1

Наконец сбылись мои давнишние мечты: я стал капитаном. Судно, доверенное мне, было маленьким — средний рыболовный траулер. Его ещё называют “логгер”. Четыреста лошадиных сил, тридцать два метра длины, семь миллиметров обшивки и всего шестнадцать человек команды.

Однако порученное нам дело было большим и трудным: провести это маленькое судно на Дальний Восток Северным морским путём.

Экипаж подобрался молодой, почти все комсомольцы. Только два человека старшего поколения: механик и помполит.

Команда тайком зовёт механика барабанщиком “революции” . Он стар, молчалив и очень запаслив в своём машинном хозяйстве. Помор. С детства в море. Только революция, гражданская война и интервенция в своё время задерживали его на берегу. Тот, кто заставит его разговориться, — не пожалеет об этом.

Но сделать это трудно. Он хмур и любит ворчать только по поводу того, что капитан из-за молодости и неопытности слишком много раз меняет хода при швартовке, а это “куда ни есть” плохо для дизелей, да и немцы, мол (траулер построен в Германии), баллоны сжатого воздуха сделали нерасчётливо — того и гляди, воздуха на смену ходов не хватит…

Механик ворчал, как и многие старики. Но это мало беспокоило меня.

А вот помполит мне не нравился. Его прислали к нам на судно взамен весёлого Пети Шумова — моего одногодка — недели за две до выхода из Архангельска в море. Причин этой замены я не знал.

Впервые мы встретились с Всеволодом Ивановичем (так звали нового помполита) на причале в Соломбале. Он сидел на штабеле досок, поставив ноги на маленький чёрный чемоданчик. Шагах в пяти позади него, на сучке засохшего тополя висела потрёпанная флотская шинель.

Я подошёл к нему вместе с инспектором из пароходства, представился. Он, не вставая, подал руку: “Значит, вместе поплывём, мастер? ” И улыбнулся какой-то то ли смущённой, то ли виноватой улыбкой. Эта улыбка очень не шла к его лицу — худощавому, с глубокими морщинами на лбу и щеках, к его быстрому и цепкому рукопожатию.

Мне нужно было сказать, что не дело помполиту пользоваться жаргоном и называть капитана по-английски “мастер”. Но делать замечание человеку, который в два с половиной раза старше тебя, — неудобно, и я только пожал плечами.

— Идёмте на судно, Всеволод Иванович. Я представлю вас экипажу.

— Успеем насидеться на судне. А тут солнышко, — он зажмурился, подставил лицо солнцу. — Хорошо! Слышишь, как тополя шумят?

Тополя на набережной действительно шумели, но мне было не до них. Считанные дни до выхода в море, множество дел: отчёты, ведомости, накладные, ещё не принятый груз…

Ночью во время авральной погрузки я обходил судно. Весь экипаж был занят срочной работой. Помполита же на палубе не оказалось. Я спустился к нему в каюту. Он лежал, и встретил меня своей виноватой улыбкой.

— Я думаю, вам надо быть на палубе, Всеволод Иванович, — сказал я, уже не пытаясь скрывать недовольство.

— Ты прав, капитан, прав, — ответил он, но остался лежать. Мне показалось, что его лицо бледнее и мешки под глазами темнее и больше. “Неужели пьёт?” — мелькнуло в голове.

— Сейчас… Иди — я встану, — он откинул одеяло, приподнялся на локте.

— Вам нездоровится?

— Нет. Всё в порядке, кэп. Просто давненько не плавал, отвык от порядков.

Я вышел с неприятным, тревожным чувством, что чего-то не знаю и не понимаю в нём. Уже через несколько минут он неторопливо расхаживал между людьми на палубе, заложив руки за спину, и щурился. Это была его привычка — щуриться, на что бы он ни смотрел, — будь то солнечные блики, скользящие по водяной ряби, или сумрачная глубина трюма.

2

Меня раздражало в помполите всё. И то, что он много времени проводит у себя в каюте, и то, что даже при матросах называет меня “кэп”, “мастер”. И то, что он совсем не вмешивается в дела на судне, а только наблюдает всё со стороны. Иногда казалось, что Всеволод Иванович просто плохо знает морское дело и боится обнаружить это перед людьми.

