и пригладил перед зеркалом волосы. Худая шея сиротски высовывалась из-под отложного воротничка, видом своим он напоминал слепца. Он поиграл очками и решил их оставить на глазах:

— Недавно на телевидении выступал, теперь признают на улице, прохода нет.

Но шофер такси не признал. Он был нагловат и словоохотлив. Он с ходу стал потчевать нас рассказами о великих людях, осветивших салон своим присутствием. Спортсмены, артисты, телеведущие чуть не в очередь толпились, желая прокатиться в его раздолбанной тачке. Видя, что мы не разделяем его энтузиазм, шофер нахмурил свою откормленную физиономию и повернул голову к В. В.:

— А недавно, не поверишь, с набережной сворачиваю на Литейный и чинарь какой-то дает мне отмашку. Ничего не подозреваю, торможу — и что ты думаешь! — ко мне садится сам Штемлер! (В то время мы еще были самой читающей державой, и только что вышедший роман «Универмаг» пользовался сногсшибательным успехом.)

— Илья? Так он сейчас в городе? — легко отозвался В. В. и, сняв очки, повернулся к водиле.

— Не может быть, — откинулся тот в кресле. — Ты что, его знаешь?

— Не только знаю, но и приятельствую. Виделся с ним месяц назад.

— Где это виделся? — ревниво произнес таксист.

— Слушай, ты книжки читаешь, да? Ты знаешь, кого ты везешь? Это же писатель Конецкий, не узнаешь? — вступился я.

В. В. хмыкнул и приподнял подбородок.

— Писатель?

— Писатель.

— А что он написал?

— Ну ты кадр! Это известный маринист, его вся страна знает.

— Чего, в натуре? — неуверенно переспросил он.

— А Штемлер, какой он из себя?

В. В. ответил, хмурясь от дурацкой ситуации, и добавил:

— И живет на Московском.

— Точно! — восхитился шофер. — Туда и подвозил. Значит, не врешь. Как говоришь, фамилия?

Я повторил.

— Ладно, запомню. Видать, тоже не слаб, если самого Штемлера знает, — сказал как бы про себя.

Был полдень, жара стояла несусветная. Тенистая прохлада Купчино приятно погружала в покой и дружество. Холодные овощи из холодильника сразу покрылись испариной. Водка была настоящая, еще государственная, хорошего качества. Как многие бывалые люди, В. В. больше любил говорить, чем слушать. Меня это вполне устраивало. Он готовился тогда написать о Юрии Казакове, с которым дружил, и много рассказывал из того, что потом было опубликовано в «Неве».

Я напомнил ему о рассказе «Проклятый Север», догадывался, что под другом героя, «все знающим о Чехове и о море», там был представлен В. В. И запомнившийся диалог «про женщин и животы».

— Это он умел. Мало кто из советских может так написать о женщинах, чтобы не стыдно было читать.

— Вы с ним поссорились? — спросил я, смутно чувствуя, что алкоголь делает свое дело и разговор становится острее и откровеннее.

— Так получается, дичаешь в море, на себя замыкаешься. Трудно уже общаться, как нормальным людям на берегу. Не замечал?

— Нет. Это скорее штурманская черта, капитанская. Не всем это свойственно.

— Механики более земные. У вас нет той погруженности в море, как у нас, штурманов. И ответственности такой нет. Вам легко море дается.

— Да вы все сверхчеловеки, Ахавы. Только и делаете, что лезвие точите, чтобы заколоть Моби Дика…

Закончить бы этот разговор, подогретый алкоголем, судовыми амбициями, напоминающий дешевый каютный базар. Но тут вспомнил я, как в последней повести он электромеханика вызвал на мостик и этак свысока его небрежно отчитал. Причем несправедливо — тот ничего не мог сделать при работающем авторулевом. Чисто штурманское высокомерие сквозило в проходных строчках, и мое корпоративное самолюбие взыграло: «Знаем мы эту белую кость».

На вопрос, который ничего кроме восторгов не предполагал, я ответил, как было: «Читают, нравится. Но уже где-то и сыты. Можно для берега больше, зачем нам-то по судовым журналам чужую глупость разглядывать?»

— Что?

— Помнишь, как ты в Москве тогда заявил: «Я могу, я сделаю. Вы все ахнете». Так сделай, пора уже, время идет.

(Он предлагал себя называть на «ты», но у меня это не всегда получалось.) Поумней бы быть, потактичней, поменьше бы рейсом жить, и судовой дуростью, а побольше радостью общения и пониманием… Но было уже поздно, реакция оказалась непредсказуемой. Мы разошлись почти как в море корабли.

Приезжая в Ленинград, я по-прежнему звонил ему, но только через два года услышал его приветливый и бодрый голос: «Ты в городе? Где пропадал? Заходи, я жду».

