Почему он всё-таки согласился ехать? А кто его знает почему! Он двадцать раз сказал Хрумилину, что не поедет. И при этом двадцать раз хватил кулаком по хлипкому столу в прорабке. От этих ударов стол качался и будто приседал на сосновых ногах, потому что кулак у Боярикова — дай бог каждому.

В начале разговора со старшим прорабом Бояриков совершенно твёрдо знал про себя, что никуда больше не стронется. Хватит! Не может человек за сутки проехать по таким дорогам чуть ли не полтысячи километров и не спать две ночи подряд. Нужно? Нужны изоляторы на шестом участке? Мало ли… По всей стройке что-нибудь нужно. При чём здесь он, Бояриков?

— Это надо. Тебе это по силам. Ты должен сделать. Я в тебя верю, — сказал ему Хрумилин.

Начальник — хитрый человек, знает, как разговаривать с настоящими шофёрами. Но и Бояриков не лыком шит.

— Я благодарю начальство за доверие, — ответил Бояриков, — но человек должен спать каждый день. Особенно, если у этого человека фашисты прострелили лопатку, а другая пуля и до сих пор сидит у него в заднице. Это надо учитывать. Пружины в шофёрском сиденье из стали сделаны. И если пружина давит тебе на пулю, а ты ведёшь целые сутки семитонный МАЗ по таёжной дороге…

На дороге показались слабые в сумерках огни многочисленных фар. Грохоча моторами, навстречу шла колонна бульдозеров. Бояриков перекинул ногу с газа на тормоз. Эти трактористы несолидный народ, и надо держать ухо востро, когда расходишься с ними на крутом повороте.

Сумерки зимнего вечера уже скрадывали очертания далёких, заросших тайгой холмов. Там — за холмами, у горизонта — начинался шестой участок.

Исполосованная узором шин и траков, взлетала на увалы и опадала в лощины дорога.

Ровно урчал дизель МАЗа. Тепло от него приятно окутывало ноги, пробиралось под застёжки меховых унт. Зато в разбитое стекло дверцы задувал ледяной жёсткий ветер. Ветер поднимал с наста снежную пыль, и она секла левую щёку. Конечно, стекло нужно бы давно вставить, но Бояриков всё равно ездил, всегда опустив его и высунув локоть за дверцу кабины. Так ему казалось удобнее. Мороз, правда. Но к морозу не привыкать.

Вчера в пять утра Бояриков начал свой рабочий день. Начал с того, что отпаивал и опохмелял мотор горячей водой. Потом лазал под брюхом МАЗа и ругал всё начальство, какое есть, отборными словами. Он сам регулировал тормозные оттяжки. Сам, и на тридцатиградусном морозе. А положено это делать механику и в тёплом гараже. Сейчас на строительстве электропередачи Иркутск — Братск работает тысячи полторы машин, и нет ни одного приличного заводика для профилактики. Что это, порядок? Нет, не порядок…

Потом он выехал в первый рейс на Тулун за проводом и тросом. Через месяц начнётся весна, и тогда по этим дорогам не пройдёт ни одна машина. Везде всё нужно срочно. Срочно, срочно, срочно… “Строительство Братской ГЭС останется ещё на год без тока, если вы, шофёры, не успеете до весны завезти на пикеты трос, провод, опоры и изоляторы!” От таких плакатиков в глазах рябит. Конечно, это всё правильно и успеть нужно, но если у человека пуля сидит в… За полтора дня он сделал пятьсот километров и сегодня ночью должен был спать. Никто, ни один человек в мире не мог бы заставить его ещё ехать на этот шестой участок. И Хрумилин в том числе. Тоже начальник! Землю под палатками отжечь как следует не умеет. Люди из-за него должны по ледяному полу ходить. Небось, когда в пойме Курзанки на сто втором пикете в котлован хлынула вода, а мороз был январский — за сорок, то этот щенок Хрумилин прыгал вокруг котлована, как пьяная баба на деревенской свадьбе. Так ничего и не придумал, пока сами работяги откачку не наладили. “Я тебе верю, Бояриков, сделаешь!” Вот ведь как научился слова говорить, хоть и молодой… Хитрый инженеришка…

Темнело всё быстрее и быстрее. Тайга — столетние лиственницы, сосны — наваливалась на ухабистую дорогу, тянула над ней слабо опушенные снегом ветви. Проскакивали по бортам уродливые завалы бурелома. Встречных машин больше не показывалось.