Как-то, из-за аварии с дизель - динамо, на судне погас свет. Я   пошёл в машинное отделение. Всеволод Иванович уже был там. Он, по своему обыкновению, молчал и щурился, глядя на то, как молодой матрос, вахтенный моторист Цехидзе, при свете аварийного освещения мечется около динамо. И всё время, пока Цехидзе, бестолково суетясь, искал поломку, Всеволод Иванович только щурился и молчал. Лишь когда динамо уже загудело, набирая обороты, я услышал голос помполита.

— Дорогой, — говорил он мотористу, — ведь ты боцману в шахматишки проигрываешь только потому, что так вот суетишься да мечешься, как сейчас. Думать надо, а не ногами под столом сучить. И тогда все партии твои будут… — он ушёл, а Цехидзе долго комкал в руках масляную тряпку, потом бросил её, улыбнулся и потёр подбородок, испачкав его маслом.

Прошло больше недели с тех пор, как Всеволод Иванович поселился на судне, но за всё это время он не провёл ни одной политинформации. Пришлось сказать ему об этом.

— Ты прав, капитан, прав. Сегодня вечером проведём.

Вечером я вышел на палубу — я уже знал, что он не любит собирать людей в тесной кают-компании логгера.

Мы стояли на рейде у Чёрной башни. Это при входе в Северную Двину, у острова Мудьюг. Был тихий, по-северному ясный летний вечер. Весело кудрявились заросли кустарников на острове. Ровная чистая полоска песка отделяла их зелень от воды. Слабо плескала волна у низкого борта логгера.

Дымя и гудя, с моря подходил английский пароход. Пароход шёл в Архангельск, и красное полотнище советского флага уже полыхало на его фок-мачте. Это старинный морской закон: при входе в иностранный порт корабли поднимают на мачте флаг того государства, которому принадлежит порт.

Лоцманский катерок, постреливая мотором, спешил навстречу гостю.

Дневные работы окончены. Как всегда по вечерам, прихватив с собою домино, на палубе собираются свободные от вахт матросы.

Механик, кряхтя, вылезает из машинного капа и садится около лебёдки. Помполита на палубе нет. Карт и других признаков готовящейся политинформации тоже не видно. Механик достаёт из кармана кителя замусоленную записную книжку, вынимает из неё очки в железной оправе и нацепляет их на нос. Подумав, он опять прячет очки в записную книжку и беспомощно оглядывается. Судя по всему, механик чем-то серьёзно озабочен.

— Что с вами, Алексей Никитич? — спрашиваю я.

— Что со мной, что со мной. Ничего со мной — вот что, — говорит он скороговоркой и облегчённо вздыхает: из люка показывается бледное лицо помполита.

Он жуёт что-то. Вернее не что-то, а сухарь. Эта его привычка тоже кажется мне неприятной. За обедом и ужином он едва притрагивается к еде, а потом — вот так, жуёт сухарь.

Они усаживаются рядом. Помполит долго провожает глазами тёмную махину английского парохода.

— Так, значит, отсюда ваших бараков не видно? — он спрашивает механика так, будто продолжает недавно прерванный разговор.

— Нет, за мыском они, направо, — ворчливо, но уже спокойно отзывается тот.

— Тебя здесь высаживали? — помполит кивает на берег Мудьюга.

— Нет. Баржу они с другой стороны подвели. От волны, значит, прятали. Саксы— это народ осторожный…

— Да, англичане в морских вопросах народ грамотный, — соглашается помполит и протягивает механику портсигар. — Ну-ка расскажи, как эти саксы тут на Мудьюге вас перевоспитывали в девятнадцатом, а?

Механик снимает с головы фуражку и насаживает её на колено. Сквозь короткий седой ёжик просвечивает розоватая лысина.

— Ха! Перевоспитывали! Ты меня, давай-ка, не подзуживай. Хватит меня подзуживать. Скажи лучше, чтобы ребята брезент на трюмах ногами не пачкали и козлом этим так не стучали. У   меня глотка-то не лужёная.

Толкаясь и перешучиваясь, матросы отвоёвывают себе места на лебёдке. Стармех, поругивая то одного, то другого, начинает рассказ об интервенции, о домике пыток на Мудьюге, о памятнике погибшим. Помполит курит, сплёвывает за борт. Потом подходит ко мне.

— Капитан, если разрешишь спустить шлюпку, то старик сходит с матросами на остров. Покажет им, где и что, а?

Я разрешаю.

Поздним вечером они возвращаются. Ещё издалека слышен плеск вёсел и песня: “Штормовать в далёком море посылает нас страна”. Матросы немного переиначили слова песни. Через сутки мы будем в море. Не обойдётся и без штормов. Об этом они и поют сейчас.

