В Двине предстояло ждать, пока с Дуная подойдут остальные суда перегонного каравана. Стоянка была бездеятельная, монотонная. Я коротал время, читая старинную книгу «Летопись крушений и других бедственных случаев военных судов Русскаго флота» и пытаясь скомпилировать рассказ из выражений и фраз старорусской морской речи.
Кажется, за всю стоянку я только единожды без служебной надобности съездил на берег. На берегу купил бутылку вина, с десяток газет и журналов и расположился впитывать новейшую информацию в сквере недалеко от улицы Павлина Виноградова.
В сквере ремонтировали дорожки, и скамейки были сложены в кучу. Оставалась одна — в запущенном, глухом уголке.
Листва кленов уже желтела, а тополя и липы были зеленые, но тусклые от городской пыли. Кусты шиповника окружали скамейку. В кустах стояла похожая на скворечник сторожка. К ее стене прислонились лопаты и ломы. С улицы приглушенно доносился лязг трамваев и гудки машин. Никого в сквере не было, и я спокойно попивал винцо и читал газеты, сидя на единственной скамейке, а по дорожке прыгали воробьи.
Впереди ожидал меня еще целый свободный вечер, поход в ресторанчик с друзьями, посещение почтамта, какие-нибудь, как всегда надеешься, хорошие письма. Потом мы должны были отправляться в Арктику.
Газетная бумага то светлела, то бледнела, потому что по небу все бежали частые облака, очень белые сверху, но темные, дождевые снизу. Скоро по листьям ударили первые капли. И я залез в сторожку. Там пахло сухим деревом и было приятно читать под шум дождя, еще не холодного, еще летнего дождя. Я и не заметил, как дождь прошел, когда услышал мужской голос:
— Он укусил астру! Вы видите: он кусает красную астру! Берегитесь его, бродяги!
На моей скамейке сидел мужчина средних лет и разговаривал с воробьями. Я хорошо видел его в маленькое окошечко сторожки.
— Большущий кот! — сказал мужчина воробьям. — Он кусает астры только так, для вида, а сам подбирается к вам!
Стайка воробьев, не обращая внимания на предостережение, прыгала по мокрой дорожке сквера. Самые беспечные плескались в большой луже у куста чернотала.
Белый с рыжими пятнами кот метнулся на дорожку сквозь желтые листья куста.
Шурхнув крыльями, разметались кто куда воробьи и сразу принялись звонкими голосами ругать кота.
Кот попал в лужу и досадливо сморщился.
— Они провели тебя вокруг пальца, — сказал мужчина коту и покрутил на указательном пальце крышку спичечного коробка. — Они натянули тебе, сорванцу, нос.
Кот дрыгнул лапой и, вихляя узким задом, скользнул обратно в высокую, мокрую траву газона.
Мужчина заглянул в нагрудный карман своего пиджака и вытащил из него папиросу. Очевидно, это была последняя папироса. Мужчина вывернул карман, вытряхнул из него табачные крошки и трамвайные билеты. Потом закурил.
Мне тоже хотелось курить, но я почему-то боялся обнаружить себя. Мне казалось, что это будет неприятно ему. Я видел его худощавое лицо, волосы, налипшие на лоб. Складка на брюках совсем пропала от влаги, парусиновые туфли были в песке.
Я люблю отгадывать профессию человека по его виду, но здесь мне все никак не удавалось подобрать дело, которым он занимался в жизни. У него были широкие плечи и большие руки.
Листва от дождя зазеленела весело. Облачка просветлели и торопились куда-то к морю. По одному робко упали на дорожку давешние воробьи. Но еще качались покинутые ими веточки, когда заскрипел под чьими-то ногами мокрый гравий, и вся компания опять вспорхнула.
Шла женщина.
Когда она поравнялась со скамейкой, мужчина сказал:
— Там дальше тупик. Дальше некуда идти.
Но женщина сделала еще несколько шагов, выискивая что-то взглядом. Ей было лет двадцать пять. Обыкновенная молодая женщина в легком плаще.
