Игорь Клименченко. ПИССЭ

Меня зовут Игорь Юрьевич, человек я — образованный, к примеру, знаю из классики, что редкая птица долетит до середины Днепра. Может быть, я даже умный человек: придумал новый литературный жанр — «писсэ», что расшифровывается как полуисторическое исследование самочинное сугубо эксклюзивное. И целое сочинение в этом жанре написал, но не потому, что писать люблю, а по нужде — хотел впечатление произвести на одного из «властителей дум», на всю страну их несколько человек, про которых журналист Семен Лившин хорошо разъяснил: «Мы не то что росли на их книжках — мы состоим из них». Мне такое разъяснение понравилось: если я из кого-то состою, значит, можно валить на него вину за свои неудачи, в том числе за писсэ, отрывок из которого помещен ниже.

Редкая личность добивается благоволения выдающегося русского писателя Виктора Викторовича К. Однако Игорю Юрьевичу это удалось. Виктору Викторовичу нравился этот незлобивый, не растерявший социалистических идеалов паренек, воспитавший двух жизнелюбивых сыновей, которые с помощью пяти невесток подарили ему восемь внуков, что сильно укрепило демографическую ситуацию в стране. «Я бы так не смог», — самокритично думал Виктор Викторович. Кроме того, капитана и писателя Виктора Викторовича, никогда не занимавшегося тяжелым физическим трудом, подкупало честное шоферское прошлое Игоря Юрьевича. «Я только мозгами шевелю, а они крутят и крутят свою баранку и в зной, и в холод, пашут землю, варят сталь», — тепло думал Виктор Викторович про шоферов, крестьян и сталеваров.

А познакомились они в те далекие и почти мифические времена, когда женщины бегали в партком жаловаться на шалунов-мужей, а в Крыму можно было загорать без разрешения суверенного государства Украины.

Игорь Юрьевич любил Виктора Викторовича за то, что тот своими произведениями пробуждал в нем добрые чувства, охваченный которыми, Игорь Юрьевич надолго затихал на диване с книгой в руках. Иногда на его лице блуждала улыбка, на какой-то странице он смеялся, на другой пускал слезу и как-то радостно и одновременно грустно думал о жизни. Потом он откладывал книгу и долго бездействовал, переполненный жалостью к одиноким людям, женщинам, детям, собакам и всему на свете, что пришло расцвесть и умереть. Его обаятельная и трудолюбивая жена Галя, тоже сильно любившая выдающегося русского писателя Виктора Викторовича К., очень сочувственно относилась к этим светлым часам и всемерно оберегала покой мужа.

Иногда, встрепенувшись, Игорь Юрьевич, тогда еще молодой паренек, начинал учить своего папу, капитана дальнего плавания, писать книги.

Впрочем, многие из братьев-писателей любили Виктора Викторовича, уважительно называя его Мастером. Надо заметить, что среди братьев-писателей братская любовь — большая редкость.

Нечасто удавалось Игорю Юрьевичу, алкающему мудрых мыслей, побеседовать с Виктором Викторовичем, который то корабли водил в дальних морях, то книги писал в Домах творчества, специально отведенных для этого дела партией и правительством. А когда Виктор Викторович бывал дома, Игорь Юрьевич стеснялся отнимать его время, ценное для мировой литературы. Поэтому Игорю Юрьевичу пришлось в беседах с Виктором Викторовичем пойти на некий вид самообслуживания и говорить мысленно за двоих. Темы подсказывала сама жизнь, а также книги и интервью Виктора Викторовича.

Игорь Юрьевич разделял такую точку зрения. Он, как и большинство мужчин, женщинами интересовался, но не все было понятно в этом деле, поэтому мог состояться такой разговор:

— Здравствуй, Витя!

— А, Игорек… Здравствуй!

— Как полиморсос, Витя?

— Хреново…

— У меня тоже… Я вот чего спросить хотел. Ведь не может человек без бабы жить, а?

— Не может…

— Но ведь и с бабой тоже не легко жить, а?

— Не легко, Игорек, не легко!

— Что же делать-то?

— А, что ни делай, за все тебя жизнь накажет. Без бабы будешь один, как буй в океане, а за бабу заплатишь всей жизнью.

— Это так… — печально соглашался Игорь Юрьевич, — ну, не буду мешать тебе работать. Пока…

— Пока! Ну, ты звони, дружище! Не забывай!

Особенно удавались Игорю Юрьевичу концовки этих разговоров: «дружище», «не забывай»… Эти концовки он с удовольствием прокручивал в мозгу несколько раз напоследок…

Далее в писсэ были описаны: благодарные читатели, радующие писателя своими письмами; заботливые власти, регулярно подвергающие писателя идеологическим поркам; обаятельная девушка, любившая писателя чистой интеллектуальной любовью; волнительные разговоры Игоря Юрьевича с этой девушкой о писателе и его книгах; умная собака девушки, облаивающая критиков писателя; вопросы Игоря Юрьевича к писателю по жгучим социально-политическим проблемам и многое другое.

Я лелеял светлую мечту — прийти к Виктору Викторовичу и немного повеселить его с помощью моего писсэ, отплатить ему хоть чуточку за его огромный труд. А кроме того, хотелось поговорить о наших общих делах, шел 1997 год, и уже много лет болела душа за Россию и всех нас.

