Госпиталь стоял среди заиндевевших скал и заснеженных сопок, на самом берегу далёкого северного залива. Было время сильных ветров — февраль, и штормы, почти не переставая, сотрясали стёкла окон, забивая их мокрым снегом.                
В палате нас было трое. Трое взрослых мужчин — офицеров, моряков. Я и мой сосед по койке слева — маленький, но грузный подводник, капитан второго ранга, — попали в госпиталь по одной и той же причине. Мы увольнялись в запас, а пока проходили медкомиссию, необходимую для получения пенсии. Подводник был известным человеком в Заполярье. В войну лодка, которой он командовал, потопила несколько больших транспортов и эскадренный миноносец.                       
Третьим в палате лежал майор-артиллерист, по национальности азербайджанец. Майор на Севере служил недавно и в госпиталь попал из-за какого-то процесса в лёгких. Правда, сам он никакого процесса в своих лёгких признавать не желал, считал всё выдумками врачей и очень торопился выписаться, чтобы скорее попасть на свою батарею. Подходил срок общефлотских призовых стрельб, а на батарее за него оставался молодой, неопытный офицер.                     
Днём и ночью майора донимали уколами. Уколы были безболезненными, но он их боялся, и этот страх большого мужчины перед маленькой иголкой служил постоянным источником шуток в палате. Когда майора кололи, он дёргался, ругался по-азербайджански и советовал сёстрам идти в подручные к мясникам на бакинский базар.                 
Каждая из сестёр, дежуривших у нас, относилась к больному по-своему. Пожилая Валерия Львовна с усталой гримасой на лице великолепным по точности движением брала в руки шприц и всаживала иглу в загорелое тело майора. На все его причитания она не считала нужным даже пошевелить бровью. Майор искусство Валерии Львовны ценил и старался при ней держаться спокойнее. Флегматичная волоокая Валя проделывала процедуру укола неторопливо, приговаривая: “Ничего страшного, ничего страшного”, и своей неторопливостью выводила майора из себя. Худенькая, некрасивая Ирина Васильевна в ответ на предложение идти в подручные к мясникам бросала шприц и отправлялась вызывать главврача.                     
Сценки эти вносили некоторое разнообразие в скучную госпитальную жизнь.                     
Однажды в штормовую, метельную ночь, когда наполненная снегом темнота особенно зло билась в окна, к нам в палату принесли нового больного. Пока носилки стояли на полу, а сестра приготовляла постель, новый больной то закрывал глаза тыльной стороной руки, то судорожно зевал, поднося сложенные горсткой ладони ко рту. Это был ещё мальчишка, как оказалось — юнга, ученик моториста со спасательного судна. Лицо его было чуть скуластым, чуть курносым и вообще совсем обыкновенным, но серым от боли и усталости. Изуродованные гипсовой повязкой ноги лежали на жёсткой, клеёнчатой подушке. Из широких рукавов госпитальной рубахи высовывались длинные, худые руки. Эти мальчишеские руки кончались большими, уже совсем мужскими кистями, сильно обветренными и тёмными от той несмываемой грязи, которая впитывается в поры при длительной работе с металлом. Подстрижен был юнга в обход устава — вся голова, как это положено, голая, а над самым лбом всё-таки узкая полоска волос.                     
Когда больного переложили на койку, санитары унесли носилки, и сестра погасила верхний свет в палате, я задал ему обычный вопрос: “Что это с тобой, братец, приключилось?”                     
— Ноги перебило, — хриплым басом ответил юнга. — Да поморозило, — после паузы добавил он. И больше никто не стал задавать ему вопросов, потому что за внешним спокойствием лица и за неторопливостью речи чувствовалось напряжение всех сил, которым он перебарывал боль в обмороженных ногах.                    
Позже я узнал, что ранение юнги — перелом обеих малых берцовых костей — произошло, когда перегружали мотопомпу с нашего спасательного судна на аварийный немецкий лесовоз при оказании ему помощи в море.                     
Сам Вася — так звали юнгу — ничего нам о себе не рассказывал. Первые дни он вообще всё время молчал. Стонать и разговаривать начинал только во сне: то терзался оттого, что помпа сорвалась за борт по его вине — он не успел закрепить оттяжку от стрелы, на которой поднимали эту помпу; то другое, детское, давнее воспоминание мучило его. Оно было связано с войной и оккупацией, а ожило в его памяти теперь. Юнга всё просил какую-то бабку Стешу крепче завязать рот козе: если коза заблеет, то подвал найдут немцы. Эти две темы упрямо сменяли друг друга каждый раз, когда юнга забывался во сне.                     
Слушая бред Васи, подводник переставал подшучивать над майором, а майор тайком от медиков закуривал папиросу и, пуская дым под койку и кашляя, снова и снова рассказывал нам о самом сильном своём военном впечатлении. Он рассказывал о разорванной трассами темноте, о свисте и грохоте снарядов и о людях первого броска десанта, уходящих в эту темноту, огонь и грохот. Он вспоминал десант под Расином в Корее в сорок пятом году. Десант, в котором майор был тяжело ранен и чуть не умер, оставшись один в осклизших прибрежных камнях.                     
