Людмила Бубнова-Голявкина. ЕСЛИ БЫ НЕ МОРЕ, ОН СТАЛ БЫ ХУДОЖНИКОМ

Мне трудно представить себе писателей, которые бы водили тесную дружбу между собой, особенно такого сильного и независимого характера, как Конецкий и Голявкин. Духовно их соединила литература, они встретились в литобъединении при издательстве «Советский писатель» под руководством Л. Н. Рах­манова во второй половине 50-х годов и с 1956 года шли одной, так называемой иногда в литературоведении «ленинградской волной» — Голявкин, Горышин, Курочкин, Пикуль, Конецкий, Володин и другие, — ощутимой на протяжении всего полстолетия ХХ века.

29 мая 1957 года занятие в лито было посвящено написанию моментального рассказа, за два часа; потом рассказы читались каждым автором вслух, обсуждались и назывались лучшие — победители турнира. Конецкий и Голявкин разделили Первую премию за рассказ на этом конкурсе. Конецкий за рассказ в традиционно классическом стиле получил «Испанский дневник» М. Кольцова, изданный «Советским писателем», а Голявкин — за авангардно юмористический рассказ «Пуговица» получил трехтомник В. Маяковского Малой серии Библиотеки поэта.

Эти два победителя литтурнира были духовно связаны всю жизнь. Непосредственные встречи их были случайными — в основном в Союзе писателей. В 60-е годы, как я уже писала в моем романе «Стрела Голявкина», посвященном шестидесятникам, «все друг к другу ходили». Голявкин всюду брал меня с собой, пока у нас не родился ребенок. Но к Конецкому в гости не захаживали ни разу, и он не появлялся у нас. Ему было некогда плавать среди нас по суше Ленинграда: в 1955 году, демобилизовавшись, он плавал на торговых судах и писал свои первые морские рассказы.

Я помню эпизод летом 1963 года: мы с Голявкиным ехали в Лисий Нос, где снимали часть дома, а Горышин и Конецкий почему-то нас провожали. Я шла по перрону с сыном на руках и остро чувствовала на спине взгляды трех пар глаз и иронические реплики по поводу того, что вот и этот независимый Голявкин успел-таки завязнуть в семье. Ирония прикрывала некоторую зависть к тому, что у Голявкина сын. Эти мужчины традиционно хотели первенца-сына, у Горышина тогда была дочка, а у Конецкого так никогда и не родилось ни сына, ни дочки.

Признаюсь, я всегда опасалась иронических шпилек Конецкого: мужественный капитан, мне казалось, всегда подмечал мои женские слабости, и они крутились у него на языке и при случае охотно слетали — могли в меня и попасть. Я всегда была с ним настороже и мысленно готовилась дать отпор: «Ну и что! Ну и что!! Ну и что же!!!» Дальше внутреннее волнение сковало бы язык и ответ был бы только презрительным взглядом на его манер за то, что его ирония мешает ему оценить мои достоинства, которые у меня, к его сведению, тоже имеются…

Однажды мне пришлось отнести денежный долг Конецкому вместо Голявкина к нему домой на улицу Ленина, не помню, почему сам Голявкин не смог сделать этого. Я так волновалась, что мне хотелось сократить визит до минимума, я отказалась даже снять пальто. Но все равно в считанные минуты завязался разговор, окончание которого осталось в памяти последними репликами.

— Мужчине трудно писать про любовь. Сколько я читал: ни у кого хорошо не получается… — говорил Конецкий.

Направляясь к выходу, я говорю:

— Будь спокоен: у женщин-писательниц еще хуже получается. Читал ты когда-нибудь хорошо написанные страницы про любовь у женщин?

— Вообще-то нет, — говорит Конецкий.

— Вот то-то! — говорю я, прощаясь.

Возможно, о любви и писать не стоит, раз все получается глупо. Смею сказать, что у него, в общем, всякое получалось интересно, если удавалось найти иронический ключ к повествованию.

Виктор Конецкий сложился в конце концов как иронический писатель. Это отличает его и от других писателей и редко (во всяком случае, тогда) было в литературе. Позже, в 80—90-е все научились и стали сплошь иронистами, конечно, не без влияния прозы Голявкина и Конецкого.

Конецкий, кажется, первым выразил неожиданное мнение, будто, воспитанные на русской классической литературе, мы ею испорчены, находимся под ее гнетом. И это мешает нам вырваться вперед, ввысь и в другие стороны…

Плохо ли воспитывает народ литература? Нравственность народа будто бы от той литературы идет: любовь единственная, неповторимая, навеки, до гроба.