В. В. впервые появился для меня рассказом «Невезучий Альфонс», напечатанном в «Литературной газете» году в шестидесятом. По тому времени необычайно смелый и смешной рассказ о молодом морском офицере, у которого не все получалось со службой.

Удивительно, но это, пожалуй, единственный рассказ из жизни Военно-морского флота. У меня есть подозрения считать, что рассказ во многом биографичен. В. В. рано ушел с военной службы и до последних лет о ней не вспоминал — до той поры, пока военморы вдруг сами не обратили на него пристальное и заботливое внимание: стали орденами награждать, лечить в своем госпитале и устраивать ему адмиральские чествования.

Кульминацией этого внимания было празднование его семидесятилетия на крейсере «Аврора». Они же взяли на себя благородную акцию издания его полного собрания сочинений. Да и после сам командующий Российским флотом взял его под свою опеку, общался с ним и проводил в последний путь со всеми воинскими почестями. На гражданской панихиде присутствовало четырнадцать адмиралов. Сам В. В. в конце жизни имел звание капитан-лейтенанта запаса. Не слабо! Четырнадцать адмиралов пришли на последний поклон. Такая трогательная связь и дружба литературы и Российского флота вряд ли в нашей стране еще когда-нибудь была. Хотя, с другой стороны, в морской литературе ему безусловно адмиральское место уготовано. Честь и хвала нашим военморам, которые это оценили и подтвердили перед всей страной. Делить-то, конечно, нечего, и не мне говорить, но пароходство, где вся жизнь его и творчество осуществились, как-то теряется в этом сравнении и отступает в тень.

Творчество В. В. вошло в мою жизнь вместе с именами набиравших силу и популярных у интеллигенции Юрия Казакова, Андрея Битова, Василия Аксенова, Василия Шукшина, Анатолия Кузнецова, Анатолия Гладилина. В. В. был как бы в конце этого списка. Его маленькие герои привлекали житейской правдой, не часто тогда встречаемой. Но от тех, о которых рассказывали писатели первого ряда, они все же отличались своей обыденностью. Не было в них резкости, новизны, противопоставления прошлой действительности новому оттепельному времени, которое будоражило и возбуждало молодые умы. Чувствовалось, что Конецкий старше, опытней, к практической жизни крепче привязан, но и менее интересен. Жизнь у него другая — серьезней, строже, блокада за плечами. Ни своего языка, ни своей формы он тогда еще не обрел.

Настоящая популярность пришла к нему чуть позднее, к концу оттепели, к началу застоя. Норовистые молодые таланты отодвигались от печатных изданий, не умещаясь в жесткие рамки цензуры. Многие ушли в самиздат. Со скандалом покинул страну Анатолий Кузнецов, стали приходить его прекрасные рассказы по самиздату. Удалось прочитать «Ожог» Аксенова. Уехали Анатолий Гладилин и Игорь Ефимов. Перестали печатать Аксенова, Битова, Искандера.

На западе основоположниками такого стиля были Трумен Капоте, Норман Мейлер. Он утвердился под названием «новый журнализм». Но у нас В. В. был едва ли не единственным представителем такого направления. Для этого нужна была сила, смелость и уверенность в своем таланте.

Ему пробовали подражать, особенно писатели морской темы, но после одной-двух удачных повестей наступала неудача. Как ни странно, подражать ему очень сложно. И дело тут не в незнании материала или отсутствии интересных рейсов. Дело касается самой сути творчества В. В.: его близость с морем была врожденной и непререкаемой.

Большинство писателей могут понять и почувствовать среду разнообразной жизни. Они пишут о геологах, о шахтерах, шоферах или металлургах. Все это может быть достаточно интересно и иметь право на существование. У В. В. другой случай: его связь с морем настолько тесна, органична и проникновенна, что убери из его рассказов море и как писатель В. В. исчезнет. Он и сам это понимал и признавался в «Последнем рейсе»: «Кем я себя больше ощущаю? Старый вопросик. Обе эти профессии для меня сестры. Не плавая, я не мог бы писать книги».

Море — это его единственная жизнь, нераздельная, во всем объеме и полноте. Признаешь и понимаешь это сразу и всерьез, и другой жизни от него не ждешь и не хочешь. Эта правда, идущая от сердца, оснащенная великолепным писательским мастерством, и сделала его, писателя морской темы, одним из самых популярных писателей советской интеллигенции.

В. В. хотел большего. Иногда это прорывалось в разговоре. «Еще есть силы, я сделаю. Про всех напишу, дорогие мои. Это будет настоящая литература. Вы ахнете. Я могу, я обещаю!» — как-то неожиданно вырвалось у него в писательской компании. Фраза, думаю, потому и запомнилась надолго, что она выводила В. В. из привычной для окружающих морской тематики и как бы новую градацию устанавливала для определения его творчества.