Бояриков зажёг фары, вспомнил, что давно не курил, и полез в карман. Потом он засунул всю пачку — в ней было ещё штук десять папирос — под притолок кабины и одной рукой привычно чиркнул спичкой.

Плохо, что так мало папирос. До утра никак не хватит. Надо экономить. Вот ведь, даже в лавчонку перед отъездом не успел заскочить. И пожевал только чуть-чуть в столовке. Скорей, скорей!.. Дурак, что поехал. А ещё эти изоляторы… Он же сколько раз говорил Хрумилину, что если дадут тросов, то их можно по шесть тонн возить. А не по три с половиной, как он сейчас тащит. И вместо двух рейсов один можно делать, и машину бы меньше качало на ухабах, и ехать с полным грузом быстрее. Так нет, у них, вишь ты, верёвок на это не отпускают. Хорош начальник — верёвку достать не может… Но почему он-то согласился ехать? А чёрт его знает почему… Портянки надо бы перемотать. Совсем сбилась портянка в правой унте. За следующим спуском остановиться придётся.

— Ну, давай, давай, — сказал Бояриков своему МАЗу, — давай работай, старик. Крути лапами, животное. — Бояриков сказал это вслух и похлопал ладонью рядом с собою по сиденью. В длинных рейсах на Колымской трассе он привык так разговаривать с машинами.

Тайга вдруг расступилась, и на огромной поляне забелели в густых фиолетовых сумерках лёгкие стволы спящих берёз. Берёзы стремительно пронеслись назад, и начался спуск в распадок. До середины спуска Бояриков притормаживал, слушал, не трепыхаются ли в кузове изоляторы, потом отпустил тормоз и газанул, чтобы набрать скорость и выскочить на противоположную сторону распадка. Там он остановил машину, чтобы перемотать портянки.

— Портяночки вы мои, портяночки, — приговаривал Бояриков, разглаживая сморщившиеся, взопревшие тряпки. Он уважал их. Они честно служили ему уже давно — из сукна солдатской шинели, плотные, тёплые. Привычка делать портянки из шинельного сукна осталась у него с фронта. Самый хороший материал.

То ли возня с портянками, то ли боль в спине, в том месте, через которое когда-то прошла пуля, но что-то вызвало у него воспоминание о военных годах, о башнёре с их “тридцатьчетвёрки”.

Бояриков тронул машину, но воспоминания всё не уходили.

…Очень хороший хлопец был тот башнёр. Сипухин у него была фамилия. Весёлый парень и молоко очень любил пить. Где только ни остановятся их танки, башнёр немедленно за молоком бежит. А пока молоко достаёт, попутно успеет и девочку какую-нибудь приворожить. Большой спец он был по этой части. И занятные истории знал. Всё больше про Север, про Заполярье. О Северном полюсе мечтал.

Перед тем боем они в дубовой роще передых делали. Интересное дерево дуб. Если с ним рядом плодовые деревья посадить, то цвести они будут пышно, а плодов не дадут — это уж закон… Стояли они тогда в дубовой роще, сплошь побитой снарядами. Верхушки деревьев были расщеплены, но кое-где ещё держались. Медленно вяли на них листья. Танки стояли укрытые ветвями. Ветви с дубов были срезаны снарядными осколками.

Ночь личному составу дали отдохнуть. Не то, что ему сегодня… Бояриков от раздражения засопел носом и чертыхнулся. Спать хочется. И дорога чем дальше, тем хуже и хуже будет…

Да, а башнёр в ту ночь, конечно, пропадал где-то в ближнем селе — у хохлушек молоко пил. Утром пришёл, когда все давно уже вкалывать начали — приводить в порядок машины, готовить их к бою. Пришёл, влез на башню.