Но ведь новые времена — новые песни. Новые моды потребуют новых хлопот от государственных мужей. Литература у нас почти полвека была делом государственным… А Конецкий, эгоист, думает о своей личности в литературе. Он чувствовал: литературе постоянно нужен свежий взгляд на мир, чтобы развиваться в пределах искусства, а не только социально-идеологи­ческой политики.

Воспитанный в традициях русской классической словесности XIX века, он всю жизнь пытался выпростаться из-под ее душного одеяла. Каждый раз, берясь за перо, он старался, старался: иронизировал, ерничал, вредничал, скулил, словно пес от чесотки. И эти трепыхания читаются в его произведениях, оттого они жгуче-интересны. И все-таки мне там чего-то все время не хватало. Он не нашел подлинно литературной формы. Все шпарит очерковым стилем — журналистским стилем; в сравнении, например, с Голявкиным это очевидно. Голявкин настолько самостоятельно взялся за дело, что для него классической литературы вовсе не существовало — она ему не мешала. Он сразу определил свое мышление в оригинальной готовой художественной форме, он не пытался поспешать везде: на земле, на море, в житейском поле и одновременно в литературе. Он не распылял свои внутренние силы: не думал ни о быте, ни о народе, ни о жене — любил одно искусство. Он совершенно не смущался, что не умеет гвоздя в стену забить. Зато в литературу он точно вбил свой собственный гвоздь, не сожалея о том, что мало кого интересует и этот гвоздь, и его искусство.

В конце 50-х все ощущали себя победителями (после войны), а он уже прозревал застой: страна качает воду «Из Невы в Неву». Полустраничный рассказ наводил на мысль о народной драме: к концу ХХ века страна рухнула и погребла под обломками много народа…

Так где теперь классическая литература — впереди или сзади?

Кажется, на нее снова делают ставку государственные мужи: чтобы воспитывала народную нравственность, как церковь… Хотя все это далеко от реальности.

Конецкого народ всегда любил и за его первые простые романтические рассказы, и за острые путевые очерки, и за то, что он капитан дальнего плавания; многие писали ему письма, делились житейской судьбой и человеческой болью. Конецкий считал нужным публиковать документы, письма в своих книгах, что вызывало еще больший поток писем.

Стиль его повествований был наконец точно и современно определен: серьезная эссеистика, документальная проза. Я бы сказала — блестящая эссеистика. Лично мне, а я все же была корректором и редактором его книг, больше всего нравится в прозе Конецкого этот иронический характер автора, который интереснее остальных его персонажей.

Раньше я мало встречалась с Конецким: он все плавал, а мне приходилось сидеть дома, виделись случайно, эпизодически, вскользь. Но однажды судьба свела меня с ним на почве профессиональной работы.

В 1997 году я работала в издательстве «Блиц» с очередной книгой Конецкого «Кляксы на старых промокашках» в качестве корректора. А в следующем году он предложил издательству очередную книгу, я стала ее редактором.

Связала многокилограммовую папку бечевкой, чтоб не рассыпалась в дороге, созвонилась предварительно с автором и отправилась к определенному часу к нему домой. Тут я первым делом познакомилась с его женой Татьяной — составителем, редактором, компьютерной наборщицей этой книги.

Сам он чувствовал себя неважно и выслушивал мои соображения, лежа на своем диване под огромной картой мира, на которой были помечены его морские пути. Мне больше всего понравилась эта замечательная карта вместо традиционного ковра — уж эти ковры! Они первым делом сшибают взгляд своей неотвратимостью в домах приличных граждан. Полки с книгами, и на всех стенах акварели, аккуратно оформленные в стекло и в рамки, и больше ничего лишнего. Духовный облик писателя покорял меня своим самостоятельным внутренним богатством, не замутненным мещанскими бытовыми деталями.  Я была покорена уровнем творческой атмосферы в доме Конецких. Теперь мы окончательно подружились с Виктором и особенно с его чудесной, самоотверженной женой.

А книга скоро вышла, быстро была распродана и даже потребовалось ее переиздание. На книге я получила от автора неповторимый замечательный автограф: «Витьке и Людке — моей мучительнице — Вика Конецкий».

Через какое-то время из школы Приморского района Петербурга пришел запрос в издательство «Блиц»: нельзя ли организовать выступление писателя Конецкого перед школьниками.

По нездоровью писатель не мог идти в дальнюю школу на выступление.

И тут главный редактор не хотел упустить своевременный прецедент и говорит:

— Спросите редактора книги Бубнову, сможет ли она рассказать об авторе школьникам?