Он чувствовал это и иногда спорил сам с собой и с критикой. В ответ на упреки в обилии морской специфики на страницах, понятной только морякам, он сопротивлялся и, сердясь, утверждал: «Не понимают! Больше надо. Еще больше подробностей, и морских деталей, и документов. Надо погрузить читателя в обстановку с головой, чтобы он с азов курс молодого матроса прошел, воспринимал море, как свое, и жил его жизнью». Или, расстроившись, сетовал: «Вот, говорят, литература, интересная только морякам. Ну и пусть. Тогда не для всех, для моряков будет. Мне достаточно. Я буду писать для моряков. Они-то меня не оставят».

Так получилось, что последние рейсы свои он часто совершал из Мурманска. Для нас, писателей, тогда еще не разделенных на два союза, приезд его был как праздник. Он редко посещал дома культуры, библиотеки, какие-нибудь общественные сборища, предпочитал им экскурсы по старым, знакомым лишь ему местам, где он начинал свою военную службу.

Абраммыс, Дровяное, Три Ручья. Маленькие, притулившиеся у причалов военные пароходики для него имели свою неповторимую ценность. Непонятно и трогательно было видеть, как зрелый, в седине и морщинах мужик вдруг становится по-маль­чишески взволнованным, нетерпеливым, нервно отзывчивым, рассказывая о делах минувших дней, постепенно вытаскивая их из глубины времени и делая реальностью. В речи он воодушевлялся, набирал силу и вдохновение, проникал в забытую и дорогую пору молодости. Для нас, окружавших В. В., его военная жизнь возникала впервые, и приходилось удивляться его приверженности к ней, погруженности и острой памяти, сохранившей малейшие детали. Тогда я понял, как дорого и памятно ему военморовское прошлое, и до сих пор непонятно, почему оно не отразилось в его творчестве. Рискну предположить, что цензура не пропустила бы и десятой части правды, выходящей из-под его пера, если бы она была о Военно-морском флоте.

В. В. не любил официальных встреч и больших компаний. Гостиницы тоже не уважал и предпочитал останавливаться у меня в доме, заранее извещал об этом и приезжал. Иногда получалось так, что я в это время был в море. Его это не смущало, он все равно предпочитал домашнюю обстановку. Ездил в одиночку. Единственный раз он приехал в составе большой группы писателей-маринистов и был этим весьма недоволен. Человек двенадцать приехало в основном из Москвы и Ленинграда от морской комиссии. Была в Союзе писателей такая морская комиссия, объединявшая не одну сотню авторов морской темы. Откуда их столько взялось и что они написали, можно только предположить, но, по крайней мере, когда созван был съезд маринистов, большой зал ЦДЛ едва вместил всех присутствующих. Верховодили в ней военморы. Основана она была Всеволодом Вишневским, потом ее возглавлял долгое время герой-полярник Бадигин, потом сын писателя (и отец ставшего знаменитым в начале девяностых) Тимур Гайдар… Комиссия вела себя по-флотски послушно, по-партийному принципиально. Под покровительством Союза писателей жилось там совсем неплохо. Свой, так сказать, гвардейский экипаж. Частые поездки, свои издания, оплаченные командировки.

Нас, мурманчан, она держала на отдалении, но иногда от ее щедрот и нам что-то перепадало. Хотя чаще мы сами должны были принимать гостей, устраивать им выступления и отдых, посылать в море или сопровождать на берегу.

Единственный раз в моем присутствии в такой десант попал В. В. Он не испытывал к комиссии большой симпатии и ни с кем почти не общался. Естественно, комиссия отвечала ему тем же. Но что бы она значила без него? Он мало показывался на глаза, но на заключительное выступление все-таки пришел. Чувствовалось, что ему не нравится сидеть на ярко освещенной сцене, выслушивать речи коллег, славословящих город. И зрители, внимающие хвалебным словам, его раздражали, и весь этот искусственно обязательный антураж, сопровождавший вечер, присутствие обкома и культмассовых чиновников были ему крайне неприятны.

Вот цитата из моего давнего материала, написанного о той встрече: «Единственно, кто оказался к Мурманску пристрастен и высказался откровенно, был Виктор Викторович Конецкий. Его выступление взбудоражило переполненный зал ДК Кирова, где состоялась встреча. Виктор Викторович вообще человек неординарный и обкатанных истин не произносит. Связанный с Мурманском флотской работой, он воспринимал его не как заезжий гость, вынужденный благодарить хозяина за гостеприимство, а как близкий человек, отдавший городу часть жизни и потому имеющий право на откровенность.

