Домик стоит на берегу у самого основания мола. Негустой лесок из елей и берёз подходит к извилистой полосе высохших водорослей, закинутых на берег прибоем. По гребню мола проложены рельсы. В ветреную погоду волны захлёстывают рельсы, и от солёной воды они покрываются красной ржавчиной. Ночью в мигалке на конце мола зажигается огонь. На противоположной стороне бухты — порт. Там дымят пароходы, шевелятся краны.
В домике живут двое. Хозяйка Ольга Агеевна — работница с рыбокомбината и жиличка Катя. Катя садовод. Она недавно окончила в Минске техникум и работает теперь в опытном плодовом питомнике.
Руки у Кати тонкие, с красивыми длинными пальцами. Сама она тоже худенькая. Когда летом выдавались особенно тёплые дни, Катя бегала на работу в одном сарафанчике, даже лифчика не надевала. Грудь у неё едва заметная, да и мужчины в питомнике не работают.
Кате скоро двадцать лет. И как все в такие годы, она тоскует, любит, ждёт. Всеволод пишет редко и всё не может собраться приехать хотя бы на недельку в этот маленький городок к Белому морю.
Всеволод работает электромонтёром на киностудии и учится на каких-то вечерних курсах. Катю мучает мысль, что там, где работает Сева, много красивых женщин-артисток, и, вообще, всё очень интересно, и он скоро совсем забудет её, Катю.
Кате всё дорого в облике Севы. И близко посаженые глаза, и морщинки у губ, и светлые рассыпающиеся волосы. Всеволод — её первая и, как она твёрдо верит, последняя любовь.
Ольге Агеевне, хозяйке дома, лет сорок. Это крупная, спокойная женщина. Она из рыбачьей семьи. В юности сама рыбачила. Теперь работает лёдчицей — грузит на траулеры лёд. Работа со льдом грубая, тяжёлая, и руки Ольги Агеевны тоже тяжёлые и грубые. Лицом она некрасива. Молчалива, смеётся редко, но вечерами, вернувшись с комбината, садится на крыльце и, обхватив локти руками и низко согнувшись, тихонько поёт, глядя на море. Поёт старые рыбацкие песни. Тягучие и тоскливые, как низкие северные тучи.
Муж её тоже рыбак. Плавает тралмейстером на логгере в Атлантике, ловит сельдь.
Катя знает, что на душе у хозяйки горе. Давнишнее обидное горе — нет у неё детей. Катя случайно слышала, как перед уходом в море муж хозяйки крепко бил кулаком по столу и кричал, что не может настоящий рыбак без сынов жить. Нужна ему смена, пока сам в плечах широк, чтобы самому успеть щенят к морю приучить. Был он пьян тогда и всё повторял и повторял, что самое плохое для моряка — возвращаться после моря в пустой дом.
Всё это знает Катя, но, когда от Севы нет долго писем, когда мысли одна горше другой мучают её, когда тянет бросить всё — и опытный свой участок, и начатую работу — и съездить в Минск посмотреть, как живёт Сева, куда ходит по вечерам; тогда бывает ей необходимо участие Ольги Агеевны. Хочется, чтобы хозяйка обняла тяжёлой рукой за плечи и посадила рядом с собой на крыльце. И Ольга Агеевна всегда чувствует Катину тоску и, действительно, вечером сажает её с собой рядом на крыльце и обнимает за плечи.
— Ты, Катюша, верь, — говорит она и гладит Катю по волосам. — Верь, милая, вот и всё.
Потом Ольга Агеевна отворачивается от Кати, смотрит в море. Она тихонько снимает с Катиных плеч руку и опять обхватывает себя за локти. И хотя коротка её ласка, но сразу делается легче, и теперь самой хочется чем-нибудь помочь Ольге Агеевне, сказать ей что-нибудь чистое и красивое. Чтобы забыла она на минутку о своём горе. Но хозяйка никогда ни на что не жалуется. И Кате неудобно признаться в том, что она знает причину её тоски.