Я согласилась. Позвонила Конецкому, чтобы уточнить биографические данные. Он взмолился: он думал, речь идет снова о строгом редактировании. Но вот взяла телефонную трубку Татьяна и дала мне все сведения о своем «Онегине». Она начала тогда составлять полную библиографию Конецкого и собирать материал для книги об истории его семьи, и часами, пока Конецкий спал, просиживала в библиотеках и архивах.

Для меня самой романтической была его «морская» биография. 1948—1952 — штурманский факультет Высшего военно-морского училища. До 1955 — офицер ВМС. Плавал на кораблях аварийно-спасательной службы, на судах Северного флота…

Спрашиваю потом самого Конецкого:

— Что это были за корабли: послевоенные советские старые развалюхи?

— Это были мощные новые корабли, полученные по ленд-лизу, — пояснял он.

Мой сын окончил когда-то Морскую школу (под романтическим влиянием Конецкого), работал в порту, он пояснил мне сегодня:

— По закону о ленд-лизе в Советский Союз были поставлены десятки кораблей. Такие корабли были действительно новые, вполне надежные, но без особой комфортности. Кстати, когда мы поминали Конецкого на ледоколе «Красин», у противоположной стенки, я видел, стоял черный корабль с клепаным корпусом, похожий на ленд-лизовский…

С 1955 года после демобилизации Конецкий оставался профессиональным моряком многие годы. Совмещал писательскую деятельность с периодическими рейсами в Арктику, Антарктику на торговых, научно-исследовательских и пассажирских судах.

Я помню, во время беседы в классе спросила ребят, где находится Огненная Земля. Кое-кто совершенно правильно ответил, один даже уточнил, что Огненная Земля отделяется от материка Магеллановым проливом. Именно там, у самой южной оконечности американского континента стоял корабль Конецкого во время космического полета космонавта Шаталова…

Я перечитала книги Конецкого, кое-какую литературу о нем, сделала важные для юных читателей выписки.

«…Мое поколение военных подростков были и есть дети 1941 го­да: тогда мы научились любить Отечество».

«…Автор опирается на юмор как единственное средство против перепутанности и сложности мира…»

«Может быть, именно вашему поколению придется осознать кризис христианской системы нравственности: придется выработать необходимую систему условностей и строго подчиняться им. Без всякой борьбы и без малейшего внутреннего сопротивления. Иначе благополучное проживание людей на планете станет проблематичным (попросту невозможным)».

Мне представляется это заветом новому поколению.

26 июля 2001 года умер Голявкин.

И вот 18 сентября Таня Конецкая пригласила меня в гости, к моему удивлению и вопреки ожиданию. У меня есть наблюдение: как только становишься вдовой — опускается глухой занавес. А тут…

Ровно в пять вечера я обнималась с Конецким: он встал мне навстречу, выглядел вполне здоровым, необыкновенно красивым, добродушно настроенным, хотя пожаловался на сильную боль в ногах.

— Если стоишь и шагаешь — какая слабость! Я знаю: больной и слабый не может стоять на ногах! — сказала я.

Таня привезла сервировочный столик на колесиках. Молча и стоя выпили по рюмке — шестьдесят лет с начала ленинградской блокады. Конецкий сразу же дал мне прочесть свою статью о блокаде в газете «Невское время». Я многое из его книг знала о том времени, но тогда, переводя взгляд с абзаца на абзац, я вновь живо представила те жуткие картины и у меня полились горькие слезы.

Конецкий все еще вспоминал о голоде, холоде, смерти теток, об эвакуации по льду Ладожского озера в машине по самые борта в воде, под бомбежкой…

Потом выпили в память Голявкина и Олега, покойного брата Конецкого.

Таня говорит:

— Витя живет под девизом: «Я должен!», помогает всем, кто просит, во имя этого отдается работе…

— Наверное, это жизненный принцип поколений, детьми переживших войну и послевоенные тяготы… Я моложе их почти на десять лет, но никогда не делала в жизни то, что хотела, — всегда только то, что надо, — говорю я.

— Должен и надо — одно и то же…

Конецкий говорит:

— Я завидовал Голявкину, что он художник. Если бы не море, я тоже стал бы художником. Сейчас, когда невмоготу, мажу картинки…

Обо всем понемногу мы проговорили до десяти вечера, раньше меня просто не отпускали…

Идя по Малому проспекту Петроградской стороны к станции метро, я завернула в магазинчик и, как обычно, купила «маленькую»: сейчас приду домой, и мы с Голявкиным выпьем, и я расскажу, где была…

Я совершенно забыла, что его нет в живых.

«Всё! Вдова!..» — сдавленный крик отчаяния.

Виктор Конецкий пережил Голявкина на восемь месяцев. На память о нем у меня осталась фотография, сделанная Таней в тот памятный вечер.