Дня через три после появления в нашей палате юнги произошло другое событие — сменилась сестра. Та самая Валерия Львовна, которая великолепным по точности движением всаживала в майора иглу и которую майор уважал. Новая сестричка была молоденькая. Лет восемнадцати. Звали её Машей. Небольшого роста, стройная, в блестящем от старательной глажки халате, она, первый раз появившись в нашей палате, покраснела, сказала: “Здравствуйте, больные”, — и сразу нахмурилась — верно, рассердилась на себя за то, что покраснела.                     
Однако ни эти серьёзно сведённые брови, ни деловой, строгий взгляд Машиных глаз не могли скрыть её радости и гордости от сознания первой полной самостоятельности. Маша только что окончила школу медсестёр, и наша палата была первой, в которую она вошла не практиканткой, а хозяйкой и даже чем-то вроде начальника. Первый день самостоятельной работы запоминается на всю жизнь. Я, например, хорошо помню, как впервые штурманом поднялся на мостик, как первая линия рассчитанного мною курса легла на карту, и как чересчур отрывисто и чересчур строго я скомандовал этот курс рулевому. Машенька тоже прокладывала сейчас по жизни свой первый курс.                     
— Продуть носовую, — сам себе скомандовал подводник при её появлении и сел на койке. — О, небеснорождённая, — с весёлым умилением глядя на Машеньку, начал он. — О, небеснорождённая девочка, давно ли Эскулап соблазнил вас служить ему?                     
— Чего, чего? — широко, совсем по-детски открыв глаза, переспросила новая сестричка и покраснела ещё больше.                     
— Она вообще незнакома с Эскулапом, — трагическим шёпотом сказал подводник артиллеристу. — И в этом ваше, майор, крупное несчастье.                     
— Так же, как и твоё, — отпарировал тот.                     
— Вы всё какие-то непонятные вещи разговариваете, — Машенька потупилась и ушла.               
Подводник принял балласт в носовую, то есть опять лёг на подушку, и долго, с глубоким сочувствием разглядывал артиллериста.                     
— Мой дорогой сосед, — наконец вымолвил он. — Она, эта маленькая эскулапка, по неопытности обязательно обломает о вас иглу. Поток вашей крови подхватит обломанный игольный кончик, и…    Майор нервно завозился на койке и перевернулся лицом вниз.                     
— Ты прав. Эти медики ходячий человек сделают совсем не ходячий, — пробормотал он в подушку.                     
Мы с подводником засмеялись, а Вася улыбнулся. Судя по этому, юнга сегодня чувствовал себя лучше. Раньше он не замечал наших шуток, а здесь даже заговорил.                     
— У вас, товарищ майор, полотенце на пол упало, — Вася показал на полотенце пальцем.          
— Ничего, пусть полежит, отдохнёт немножко, — расстроенно ответил артиллерист.                    
До обеда, перед которым всем нам без исключения, по заполярному госпитальному правилу, делали вливание глюкозы с аскорбиновой кислотой, майора кололи уже дважды. Маша делала укол сердитому и нетерпеливому больному не без смущения и трепета. Тот, конечно, сразу же почувствовал это.                     
— Чего копаешься? — спрашивал он Машу. — Дёргай скорей назад, слышишь?                     
— Да вы не волнуйтесь, — говорила Маша, часто моргая. — Всё будет хорошо. Вот. Вот и всё. Сейчас йод только, — пузырёк с йодом дрожал в её левой руке.                     
— Плохо делаешь. Дрожишь вся. Не хочу, — злился майор. — Доктору пожалуюсь.                     
После такой подготовки Маша в двенадцать часов пришла к нам уже не красная от смущения, а бледная от волнения. Эмалированный подносик со шприцем и ампулами она никак не могла установить на тумбочке около койки артиллериста, потому что место было занято графином, и подносик чуть было не упал.                     
— Глюкозу внутривенно, — сказала Маша, боязливо глядя на майора, и облизала губы.               
— Майор, смотри, она уже облизывается, — сказал подводник и с шутливым ужасом закрылся одеялом.                     
— Не мешайте, пожалуйста, товарищи, — Машенька умоляюще посмотрела на всех нас. — Они и так очень волнуются, — сказала она, беря майора за руку.                     
— С вами поволнуешься, — буркнул тот сердито.                     
Маша затянула ему выше локтя жгут, попросила несколько раз сжать и разжать пальцы, взялась за шприц.                     
— Покажи иголку, сестра, — вдруг попросил майор.                     
— Да что вам смотреть на неё. Иголка как иголка, — робко сказала Маша.                     
— Покажи, покажи ему, сестрица, иголку. Он с ней поздороваться хочет, — шепнул подводник, подмигивая Маше.                     