— Тётя Оля, — говорит Катя, — знаете, почему ночные цветы так хорошо пахнут?
Та молчит, не отвечает.
— Чтобы бабочки ночные их могли находить. Дневные цветы пёстрые, яркие, и бабочки их по цвету находят, а ночные — без красок, но пахнут сильнее. И бабочки ночные тоже серые, но красивые, правда?
— Ночную фиалку у нас любкой зовут, — говорит Ольга Агеевна.
Идёт отлив, и под берегом начинают показываться из воды скользкие, как грибы, валуны. Солнце уже очень низко, и от валунов тянутся по глинистым отмелям длинные фиолетовые тени. Слабый прибой мочалит рыжие космы водорослей. Озерца оставшейся между отмелями воды прозрачны и чисты, как влага в глазах.
Катя часто пишет в Минск письма. Пишет о том, как грустно ей здесь после работы, как не хочется никуда ходить. Даже в кино, в портовый клуб. И думает о том, как плохо, когда нет мамы, а все подружки по детдому и техникуму разъехались кто куда и потерялись. “Не забывай меня, Сева, пиши мне чаще. Я так прошу тебя, так прошу. И приезжай хоть на один денёк. Ты же обещал. Я ведь всё, всё отдала тебе. Ты знаешь. Ты не можешь обмануть. Ты же говорил, что любишь меня. Ну напиши же, когда ты приедешь. Напиши. Твоя всегда К.”
Она повторяет всё это в каждом письме, а раз в месяц бегает на почту звонить по телефону. Она звонит поздним-поздним вечером. Так дешевле, и потом в общежитии, где живёт Сева, только ночью около телефона не бывает народа. А Всеволод не любит говорить с Катей, когда вокруг люди. Конечно, тогда трудно говорить, Катя понимает это.
Но если долго не дают Минск и только в начале второго Катю позовёт в кабину сонная телефонистка, тогда Сева тоже сердится, потому что завтра ему рано вставать. И разве вообще скажешь что-нибудь по телефону? Он никогда не умел говорить через эту тёплую от чужого уха трубку. Когда только всё кончится, чёрт возьми…
Кончаются три минуты. Телефонистка спрашивает, не надо ли продлить разговор?
— Нет, не надо, — торопливо отзывается Катя и долго не попадает трубкой на крючок.
Так бегала она звонить с первых дней приезда, когда только-только начиналась весна и море у берегов лежало белое, застывшее, а под берегом, где торосились льдины, ветер кружил снежные струи, и ночи были тёмные, как дно глубоких колодцев. На пустынной дороге звенели и похрустывали под Катиными сапогами застывшие к ночи лужи, ни один огонёк не светил вокруг, и было очень страшно бежать одной. И каждый раз, когда Катя шла звонить, она знала, что ей будет потом страшно, тоскливо и холодно возвращаться назад. И уже заранее, сидя на почте и ожидая, когда её позовут в кабину, она поёживалась и плотно сдвигала коленки, туго натягивая на них юбку.
И каждый раз она ждала, что этот-то разговор будет особенный, и она опять услышит от Севы те слова, которые он говорил ей в ночь перед расставаньем…
Летом и в самый поздний час здесь бывало светло, и возвращаться с почты стало совсем не страшно, но по-прежнему очень тоскливо.
Небо светлое, но будто потухшее, слепое. В перелесках, где берёзки подбираются к самой обочине, от них не падают на дорогу тени. И всё вокруг без теней — призрачное, зыбкое. Прохладно. Уши привыкают к шуму моря, и кажется, что очень тихо. Только в порту на другой стороне бухты отсыревшими гудками говорят пароходы.
К осени ночи опять потемнели.
В конце сентября, когда в очередной раз Кате надо было идти звонить, над морем очень долго горел закат. Сумерки тоже очень долго не пускали темноту на небо, и позднее, чем всегда, первая звезда зажглась в разрыве между вдруг набежавших туч.