— Вот пылюка, — сказал тогда башнёр, проведя рукой по пыльной броне. — Вот пылюка! И чего ты, Бояриков, такой-сякой, не можешь за машиной смотреть как следует? Стыдно мне за тебя, водителя. Ни номера, ни звёзд на танке не видать, — и зубы скалит. Хорошие у него зубы были, белые-белые.

Конечно, Бояриков такое стерпеть не мог и ответил как следует.

— Ну, ладно. Я сам броню протру, — согласился башнёр.

Да. И протёр. Потихоньку стянул с куста только-только стиранные, ещё мокрые портянки Боярикова и протёр ими броню на бортах и башне.

Пыль, конечно, с номера и звёзд стереть надо было, но почему портянками?

Бояриков хотел ему морду набить, да не успел: скомандовали по машинам и послали в бой. Так уже в машине башнёр швырнул ему те портянки на голову. Водителю до башнёра не дотянуться, а глотку матом драть через шлемофон командир не дозволял. Терпеть пришлось Боярикову. Хороший, между прочим, тоже человек был командир танка, сержант. Хороший вот, а фамилию его уже и забыл. Много лет прошло…

Бояриков наморщил лоб, склонился низко над баранкой и всё старался вспомнить фамилию командира, но не смог и от досады опять чертыхнулся. Он очень ясно помнил, видел всю картину того последнего боя: лица командира, башнёра, профиль стрелка справа от себя, но в памяти осталась только одна фамилия, фамилия башнёра, и Боярикову было совестно за это перед остальными.

На исходную они стали в лощине, заросшей кустами дикой вишни, позади наших окопов. Потом прошли над головами своей пехоты и выкатились на свекловичное поле. Пехота поднялась было за ними, но быстро залегла. Отсёк её во фланг немецкий пулемёт.

Танки всё равно шли вперёд, к беленьким хаткам какого-то села. Немцы подпустили близко, а потом ударили из противотанковых прямой наводкой. Башню крутануло в сторону, зачадил соляр из перебитого бачка. Грохот, дым. Командира и стрелка убило сразу… Бояриков рванул фрикционы, выжал газ до конца. Машина развернулась боком и стала. На миг стихло всё, и только трещал, разгораясь, соляр.

— Покидай машину! — крикнул Бояриков башнёру. Как-никак, водитель после командира — первый заместитель.

А башнёр убитого стрелка с сиденья вытаскивает и кричит:

— Вылазь первый, я тебя с пулемёта поприкрываю — немцы рядом!..

Бояриков открыл свой люк и вылез. Как раз ветерок в его сторону задувал, и дым от солярки маскировал хорошо, Бояриков отполз метров на двадцать и остановился подождать башнёра. Другие танки вели бой уже где-то в селе. Бояриков остановился и обернулся. Тотчас рядом секануло свекольную ботву пулемётной очередью. Немецкий блиндаж был метрах в полуторастах. Кто бывал так близко от пулемёта, тот знает, что это значит… Башнёр из танка дал по блиндажу очередь и замолчал. Видно, уже здорово припекло его.

Потом ветерок скинул с машины дым и Бояриков увидел Сипухина. Он почему-то через верхний люк полез. И лежал на броне, задрав ноги на башню, лицом вниз.

— Сипуха! — крикнул Бояриков и приподнялся. Пулемёт сразу прижал его к земле. Бояриков подумал, подождал минутку ещё и пополз назад.

Если б он тогда не сделал этого, то всё в его жизни было бы по-другому… И спина б сейчас, может быть, не болела. Зря он тогда на танк полез. Когда из человека кровь так хлещет, тут, пожалуй, всё ясно. Кровь стекала по броне. Блестящими струйками вилась по звезде на башне, закатывалась в пыль.