— Садитесь, — мужчина показал ей место рядом с собой. — Эта скамейка последняя осталась.
Женщина поколебалась.
— Я не ем человеков, — сказал мужчина. — А если очень мешаю вам, то уйду.
Женщина села. Она ничего была в профиль, лучше, чем в фас.
— Нет, вы мне не мешаете, — сказала она, достала из сумки книгу и положила ее на колени.
— Этот белый сорванец опять спрятался за куст, — сказал мужчина и кивнул на белого кота. Он сказал это так, как будто он был давно знаком с этой женщиной, а она знала все, что давеча произошло с воробьями и котом на этой дорожке.
Женщина удивилась, быстро глянула на соседа, сразу же отвернулась и натянула на кисти рукава жакета. Ей было, наверное, прохладно.
Мужчина стал скручивать папироску, но неудачно — кончик отвалился, за ним просыпался и весь табак.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул мужчина и дунул в папиросный мундштук. — Черт! — добавил он после паузы. — Когда-то в детстве я умел делать из таких пустых гильз свистульки. Все забывается. С годами.
Женщина отодвинулась на край скамейки и раскрыла книгу. Мужчина замолчал и долго смотрел, как вываливаются из-за вершин деревьев легкие облачка. Женщина несколько раз неприметно отрывалась от книги и рассматривала соседа.
— Если залезть в траву, вот как этот кот, то оттуда все будет казаться совсем зеленым, правда? — вдруг спросил мужчина. Он по-прежнему разговаривал с незнакомкой так, будто давным-давно знал ее.
Женщина пожала плечами и хотела отодвинуться еще дальше, но было уже некуда.
Мужчина заметил это и смущенно махнул рукой.
— Честное слово, я не хотел вам… помешать, что ли… Просто так славно все здесь после дождя…
Женщина перевернула страницу.
Ветер качнул вершины кленов. Они зашелестели. Ветер спустился ниже, зарябил по лужам, и сразу громче раскричались в сквере воробьи.
Мужчина смотрел на свою соседку и водил по губам пустой папиросной гильзой.
Она обернулась.
— У вас пуговица едва держится на обшлаге, — тихо сказал он. — На правом… Вы можете ее потерять.
Женщина решительно выпрямилась и захлопнула книгу.
— Какое вам дело до моей пуговицы, гражданин? — спросила она.

Есть люди, которым не везет с рождения во всем и до самой смерти.
Идет такой человек поздней ночью пешком через весь город, потому что на одну секундочку опоздал к последнему автобусу. Именно на одну секундочку. А опоздал, потому что забыл в гостях спички и было вернулся за ними, но посовестился опять тревожить, а тем временем автобус…
Денег на такси у таких людей никогда не бывает, но ленивые наши, высокомерные ночные таксисты обязательно сами притормаживают возле безденежного неудачника и спрашивают: «Корешок, тебе не на Охту?» А ему именно на Охту, но он отвечает: «Нет, на Петроградскую». — «Ну ладно, — говорит шофер. — Садись, подвезу». — «Спасибо, я прогуляться хочу», — бормочет неудачник. — «В такой дождь? Да ты в уме?!»
И вот бредет неудачник совсем один по ночным улицам под дождем и все хочет понять, в чем корень его невезучести, и все сильнее хочет курить, но спичек-то у него нет. И вот он ждет встречного прохожего, чтобы спросить огонька. Наконец встречный появляется. Издали виден огонек сигареты. Неудачник достает папиросу, раскручивает ее и уже предвкушает дымок в глотке. И вдруг видит, как прохожий отшвыривает сигарету прямо в лужу. «Ничего, — думает неудачник. — У него спички есть». Но в том-то и дело, что спичек у прохожего не оказывается. Вообще-то он достает коробок, долго вытаскивает спичку за спичкой, но все, до самой последней, они оказываются обгорелыми. А дождь идет все сильнее. И кончается тем, что прохожий вдруг орет: «Черт! Промок из-за тебя, как… как… На коробок и иди…» И неудачник машинально берет пустой коробок и идет к…
Если вы думаете, что настоящие неудачники бывают только на суше в виде пожилых бухгалтеров, или рассеянных студентов гуманитарных вузов, или одиноких врачей по детским болезням с толстыми очками на добрых глазах, то вы ошибаетесь. Расскажу вам о неудачнике — моряке Мише Кобылкине.