Ольга Агеевна убрала с крыши треску и пикшу, которые валялись там под хилыми лучами осеннего солнца.
— Шквал налетит. Большой сильно, — сказала она.
Катя долго сидела у окна, смотрела, как всё выше и выше поднимаются брызги над камнями мола, как закипают беляки на волнах.
Гремел прибой. Шумели в леске берёзы. И жутко было думать, что где-то в море есть сейчас люди.
Дрожали стёкла в окнах, и звонко били в них занесённые ветром отдельные брызги.
Катя завела будильник, поставила его на полночь и прилегла, закуталась с головой в одеяло.
“Уехать бы отсюда. Уехать, — думала она. — Все деревца молодые поломает ветер. Сева пишет всё реже и реже. По телефону в последний раз сказали, что его нет — уехал в командировку. Как ещё просить человека? Что делать?”
Катя вскочила, стукнула в дверь к хозяйке. Знала — не спит, ведь её муж где-то в этом злом море.
Ольга Агеевна, и правда, не спала, хотя и лежала. В комнате её было темно. Пахло сырыми, недавно помытыми полами, привявшим листом от веника.
— Ну, иди, иди ко мне, жиличка, — сказала Ольга Агеевна.
Катя присела к ней на кровать, поджала ноги.
— Да ты под одеяло лезь, чего там, девка. Страшно тебе, что ли?
— Страшно, — ответила Катя и скинула на пол тапки.
— Стихнет к полуночи. И море, должно, скоро залосеет.
Ноги у Кати были холодные, и Ольга Агеевна усмехнулась, когда они коснулись её.
У мола то грохотали, то всхлипывали волны.
— Как ваш-то там сейчас? — шепнула Катя. — И мне на улицу идти нужно будет…
— Да там, где они сейчас, может, и не штормит вовсе, — вздохнула Ольга Агеевна. — Не то страшно, Катюша. Души у них смелые, корабли хорошие — выдюжат, а… — она смолкла, не договорив.
— Вы хорошая, тётя Оля. Спасибо вам за всё… Вам и самой… Я ведь всё знаю… — Катя нашла руку хозяйки, погладила её.
Ольга Агеевна долго молчала.
— Чего ты знаешь, девка? — наконец спросила она. — Ничего ты ещё не знаешь. Вот — пощупай, — Ольга Агеевна повернулась на спину, прижала Катину руку к животу. — Чуешь?
Катя лежала тихо, боялась вздохнуть.
— Чего молчишь, Катюша? — спросила хозяйка.
— Отчего ж вы такая… будто горем каким-то убитая? — растерянно пробормотала Катя и села.
Ольга Агеевна тоже приподнялась на локте. В широком разрезе цветной рубахи забелело её плечо.
Волны грохотали всё сильнее. Занавески на окнах колебались. Ветер пробивался в щели и тревожил их.
— Это счастье, — сказала Ольга Агеевна и тронула Катины волосы. — Лёгкий волос — лёгкую долю просит. У тебя вот лёгкий, а мои — вона, — она легла и закинула руку за голову. — Десять лет я этого счастья ждала. И Ваня ждал. Всё сына просил у меня. А последние годы и ждать перестал. Придёт с моря хмурый. Без ласки, будто силком берёт. А что я? И к врачам ходила. Всё, говорят, у тебя в порядке… Только вот в эту Ванину побывку и случилось. Да боюсь — поздно. Дунька Трифонова у них на судне, буфетчицей пошла, — Ольга Агеевна дёрнулась всем телом и задышала часто. — Ненавижу я её, ненавижу, паскуду…
— Успокойтесь, успокойтесь, — повторяла Катя. Страшно ей было, как напрягается и вздрагивает большая грудь Ольги Агеевны.