Да, было дело…

Под самым пулемётом на танк лезть! Это же гроб… Но Бояриков всё же взобрался на отполированные траки перебитой гусеницы и ухватил башнёра за руки. И сразу ожгло, захлестнуло тяжёлым градом. Вместе с башнёром свалился на землю. В танке начали рваться снаряды. Бояриков полз и тащил башнёра. Полз в запале, не чувствуя боли. Пулемёт опять нащупал их. Бояриков лёг поверх башнёра. Он ругал его страшными, грязными словами. Ругал за то, что тот полез через верхний люк; за то, что оказался таким тяжёлым. Он шептал бессильные ругательства, задыхаясь в сухой земляной пыли. Сипухин так и умер под ним. Бояриков почувствовал, как он дёрнулся. И кровь перестала булькать у него в горле и груди.

Отставшая “тридцатьчетвёрка” прошла рядом, ударила по пулемёту…

Всегда, когда идут вперёд, кто-то отстаёт или навсегда остаётся позади — под земляным холмиком.

Ночь скрыла землю, тайгу и небо. Только два конуса света от фар неслись впереди машины. Дрожала стрелка спидометра. Дрожал, стукая Боярикова по колену, рычаг ручного тормоза.

На ухабе звякнули в кузове изоляторы. Бояриков остановил МАЗ, вылез на подножку, заглянул через борт. Нет. Всё вроде в порядке. Несколько минут сидел в тишине. Знал — пока горячий, легко заведётся дизель. Дизельные машины были роднее всего Боярикову. У всех танкистов так.

За сугробами близкой обочины шуршали ветвями лиственницы, поскрипывали сосны — вздыхала о чём-то своём сонная тайга.

Бояриков зубами оторвал изжёванный мундштук папиросы, отплюнул его через разбитое стекло дверцы. Ныла спина, ягодицы. Погода, верно, испортится. Вон и небо без звёзд. Снег будет, скорей всего.

В тишине и неподвижности стали быстро тяжелеть веки.

— Ну, чего расстоялся, зверюга? — спросил Бояриков машину. — Ехать надо.

Он запустил двигатель, и опять замельтешили в свете фар накатанные бугры дороги…

Дурное у него всё-таки ранение. И люди смеются, и самому смешно бывает, а больно. И неудобно. Сейчас-то что! Сейчас пустяки… Вот в госпитале, тогда, в войну, — плохо было.

После госпиталя он завернул на пару деньков домой. Всего какую-нибудь тысчонку километров для этого пришлось дать крюка. Только зря поехал. Не надо было. Разве можно к жене являться с таким ранением? Плохо получилось. Но ещё хуже в сорок пятом после демобилизации вышло: встретила его жена дочкой.

— Это как вы умудрились сработать без меня? — спросил он у жены и тёщи. — Беспорочно, как дева Мария?

Но не та у него тёща, чтобы смолчать.

— Да ты смотри лучше, бесталанная твоя голова! — завопила тёща и сунула ему дитя в самую физиономию.

— Что же вы делаете, мамаша? — спросил Бояриков. — Разве ж можно так! Я же лучше кого про себя знаю. Не моё дитё.

— Бога побойся! — кричит тёща и на иконы показывает.

Жена-то тихо себя вела. Знает кошка, чье мясо съела… Только и твердила: “Вася! Вася мой! Вася! Живой пришёл, Васенька”.

Конечно, живой. Не так-то просто его ухлопать. Шагнул он тогда к иконам, рванул с них расшитый тёщей рушник. Выругался и в бога и в душу. Полетели на пол иконы. Побежали по трещинам тараканы… Эх, и напился он тогда! Побил жену крепко. Бил, пока не призналась. Она, глупая, решила, что он навсегда таким, как в ту побывку, останется, вот и… Побил и уехал. Обидно было очень.

По Ставропольскому шоссе грузотакси гонял. Спекулянтов овощами с Прикавказья в Москву возил. Крупная у него тогда деньга бывала. И вдруг обозлился — не та работа! И жарко очень. В Арктику завербовался. Вспомнил, как башнёр её расписывал, и завербовался. А жёнка всё письма писала. И письма такие… берут за сердце. С хорошими людьми поговорил, посоветовался. Один старик и убедил.