Маша встряхнула головой и поднесла шприц к руке майора. Тот, скосив глаза и мучительно морщась, ожидал укола. И здесь рука у Маши дрогнула. Игла царапнула кожу на вене. Майор чертыхнулся и сорвал жгут.                     
— Не можешь работать — не работай, — закричал он. — Зови старшую медсестру, зови процедурную. Всех зови. Я тебе больше колоться не дам.                     
Маша медленно положила шприц и — расплакалась. Слёзы покатились из покрасневших глаз сплошным потоком.                     
— Я тысячу раз колола, — говорила она, прижимая к глазам полотенце. — Тысячу, и лучше всех в группе. Даже… даже Валя Голубева хуже внутривенно колола, а я, а я… — Маша глубоко вздохнула и подошла к подводнику. — Давайте вам.                     
— О, небожительница, — заговорил тот, растерянно почёсывая между бровей. — Может, лучше подождём немножко, потренируешься, а? Успокоишься…                     
Маша закрыла лицо руками.                     
Стало тихо.                     
— Сестра, иди сюда, что ли, — раздался хриплый басок. — Иди, иди, не бойся, — повторил юнга, приподнимаясь на локте. — Мне тоже глюкозу эту нужно.                     
Машенька подхватила с тумбочки майора эмалированный подносик и перешла к койке юнги.     
— Ты не плачь, — говорил он. — Все поначалу попинаются. И я тоже попинался. Это не страшно. Давай, давай коли, — совал он ей руку.                     
— А ты-то не боишься? — Машенька всхлипывала и кончиком языка подбирала слёзы.               
— Да чего бояться. Действуй, — Вася откинулся на подушку. Движение получилось резким и вызвало боль в ногах — он покривился. Маша сменила иглу на шприце и наложила жгут на руку юнги. Тот лежал, уставившись в потолок.                     
— Скажешь, если больно будет, ладно?                     
— Скажу, скажу. Ничего, — ответил юнга. — Коли.                     
Маша снова глубоко вздохнула, нахмурила брови и ввела иглу в вену.                     
— Только скажи, если больно. Только скажи, если больно, — повторяла она.                     
— Ничего, ничего. Все попинаются. Давай.                     
И опять что-то не получилось у сестры.                     
— Что же вы, что же вы молчите! — ужаснулась она. — Ведь вам больно очень. Я вам… Я вам в мышцу впрыскиваю. Вон как вспухло.                     
— Да, больно, — согласился юнга и медленно перевёл дыхание. — Делай в другую руку. Делай, я говорю! — грубо крикнул он, видя, что Маша опять готова расплакаться.                     
— Милый ты мой, — сказала Маша и во второй раз наложила жгут. Теперь её движения стали решительнее и быстрее. Ловким, привычным жестом она встряхнула и разбила ампулы, набрала шприц, точно и без колебаний ввела иглу в вену.                     
— Во, видишь, как здорово, — восхищённо произнёс юнга. — Я и не почувствовал ничего.        
— Давайте, сестричка, меня, — виновато покачивая головой, сказал подводник и стал закатывать рукав.                     
— Нет, ты лежи, подводная душа, — майор в возбуждении спустил ноги на пол. — Слушай, сестра! Не сердись, иди коли и не сердись на меня, балду, пожалуйста.                     
— Это вы на меня не сердитесь, и ноги поднимите. Нельзя вам так. Дует по полу, — тихо сказала Маша.                     
Мне почему-то не спится на рассвете. В палате ещё темно, но снег и изморозь на стёклах окон начинают синеть. Это, скользя под низкими тучами, опережая солнце, обогнули планету первые отблески нового дня. Электрический свет, полоска которого падает из дверей в темноту палаты, даже от этих слабых отблесков дня кажется каким-то мёртвым. Жёлтая полоса тянется через весь потолок и кончается на белёном стенном бордюре.                     
Вдруг медленно и бесшумно эта полоска света начинает расширяться. Кто-то отворяет двери. На цыпочках, чисто по-женски прижимая к груди руки, в палату проскальзывает Маша. Через несколько часов кончается её первое дежурство. Маша прикрывает дверь и оглядывает всех нас.     
Я притворяюсь спящим. Убедившись, что никто не видит её, Маша подходит к койке юнги и минуту стоит около. Потом садится на краешек. Садится так, как умеют это наши сёстры: легко и как-то ласково, если только можно вставать или садиться ласково. Вася спит на спине и изредка на выдохе стонет, но сегодня его не мучает бред. Одна рука юнги откинута и упирается в стенку.         
Машенька нагибается и укладывает ему руку удобнее на грудь. Потом осторожно прикрывает её уголком простыни.                     
Наша старая планета всё вертится, и с каждой минутой в палате становится светлее. Лицо Маши в расплывчатых утренних сумерках. Нижнюю губу она чуть прикусила. Так все почему-то делают, когда боятся зашуметь. Слабый блик бродит по ровному рядку зубов. Глаз Маши я не вижу. Вместо них мягкие, глубокие тени.      

1956