3

Мы очень удачно, почти не встречая льдов, дошли до Диксона.

В последних числах июля весь караван — шесть таких же, как мой логгер, рыболовных судов — во главе с ледоколом “Ермак” двинулся дальше, к проливу Вилькицкого. Проход в архипелаге Норденшельда, через который обычно ходят корабли, был забит многолетним тяжёлым льдом, и мы обходили архипелаг с норда. У острова Макарова слабые ветры южных четвертей неожиданно сменились на крепкий северо-западный. Этот ветер, быстро усиливаясь, гнал к берегам Таймыра льды средней части Карского моря. Пролив Вилькицкого уже был заперт ими.

Мы оказались между молотом надвигающихся льдов и наковальней скалистых островов Норденшельда. Возвращаться было поздно. Ветер достиг силы шторма. Быстро падала ртуть в термометре, сигнализируя о приближении ледовой кромки. Потом свинцовые низкие тучи с рваными краями закрыли северную половину горизонта.

“Ермак” оставил караван штормовать в открытом море, а сам ушёл искать убежище в островах пролива Ленина. Пролив, как и весь архипелаг, был плотно закрыт льдом, и ледоколу приходилось трудно.

Уже больше суток мы дрались со штормом, когда первые льдины, ныряя в волнах, показались с севера.

Я был измотан многими бессонными ночами и тем нервным напряжением, которое, вероятно, бывает у всех молодых капитанов в их первом рейсе; а самое тяжёлое наступало только теперь.

Мы метались между льдин. Волны сшибали их друг с другом. Обломки, как живые, вертелись в кипящей воде. В грохоте и рёве не было слышно корабельных машин.

В довершение всего стала замерзать смазка рулевого привода. Два матроса едва проворачивают штурвал. Не успев вовремя отвернуть, мы сталкиваемся со льдиной. Удар не очень сильный, но семь миллиметров обшивки — слабая защита. Я приказываю штурману пройти в нос и проверить форпик и первый трюм. Волны сплошным накатом идут через палубу, крен до сорока градусов, и пройти будет трудно и опасно.

Штурман не успевает спуститься. Две согнувшиеся фигуры уже появились на палубе. Скользя и падая, они пробираются к полубаку. Очередная волна вздыбливается над бортом. Высоко над форштевнем взлетает столб из пены и брызг. Сую в рот свисток и свищу изо всех сил. Один оглядывается, сильно подталкивает в спину другого, но сам спотыкается и катится по накренившейся палубе к борту. Тот, кого он подтолкнул, влетает в приоткрывшуюся дверь носового капа.

Волна рушится на судно. Долго ничего не разобрать среди пены на палубе. Наконец, видно человека. Он вцепился в стойку фальшборта. Это Всеволод Иванович.

Кто-то выскакивает из носового капа. Помогает помполиту добраться к надстройке.

Я чертыхаюсь: совершенно незачем помполиту лезть самому в такую передрягу. Для этого есть боцман, штурмана, наконец.

Вообще, после того как начался шторм, Всеволод Иванович уже сутки не спускался к себе в каюту.

Докладывают, что форпик затоплен. В первом трюме воды нет. Радирую капитану ледокола о положении на судне. “Ермак” отвечает, что надо продержаться ещё несколько часов. Дело скверно. Матросы у штурвала скинули ватники, работают в одних тельняшках.

Маневрировать, уклоняясь от льдин, делается всё труднее. Чувствую, как во мне начинает что-то отвратительно дрожать.

Всеволод Иванович появляется в рубке. Его фуражка под капюшоном плаща совсем размокла и сдвинута на затылок. Глаза щурятся больше обычного. Лицо бледно, сосредоточенно.

Он облокачивается на ящик с сигнальными флагами; широко расставляет ноги.

В стёкла рубки барабанят брызги. Ветер гудит и свистит в снастях, в вентиляторах. Караван разбросало. Кораблей не видно. Только справа по носу далеко-далеко то появляется, то пропадает чёрная точка — один из логгеров.

— Как чувствуете себя? — кричу я помполиту. — Сильно ударило?

Он отвечает что-то совсем невнятное и морщится.

— Идите вниз, лягте.

— Плохое небо, — Всеволод Иванович показывает на север, на белые полосы в тёмных тучах — отблески ледяных полей. — Густые льды идут.

Несколько минут молча стоим плечом к плечу у рубочного окна.