— Чей бычок ни вскочит — всё теля наше, — сказал старик. — А ты, Василий, ещё подумай, как наши бабы войну жили. Подумай. Прошлое своё с ней вспомни…

Впереди забелел спуск на лёд. Дальше дорога идёт по реке — километров пятнадцать. Ия название у реки. Чистое какое слово — Ия. Сейчас чуток вправо поворотик будет и — лёд. В свете фар взблеснули первые косые снежинки. Снег! Плохо. Когда на плотный, укатанный наст дороги падает такой снежок — это плохо. Только увеличится скольжение.

— Смотри в оба! — сказал Бояриков.

На льду реки стрелка спидометра заплясала возле шестидесяти. Дорога здесь была ровная и прямая. Правда, дальше пойдут наледи. Там надо осторожнее — над колеями вода, льда не видно. Неприятное чувство от этого. И берега в том месте красные, как кровища… Ночью по этим наледям даже спокойнее ехать. Ночью ничего не видно. Только снежная жижа хлюпает да брызги летят. Ночью лучше.

Хотя сейчас Бояриков ехал куда быстрее, чем по таёжной дороге, но ему казалось, что медленнее. Так всегда, когда близко по сторонам ничего не мелькает. Очень хотелось ещё чуток выжать газ. Но в кузове было три тонны изоляторов, и их очень ждали на участке. Они были нужны там к утру, к началу рабочего дня. Хотелось скорее доехать, но рисковать изоляторами не следовало — хрупкая игрушка. Вот если б тросы были, и если грузить по шесть тонн…

Здесь Бояриков немного задремал. Он задремал так, как это случается у шофёров за баранкой, когда глаза открыты, но видят совсем не то, что на дороге.

Перестал убегать назад снег на обочинах трассы, пропали куда-то еловые ветки, её ограждающие…

Утро в их деревне на Новгородчине. Солнце чуть приподнялось над лесом. Через улицы тянется по отсыревшему за ночь песку полосатая тень палисадника. Невидимая днём луговая паутинка осыпана росой и серебрится в траве.

Закоулками, через пролазы в палисадниках, отводя от лица ветки молоденьких вишен, усадебных тополей, Катя пробирается к нему навстречу. Она ещё совсем молода — девка. Парусиновые тапки у Кати потемнели от росы. Холодная трава щекочет икры, шершавые метёлочки пушицы гладят по коленкам.

— Ой, Вась, — шепчет Катя, — едва дождалась, когда утро станет. Идём в поля, милый, смотреть на тебя хочу…

С треском полетели от колёс брызги. Бояриков вздрогнул и приник к баранке. Наледь! Зараза! Задремал всё ж! Он сбросил газ, перевёл дух.

— А ты чего молчал?! — набросился Бояриков на свой МАЗ. — Смотреть надо.

Потом, помолчав, добавил уже спокойно:

— Ладно, это я сам виноват. А ты жми, крути лапами…

Вот и тогда, после разговора со стариком, он представил себе Катю, их молодость. Вспомнил всё хорошее, что было у них, и — простил. Жизнь! Трудная штука — жизнь. А девчонка вроде хорошая растёт. “Я, папка, — говорит, — крановщицей стану. На самом высоком кране, какой есть у вас на стройке, работать буду”.

Здесь есть высокие краны. И руки нужны. Пускай поработает, как подрастёт. Большое идёт строительство. И люди хорошие. Только вот Хрумилин, чёрт бы забрал его душу, хитёр больно…

Ещё минут двадцать Бояриков ехал по льду реки. Затем лёд незаметно — через пологий береговой откос — опять сменился узкой таёжной дорогой.

Снег теперь летел сильнее. Слышно было, как он шуршал по металлической крыше кабины.

Пришло время закурить очередную папиросу. Ветер задул спичку. И два, и три, и четыре раза. Бояриков притормозил у какого-то мостика через канаву, прикурил.

На мосту одно бревно выскочило из паза, лежало наискосок.

Бояриков вылез, вытащил из-под сиденья топор.

Время перевалило за полночь.

Бояриков не говорил себе, что смертельно хочет спать, и просто надо сделать передышку. Отдохнуть от однообразного тарахтенья мотора, от поскрипывания пружин в сиденье. Для этого он и вылез.