— Каюта у тралмейстера отдельная, понимаешь, девонька, — выдохнула Ольга Агеевна и заплакала, зарыдала, комкая руками подушку. — Специально Дунька за ним в море пошла. Специально. Трудно мужику полгода без бабы быть, вот и…
Совсем осатанел ветер, носясь над морем. Налетел на домик, швырнул мокрым песком в окошки. Пахнуло в комнату влажным воздухом. Точно приблизилось — с новой силой загрохотало море.
Ольга Агеевна скинула одеяло, встала. — Попью только, подожди.
Катя свернулась в клубок, прижалась лбом к коленкам.
“Когда же люди без горя жить научатся, — думала она, — когда? Вот женщина эта скромная, тихая, плачет, трясётся вся…”
— Все восемь баллов верняком в море задувает, — громко сказала хозяйка, возвращаясь.
— Да что это за Дуня? — спросила Катя.
— Дунька-то? В бригаде моей раньше работала. Мужик её в позапрошлом году с моря не пришёл. Смыло его за Нордкапом где-то. С тех пор бесится баба. А я ей свои думки рассказывала, что Иван уйти грозится, потому что детей ему не рожаю. Думала, по сродству поймёт. Вот и поняла… Да ты видала её. Помнишь, ватник она мне заносила как-то?
Когда вспыхивал на молу огонь, быстро скользила по стене над кроватью перепутанная тень от куста герани на подоконнике, и Кате чудилось, будто это рябит мелкая волна в пасмурный, но спокойный день у рыбацких причалов. Она вспомнила лицо Дуньки Трифоновой, злое, но красивое, и её бахилы, подтянутые к самому животу, скомканную и завязанную сбоку узлом юбку…
— Тётя Оля, — сказала Катя, — ведь вы уже давно знаете, что будет у вас маленький. Ну и… послали бы в море телеграмму, молнию бы… И всё образуется. Послали вы?
Ольга Агеевна просунула под одеяло руку, коснулась Катиных ступней.
— Согрелась, что ли?
— И всё время так и ждёте, и ждёте, да?
— Молоденькая ты ещё. Боюсь, не поймешь меня. Двинься чуть.
Катя пододвинулась. Ольга Агеевна легла. Пружины матраца скрипнули, зазвенели тонко, стихли.
— Если не забыл, как первые годы любились мы, то и из этого рейса моим вернётся. А нет… Сама сына растить буду… Или дочку, — тихо добавила она.
Слёзы прижгли глаза Кате. Она заплакала.
— А мне как, тётя Оля? — говорить Кате было трудно. Она вздыхала порывисто и неглубоко. Ольга Агеевна, наверное, не разобрала её вопроса.
— …или доченьку, — повторила она чуть слышно, но так, что Катя почему-то затихла и сперва одним, а потом другим плечом вытерла на щеках слёзы.
Больше они не говорили — лежали молча. Ветер слабел. Берёзы в леске шумели устало.
Потом Катя почувствовала, как тяжелеет у неё на бедре рука Ольги Агеевны — хозяйка уснула.
Брызги долетали до окон всё реже и реже.
За стенкой звякнул будильник. Катя встрепенулась. Будильник зудел в темноте требовательно и сердито. Катя сползла с кровати, долго смотрела в лицо Ольге Агеевне и вдруг прошептала:
— Тебе только сияние на голове распустить… Икона!
Тучи над морем расползались. Небо светлело от лунного света. Рябь на лужах серебрилась.
Катя торопливо сошла со ступенек крыльца, запахнула платок. Тяжёлые казённые сапоги хозяйки были велики ей. Сапоги вязли в грязи, мешали идти.
С берёз падали в лужи капли. Влажный воздух зыбко дрожал между деревьями.
Катя скинула сапоги, побежала к почте босая. Она не оглядывалась.
С моря, шаря лучом прожектора по молу, пробирался в бухту траулер. Он грузно качался на мутных волнах. Ветер трепал привязанные на косых вантах сети.
1957