— Люди работают прекрасно, капитан, — я угадываю это по его губам, но кивнуть не успеваю: слева по борту, пересекая наш курс, как броненосец, расплющивая волны, несётся льдина.

— Право на борт! — командую я.

— Самый полный вперёд, капитан! — кричит мне в ухо помполит. В ту же секунду понимаю, что это именно то, что нужно сейчас. Рывком опускаю вперёд до самого упора рукоятки машинного телеграфа.

— Спокойнее, капитан, порвёшь цепочку, — бескровные губы Всеволода Ивановича кривятся в знакомую, чуть виноватую усмешку.

Льдина проходит по корме. Обламывая спички, закуриваю отсыревшую папиросу.

— Спасибо, Всеволод Иванович.

— Трудный твой первый рейс, кэп.

— Да.

— Для меня это последний, — Всеволод Иванович сдвигает фуражку на самые глаза. — Спасибо за то, что не выгнал меня в Архангельске или Диксоне.

— С чего вы это?

— На кой чёрт дохлятина на корабле?

— Побольше бы такой дохлятины.

— Брось, кэп. Слушай, я виноват — плохой из меня помполит. Прости… — он не договорил, махнул рукой и, сгорбившись, выбрался из рубки.

«Право! Больше право! Лево! Больше лево! Вперёд полный! Стоп! Средний назад!»

Одна за другой катятся на судно волны, тащат на себе зеленоватые льдины. Голова кружится от мелькания этих волн, льдин, брызг.

К вечеру под конвоем “Ермака” входим в пролив Ленина и становимся на якорь в хорошо укрытой от ветра и льда бухте. Все суда каравана уже здесь. Вид у них не лучше нашего. Ржавые вмятины в бортах и обледенелые снасти быстро состарили корабли. “Ермак”, презирая шторм, уходит обратно к Диксону за другой партией судов.

Дальше нас поведёт линейный ледокол “Молотов”. Он сейчас в море Лаптевых и отделён от нашего каравана ледовой пробкой в проливе Вилькицкого.

Пользуясь передышкой, меняем смазку в рулевой передаче. Потом заводим под пробоину пластырь, откачиваем из форпика воду и окончательно, уже цементом, заделываем пробоину. Погода всё ещё плохая. Снег, смешанный с дождём, временами совсем скрывает скалистые берега и соседние корабли. Такое чувство, будто мы одни во всём мире.

Разрешаю команде отдыхать. Сам, едва добравшись до койки, не раздеваясь, валюсь на неё и засыпаю.

Около четырёх ночи меня будит механик. Он без кителя, рубашка не застёгнута.

— Плохо, капитан! Куда ни есть плохо с Всеволод Иванычем!

Ничего толком не понимая, бегом спускаюсь вниз. Всеволод Иванович лежит. Голова запрокинута, изо рта тянется на подушку струйка крови.

— Не поднимай шум, капитан… Через два, три часа — амба, — он скрипит зубами и валится навзничь. — Прости… Тяжёлый рейс.

Тяжёлый рейс! Двое суток в машине, то на палубе, то рядом со мною. Чёрт, до чего я бессилен! Бинты, аспирин, йод, ящик витаминов, что всё это ему? Нет врача! Врач — на ледоколе, но ледокол в сутках пути от нас.

“Обыкновенная Арктика” Бориса Горбатова в этот момент вспомнилась мне. Я бросился в радиорубку. Диксон, Хатанга, Нордвик, Тикси… Дробь морзянки, напряжённое лицо радиста, топот ног по кораблю… Но кто полетит навстречу собственной смерти? Штормовой ветер, снежные заряды, туман…

Хатанга запрашивает погоду. Потом долго молчит эфир и вдруг наполняется сумасшедшей россыпью точек и тире. Корявые буквы летят по бумаге из-под руки радиста: “Кораблям каравана приготовиться… освободить… бухту… выходит… самолёт”.

Замечаю время. Оповещаю капитанов судов. Им предстоит опять вернуться в штормовое море. Здесь, в бухте, корабли будут мешать посадке самолёта.

Спускаюсь в каюту помполита. Он в сознании, но боль мешает ему говорить:

— Не успеют… Зря это… Всё равно не успеют…

Он вдруг дёргается ко мне.

— А люди уже знают? Как с народом будешь… с кораблём…

Он хорошо знал свой диагноз и мучился тем, что оставляет судно на такого молодого капитана, как я. А может, его мучило то, что смерть на корабле всегда тяжело действует на людей экипажа.