Бояриков осадил бревно в мостках, пристукнул его топором. Потом со всего размаху всадил топор в пенёк, накрытый лохматой шапкой снега. Долго смотрел, как всё мельче и мельче дрожит топорище.

Как бы он спал сейчас, если б не поехал! Самый сон…

Чёрный и молчаливый стоял вокруг лес.

Цепочка маленьких следов пересекала дорогу, пропадала во тьме, за освещённой фарами полосой снега.

Бояриков сделал несколько шагов по следам, присел на корточки. Определил — дикой козы след. Где она сейчас, в такую ночь? Страшно ей, маленькой, поди. Холодно.

Убрал топор, сдвинул на затылок промасленный танковый шлем, обеими пятернями поскрёб свалявшиеся под ним волосы и полез в машину.

Да, если б не опыт колымских рейсов, он не мог бы сегодня сделать этот рейс. Колыма! Заполярье. Как красиво башнёр рассказывал об Арктике. “Арктика — это пурпурное незаходящее солнце; это брильянтовое северное сияние; это быстрые, как ветер, северные олени”, — так говорил башнёр. Ему бы только стихи сочинять…

Он, Бояриков, узнал, что такое Арктика, когда завербовался шоферить на Колыму. Арктика — это отсыревшие спальные мешки, месяцами нестиранное бельё, заросшие клочкастыми бородами рожи. Арктика — это пронизывающие туманы летом и вой пурги чёрной полярной ночью. Вот что такое Арктика.

А сам тракт? Какой там тракт! Лёд на Колыме, промёрзшие на веки вечные, кое-где обдутые ветром от снега скалы её берегов… Тяжёлая трасса. Три тысячи километров по льду рек и бульдозерным дорогам. Три тысячи. Как одна копейка. А названия какие! Хребет Черского. Верхоянский хребет. Гыдан. Река Омолон. Магадан. Кресты. Колымский залив. Вот это дорожка! Там он и научился не спать по двое-трое суток.

Научился вспоминать прошлое, коротая время за баранкой, и в тысячный раз передумывать его. Месяц за баранкой. Морозы и сияние над чёрными пиками заполярных хребтов. Там не то, что здесь. Всё время — один и один. Куда как редко попутчик встрянет, разделит с тобой сотню - другую километров. На многие и многие вёрсты — ни одного дымка. Здесь-то, в Сибири, что! Вот, пожалуйста, и деревня. Всего четыре часа безлюдья. Это ли для него расстояние? Он-то уж знает, видел и чувствовал, как обширна земля — Россия.

Слепые окна спящих домов. Ладные здесь строят дома — пятистенки. Заборы только больно глухие. Но в каждом доме жаркая печка, люди. Что случится — только постучи. Не то, что Колыма…

Чтобы не нарушать ночной покой людей грохотом машины, Бояриков сбавил скорость.

Странно выглядит спящее жильё — без единого огонька, без лая собак: попрятались псы от мороза. Дома будто плывут куда-то по сугробам, всё в струях позёмки.

Хороший край, крепкий. И дела здесь разворачиваются побольше, чем на Колыме. Большие дела. Вовремя он сюда перебрался. И сильные ветры здесь редко бывают зимой, а с ветром мороз куда хуже.

На одном из последних домов деревушки сверкнула под фарами жестяная вывеска чайной. Заглянуть бы! Жаль, спят все.

— К рассвету будем, а, как думаешь? — спросил Бояриков у своего МАЗа. — Ну, работай, работай. Ты же меня кормишь, бродяга. Жарко тебе? Какой пар над радиатором распустил. Терпи. У Медвежьего ручья напою. Горка там будет у нас ещё трудная…

Вертелись и вертелись колёса. Подрагивал под тяжёлыми руками Боярикова лакированный круг баранки.

Да, здесь метели — редкость. А в Заполярье… Жуть там бывает. Раз он трое суток отсидел в кабине и думал, что уже всё, конец. Вот пурга была! Выше кабины снег надуло. К концу второго дня кончилась жратва. На третий — дрова для печурки. Он хотел вылезти, накрошить щепы от бортов, но в голове уже шумело, а дверцы так привалило снегом, что сил не хватило их открыть. Он трое суток просидел один. Ноги омертвели до самых колен, а пурга всё крутила, и он не знал — день или ночь на воле. Очень страшно было. Очень. Он сидел скорчившись, совсем один, в занесённой снегом машине. Мерещилась всякая хреновина, и вдруг закричал, запричитал. Не хотелось умирать. И плохо одному.