Звоню. Трубку снимает жена, Татьяна Валентиновна. Рассказываю про свою светлую мечту.

— Очень хорошо! Но — потом! Звоните! — приветливо говорит она.

Сижу, думаю. Взял книгу Виктора Викторовича «Кляксы на старых промокашках». Читаю дарственную надпись: «Игорю Юрьевичу — сыну моего морского учителя Юрия Дмитриевича. Я любил твоего отца и это навеки. Твой Витя Конецкий. 13.11.97».

«Папе легче было бы пробиться на прием к Виктору Викторовичу, — подумал я, — уважал он папу, учителем считал… А я кто такой? Незлобивый паренек! И все! Каждый сверчок знай свой шесток».

Осознав подлую справедливость пословицы, я принялся выжидать. Через пару недель звоню. Трубку снимает Татьяна Валентиновна и приветливо, но непреклонно разрушает мою светлую мечту:

— Звоните, а лучше присылайте рукопись!

Лежу, читаю письмо Юрия Казакова к Виктору Конецкому: «“Жил я как-то у лесника и пошел на охоту”. Написав это, я чувствую умиление перед собой и русским языком, вытираю слезу и пишу следующую фразу»…

На этом месте меня посетила завистливая мысль о том, что Татьяна Валентиновна впустила бы Юрия Казакова моментально. Конечно, ее оправдывает то, что Казаков — большой писатель. Но ведь и у меня бывали свои взлеты. Однажды написал потрясающую фразу: «Зовут меня Игорь Юрьевич, я — человек образованный, может быть, даже умный». И воля у меня есть — слезы восторга сдержал. Но никто не заметил… И все — плевать… И никуда не пускают… Разволновался я и настрочил жалобу на Татьяну Валентиновну самому Виктору Викторовичу.

«Дорогой Витя! Не могу попасть к тебе на прием, чтобы прочесть маленькое (минут на 10) писсэ “Правда о чудовищном, можно даже сказать, сатанинском воздействии выдающегося русского писателя Виктора Викторовича К. на женщин, людей, детей и собак”. Твоя самая обаятельная и привлекательная охранница в мире не пускает меня к тебе.

Это хорошо, когда классик, погрязший в славе и творчестве, имеет защиту от настырных читателей, но от меня защититься невозможно, потому что я вбил себе в голову, что сумею тебя немного развеселить на общем темном фоне. Буду сидеть в засаде и ждать момента, чтобы обрушить на тебя свое писсэ, а не удастся — лет через 10—15 сожгу рукопись! Беда какая будет для литературы! Нельзя этого допустить! Обнимаю, жму руку, жду впуска! И дай Бог удачи тебе и Тане! Твой Игорь Клименченко. 20.03.98».

Не могу отказать себе в удовольствии сконструировать разговор между Виктором Викторовичем и Таней.

— Пусти паренька — второй год скребется.

— Надоели мне твои пареньки, вздохнуть некогда, ходят и ходят, а что толку?

— Этот хоть ничего не просит. Повеселить меня хочет…

— Так сразу и развеселит… Что он — Марк Твен, что ли? Он даже не Васька Аксенов…

— Так-то оно так… Но люблю я этих писателей-самостий­щиков. Чего-то сказать хотят… Не могут, конечно… А с другой стороны — кто смог? Сколько книг написано! А что изменилось?… Пусть приходит! Рукопись угрожает сжечь, — Виктор Викторович ехидно улыбается.

— Псих он, что ли? Не знает, что рукописи не горят?

Татьяна Валентиновна позвонила через неделю.

— Привет вам от Виктора Викторовича! Он болеет, просит прислать ваше произведение.

Я отослал. Через какое-то время поздно вечером раздался звонок.

— Игорь? Это Конецкий. Прочел я писулю…

Может быть, Виктор Викторович выразился иначе: «писсэ», «рассказик» — я точно не помню, но по тону было понятно, что мое сочинение тянет как раз на «писулю».

— Ну и как, понравилось? — спрашиваю.

— Да так… не очень.

— Ну хоть что-нибудь там тебе понравилось?

Виктор Викторович помолчал немного.

— Понравилась цитата Валентина Распутина, — сказал он, помолчал и добавил, — хоть мы и в разных лагерях…

Я хотел уточнений, но Виктор Викторович сказал:

— Пока, — и повесил трубку.

Я тут же перечитал цитату:

«“Пожаром” в литературе я сказал: так жить нельзя. “Печаль­ный детектив” Астафьева и “Пожар” вышли примерно в одно и то же время. Мы своего, можно сказать, добились: “нельзя” перешло в другое качество. Да такое, что нечем стало от позора и боли дышать, нечем стало выводить художественные красоты. Одни замолчали совсем, другие избрали средством борьбы с обрушивающейся на Россию бедой публицистику. Замолчали или, по-другому, “исписались” сразу две трети писателей России. Даже больше. Чтобы писать светло, полезно для читателя, нужны надежда, окрыленность, запас прочности того, что называется Родиной. И все оказалось безжалостно подрубленным, из всего сочится кровь…»