— Да молчи ты, молчи, Всеволод Иванович.

Но он всё говорит что-то о плохих ледовых прогнозах, о многих тысячах миль впереди, о том, что я молод, но был прав, когда ругал его.

— Плохой из меня помполит… — Всеволод Иванович комкает простыню, капли пота выступают на лбу. — Не умел я, не моё это дело, кэп.

— Да не волнуйся ты, не волнуйся, Всеволод Иванович.

— В Охотском, когда будете… волна крутая… в шторм бейдевинд, бейдевинд  держи.

4

Связь с самолётом была плохая. Часто она прерывалась совсем, но мы уже знали, что машину ведут добровольцы: пилот Сухов, бортмеханик Охлопцев. На борту врач-хирург Потапенко.

Самолёт наискось пересекает Таймырский полуостров, и вариант вынужденной посадки для них среди хаоса таймырских ледников и скал исключается, — “поэтому ждите: прилетим наверняка”.

Больной часто теряет сознание. Приходя в себя, просит не хоронить его в море.

— Хоронить, хоронить. Нигде мы тебя хоронить не будем, — ворчит механик. — Терпи. Летят там ребята. Скоро будут уже. Доктор летит. Терпи.

Хлюпают за тонким бортом волны. Ветер брызгами и снегом бьёт в иллюминатор. Всеволод Иванович опять теряет сознание.

По-морски скупо, с большими паузами рассказывает мне механик о помполите:

— Он капитаном плавал, когда ты ещё в первый класс бегал. Вот. Одинокий он… Семья в войну погибла. Сам после ранения болеть начал. Вахты капитанские не под силу стали. Четыре года на берегу пенсионером жил. Не выдержал. Море, оно тянет. — Старик долго сидит молча, низко свесив голову, крепко потирая ладонью подбородок и щёки. Скрипит под его рукой седая, давно не бритая щетина. — Ну, и упросил, чтоб помполитом взяли. Помполиту вахты стоять не надо. К тебе его назначили, потому — молодой ты ещё. Чтобы присматривать за тобой, значит. Кроме моря да нас вот всех — нет у него никого.

С самолёта сообщают, что пролетают береговую черту. Барахлит правый мотор. Идут на большой высоте. Сильная болтанка.

Выхожу на палубу и сам даю красную ракету. По этому сигналу снимаются с якорей и направляются из бухты в штормовое море корабли нашего каравана.

Один за другим проходят они мимо моего логгера.

Сигнальные флаги на их мачтах мечутся под порывами ветра: “Желаем благополучия”.

Последний траулер, круто поворачивая, скрывается за береговым мысом. Пусто в бухте.

Весь экипаж судна вылез на палубу.

Люди курят, смотрят на низкие, стремительные тучи.

Томительно тянутся минуты. Наконец бесшумно вываливается из туч машина и сразу идёт на посадку.

Мы ожидаем конца операции у меня в каюте. Мы — это пилот и я.

Пилот устал. Он сидит, закрыв глаза. Туго обвязанный жгутами вен кулак лежит на столе. Потухшая папироса торчит из кулака…

5

По тому, как медленно вошёл в каюту хирург, как швырнул в умывальник перчатки, я понял, что Всеволод Иванович умер.

— Давнее осколочное ранение желудка, сильное физическое перенапряжение, прободение, — хрипло сказал хирург. — Было ясно, что уже поздно. Но не для того я летел сюда, чтобы испугаться и не оперировать. Ещё один прибавился к тяжёлому для меня списку. Я сделал всё, но поздно…

— Кончайте, доктор, — негромко сказал лётчик и встал. — Ведь всё это неважно теперь.

Кают-компания была полна людьми. По традиции я покрыл тело помполита государственным флагом Союза. Лицо помполита было сейчас таким, каким я увидел его в грохоте ледового шторма — сосредоточенным и суровым.

Через сутки мы хоронили Всеволода Ивановича на берегу одного из островов в проливе Ленина.

Ветер внезапно стих — так часто бывает в Арктике. Прояснело. Ледники на склонах гор засверкали под солнцем. У прибрежных голышей качались вельботы.

Тишину замёрзших скал нарушил залп. Громыхнуло эхо. Ударили по камням стреляные гильзы. Метнулся по бухте самолёт, взмыл в голубой простор над нами. Оглушая гулом, снизился, покачал крыльями и ушёл на юг.