Машины в их колонне сразу потеряли друг друга… Ещё было страшное, когда вдруг заработал снегоочиститель. Чёрт его знает, как он включился. Но вдруг стал ползать по стеклу взад и вперёд чёрный жук.

А зачем он тогда поехал? Почему? Дурак! Такой же, как и сейчас дурак. Их было восемь машин в колонне. Везли помпы на Укамский золотой прииск. На прииске затопило шахту. Им сказали, что надо ехать, что срочно нужны помпы. Они поехали, хотя и слепому ясно было, что вот-вот начнёт бить пурга. И засели. Не успели проскочить.

В конце третьих суток стало чуть стихать, и их нашли самолёты. Самолёты искали их и раньше, но разве в пургу найдёшь?

Когда до сознания дошло, что где-то гудят самолёты, моторы, так сразу и силы хватило выбраться из кабины.

Над самыми-самыми сугробами, весь в снежных вихрях, качаясь, как пьяный, летел “По-2”. Бояриков заплакал, замахал руками. Если самолёт летает так низко, наверное, лётчики пьяные. Иначе не может быть, иначе — страшно.

Эти летуны искали их все эти трое суток — в кромешной тьме и морозе. Вот это ребята, вот это работёнка! Не то, что шоферить…

Встречный ветер на крутом повороте отстегнул ватный утеплитель с капота и швырнул его на ветровое стекло. Бояриков от неожиданности вздрогнул и выругался. Пришлось опять останавливаться.

Бояриков вылез, пиная скаты унтами, обошёл вокруг машины. Только после этого закрепил утеплитель.

От курева и бессонницы во рту было противно. Бояриков черпнул снега с обочины, пожевал его. Дурной вкус не проходил. Бояриков ещё раз лягнул каблуком передний скат и сорвал пучок хвои с ближней сосны. Потом потёр лицо снегом и влез в машину.

С полминуты он сидел, закрыв глаза, — жевал сосновые иглы. Они были обледеневшие, душистые.

Наконец, не открывая глаз, нащупал рычаг скоростей и тронул машину. Теперь глаза пришлось открыть.

МАЗ взревел, и они опять понеслись вперёд, приминая свежий снежок.

Дорога сузилась ещё больше. Ветки лиственниц то и дело били по смотровому стеклу и крыше кабины.

Бояриков жевал сосновые иглы. Это полезно: витамины. В Заполярье обязательно надо есть витамины. Да, так и нашли их тогда летуны…

Однажды, уже здесь, в Сибири, он вёз в Падун, на строительство перемычки, фотографа и рассказал ему про тот рейс в пургу на Укамский прииск. Фотограф вдруг рассердился и сказал, что лётчики никогда не поднимаются в воздух выпивши, а если “По-2” качался, то это из-за воздушных потоков, которые особенно сильны низко над землёй.

— Что ты, фотограф, знаешь о жизни? — спросил Бояриков. — Запомни: трезвому слишком страшно летать, когда собачит пурга и совсем не видно земли!

— Они летели к тебе на помощь, — сказал фотограф. — И ты просто глупый человек, если думаешь, что они были пьяными. Ты серый человек. Ты не веришь в людей, в их благородство.

Тогда Бояриков обиделся и остановил машину.

— Вылезай — приехали! — сказал он.

Это было где-то на глухом участке, в тайге, но фотограф не стал ругаться и вылез. Боярикову стало стыдно, но он всё-таки уехал. Правда, он знал, что следом идёт другая машина и подберёт фотографа.

В тайге нельзя просто так бросать человека…

Вот и Медвежий ручей. Почему он и в морозы не замерзает? Красивая тут пойдёт сейчас природа, только держись!

Бояриков остановил машину, отцепил ведро из-под кузова и пошёл за водой.