Сейчас уже не упомнишь, с кем он приезжал и что говорили выступавшие до него. Но его слова остались в памяти и лишний раз напоминают, что взгляд мурманчан на свой город — не единственно возможный.

Поездив по городу, осмотрев новые кварталы и старые знакомые места, Виктор Викторович высказал свое непредвзятое мнение: “Мурманчане не любят свой город”.

Шум, возникший в зале, не помешал ему привести доказательства своей правоты. Зал долго гудел, обиженный в лучших чувствах к самим себе. В. В. закончил речь и ушел со сцены, предоставив своим коллегам толковать и перетолковывать свои слова. Когда я нашел его, он сидел в буфете перед бутылкой шампанского, придвинул мне стакан:

— Извини, достала меня эта публика. Как они там, сильно воют?

— Которая? На сцене или в зале?

— И та и другая. Не терплю холуйства. Ты меня понимаешь?

— Идем в зал. Будешь посевы собирать».

Последняя встреча с В. В. была связана с моей работой на Востоке. Каждый раз возвращать команду на судне в Мурманск стало невыгодно для флота, и моряки так и менялись там — то в Корее, то в Китае, то в Японии. Иногда и во Владивостоке. Заход туда был самый нежеланный для команды — местные портовые власти обирали нас до нитки, так, что потом есть было нечего. Ну а для меня заходы во Владивосток (во Владик, по-местному) вдруг приобрели самостоятельную ценность. Я познакомился с местными писателями и узнал подробности пребывания В. В. в краю восходящего солнца.

После тяжелого рейса Северным морским путем «Северо­лес», на котором он шел дублером капитана, причалил наконец во Владивостоке. И случайно В. В. узнал, что там проходит всесоюзное совещание морской комиссии — собрались человек сто, решают свои проблемы. Парадоксальная ситуация: писатели-маринисты излагают глубокомысленные сентенции, подводят итоги, намечают планы работы, а тот лучший, который действительно пишет и только что через льды проломился, даже не оповещен о торжественном сборище. Думаю, они специально так выбрали момент, чтобы не соприкоснуться с его строптивым норовом. Без него им хорошо было, спокойно, никто присутствия не возмущал. Свои ребята-то, поговорить душевно, славно выпить на халяву, перед людьми отметиться.

Но В. В. не тот человек, чтобы о себе не напомнить. Перед встречей он основательно подзарядился, взял с собой двух не слабых матросов и в сопровождении эскорта отправился на свидание. Четырнадцать лет прошло с той знаменательной встречи, но точность в воспроизведении ситуации местных коллег была единодушной. В. В. открыл дверь ногой и, увидев теплую компанию, просто и ясно изложил, что он о них думает. Кого и куда он посылал, как и почему использовал, было воспроизведено подробно и эмоционально.

В зале присутствовали женщины, и местные мужчины вступились за поруганную честь. В. В. хотели выставить. Эскорт предотвратил физическое вмешательство. В. В. лишили слова. Крики и оскорбления заполнили просторное помещение Союза писателей, где происходила встреча. Маринисты повскакивали с мест. Шум нарастал.

Не сразу заметили, что В. В. молчал. Голова его безжизненно повисла. Его на руках держали матросы с «Северолеса». Срочно вызвали «скорую». В. В. с сердечным приступом госпитализировали. Комиссия продолжала реагировать, в «принципиальности» ее никто не сомневался: в большой Союз пошла радиограмма с просьбой унять и наказать строптивого Конецкого.

— Так было? — спросил я В. В. перед очередным рейсом и поделился новыми знаниями.

— Да, тогда меня крепко прихватило. Рейс был тяжелый, труднее вряд ли упомню. А тут еще маринисты навалились. Зря пошел к ним, пусть живут как хотят, что я им, судья?

— А что дверь ногой открыл — правда?

— Про это не помню, но что сказал им все, что думаю, — это так. А потом больница… Да, Восток — хорошая страна, только далеко очень, иногда посмотришь — как другое государство, «их быт, их нравы». Ты если сейчас их увидишь, передай, что я их прощаю, — и посмотрел куда-то в пространство: — Живите, ребята, я всем прощаю, — с несвойственной ему мягкостью произнес он.

Грассирующий говорок умолк, он согласно кивал головой, будто прощал и этим ребятам, и многим другим, с кем в жизни по-разному складывалось. Чувствовал, что уже не долго осталось здесь находиться.

На похороны я не успел, приехал на девять дней. Пошли с Таней на Смоленское кладбище. Свежая могила утопала в цветах, венках и лентах. В. В. с портрета прощально взирал на нас, в глазах у него был покой, все понимающая грусть. Чуть заметная ирония трогала сухие губы, будто не все еще сказал, не все понял, не все услышал…

И не кончена еще дорога, и не кончена жизнь.