Он шёл по узкой дорожке в снегу — большой, тяжёлый, в унтах и чёрном ватнике, в старом танковом шлеме.

Вокруг стыла на предутреннем морозе тайга. Она раскинулась широко — по сопкам и лощинам — от востока, где начинало рыхлеть и светлеть небо, до запада, где низкие тучи хранили на себе слабый отблеск электрического зарева. Там, на западе, и днём и ночью работали на Ангаре люди: крушили лёд, опускали на дно реки огромные ряжи — делали перемычку для самой большой в мире ГЭС — Братской.

Бояриков залил воду в радиатор. Остатки плеснул на мотор. Столб пара поднялся в воздух и долго не рассеивался.

Потом с востока, где медленно начинали рваться тучи, дохнул морозный ветерок, и пар холодными каплями осел на капот МАЗа.

— Ну, напился? Доволен? — спросил Бояриков.— Тогда поехали. Горку нам надо ещё одолеть и — всё.

Колёса опять стали наверчивать километр за километром. Впереди всё круче и круче задиралась к небу дорога. Потрескавшиеся каменные глыбы то и дело стали показываться на её обочинах.

Теперь Бояриков ни о чём не думал, кроме этой дороги, которую пробили бульдозеры сквозь таёжные завалы и каменистые осыпи ; дороги, то разбитой сотнями колёс, то гладкой на камнях и скользкой от налётов свежего снега.

Теперь Бояриков ничего не слышал, кроме натужного воя мотора, скрежета в коробке скоростей и позвякивания изоляторов в кузове.

Справа расступились деревья, стометровый откос упал вниз — к самому льду Ангары. Начинался самый крутой и опасный участок трассы.

— Давай, давай, давай, старик, — подбадривал Бояриков машину. Он говорил эти слова негромко, шёпотом. МАЗ с натугой, задыхаясь, полз возле самых пней, ограждающих бровку дороги. Бояриков тоже напрягся, грудью давил на баранку, привычными толчками перекидывал рычаг скоростей, помогая машине. Но она ползла всё медленнее.

Снег! Снег виноват. И на левом заднем скате стёрлась больно сильно покрышка. А может, просто устал? И он устал, и машина… Ну, ну, капельку ещё… Какой обрыв крутой… “Пересечённая местность” называется…

Что-то заскрипело под колёсами, и машина пошла увереннее. Гарь, шлак скрипит. Позаботилась чья-то добрая душа. Ну, тогда-то что… Теперь пустое…

Уже заметно светало, когда Бояриков затормозил возле фанерного домика — прорабки шестого участка. Выцветший лозунг висел над окнами домика: “Строители, первыми на линии закончим объём капитальных работ!”

Никого не было около прорабки. Видно, все ещё спали.

Бояриков покружил вокруг своего МАЗа, пиная скаты каблуками. Баллоны держали воздух хорошо. Пар опять вился над мотором. Бояриков заглянул в кузов. Все изоляторы были целы. Тогда он спустил воду из радиатора и, грузно ступая по замусоренному снегу, пошёл к ближней жилой палатке.

Старуха-истопница, кряхтя, села на топчане, когда он хлопнул за собой шаткой дверью. Густое, тяжёлое от дыхания многих людей тепло охватило Боярикова в полумраке палатки.

— Давай, давай, вставай, старая, — сказал он, разглядев старуху. — Буди начальника. Я вам изоляторы привёз.

Бояриков дождался, пока старуха сползла с топчана, потом снял со стены чей-то тулуп и лёг на место старухи, накрывшись с головой. Он должен был поспать.

От тулупа сильно пахло соляром, но Бояриков привык к этому запаху и не замечал его. Так пахли танки, МАЗы, ЗИСы — вообще машины, с которыми он давно уже шёл по свету.

Бояриков сразу же заснул. Он не слышал, как встали люди, как зафыркал трактор, как заскрипели по снегу тракторные сани и повезли в тайгу, на пикеты электропередачи, изоляторы для монтажников.

Бояриков спал, нахмурив брови, так, как привыкли спать с самого детства люди его поколения.