Кличка у Миши, когда мы с ним учились в военно-морском училище, была, естественно, лошадиная — Альфонс Кобылкин. Был он длинный и костлявый, как Холстомер в старости.
На примере Альфонса вы увидите, что невезение подстерегает людей не только на дороге к их личному, собственному счастью и успеху. Нет, Альфонсу не везло как раз на стезе его стремления принести пользу обществу, пострадать даже за общество, попасть, так сказать, на крест во имя спасения других. Именно путь на Голгофу ему никак не удавалось свершить. Каждый бросок Альфонса на помощь человечеству заканчивался конфузом.
Отец Альфонса в войну был генералом. Только поэтому Альфонсу удалось в возрасте неполных шестнадцати лет попасть в полковую школу, откуда вскорости открывался путь на фронт. А именно туда Альфонс стремился. Он мечтал задать фашистам перцу собственноручно.
Но на первом же занятии в поле, когда новобранцы учились швырять учебные гранаты, такой учебной деревяшкой с железным набалдашником Альфонсу врезали по затылку. Очевидно, паренек, который метнул гранату в Альфонса, был не хилого сложения, потому что Альфонс выписался из госпиталя только через год. Он получил нашивку за ранение, приобрел повадки бывалого солдата и отправился на фронт, хотя с чистой совестью уже мог возвращаться домой. Путь на Голгофу пролегал через Бузулук, где Альфонс опять угодил в госпиталь — с брюшным тифом. Характер у него начинал портиться, потому что война шла к концу. Именно этого не учел медицинский майор — председатель комиссии в госпитале.
Дело в том, что Альфонсу совершенно не доставляло удовольствия рассказывать обстоятельства своего ранения элементарной учебной болванкой. А майор оказался мужчиной с юмором и потому стал сомневаться в том, что после такого ранения возможно проволынить в госпиталях целый год. Здесь майор еще добавил, что все объясняется проще, если отец у Альфонса — генерал. Альфонс поклялся майору в том, что докажет ему на опыте истину, и спросил, что тяжелее — учебная граната или графин? Майор сказал, что от графина пахнет штрафбатом. Но это только воодушевило Альфонса.
Он взял графин, метнул его по всем правилам ближнего боя в лысину медицинского майора и угодил в штрафбат. И был искренне рад, потому что не сомневался в том, что болтаться в тылу ему теперь осталось чрезвычайно недолго. Но не тут-то было! На второй день штрафбатной жизни какой-то уголовник ради интереса спихнул Альфонса с трехъярусных нар.
День Победы он встретил с ногой, задранной к потолку, в гипсе, исписанном разными нецензурными словами, с привязанной к пятке гирей.
А где-то в сорок шестом он появился у нас в училище с медалью «За победу над Германией» на груди и потряс всех своим умением засыпать совершенно беспробудно. Вероятно, длительное пребывание в госпиталях выработало у него такую привычку. В госпиталях он еще здорово научился врать. Все фронтовые истории, которые он там слышал, слушали теперь мы. Но надо сказать, что стремление Альфонса взвалить на себя крест и помочь прогрессивному человечеству не угасло. И надо еще здесь сказать, что от настоящего, стопроцентного неудачника расходятся в эфире какие-то невидимые флюиды, которые со временем начинают сказываться на судьбе окружающих.
Наш Альфонс был стопроцентным.
На первых же шлюпочных учениях шлюпка, в которой был он, перевернулась, и все наше отделение оказалось в Фонтанке. Скоро флюиды охватили взвод: все училище поехало в Москву на парад, а наш взвод оставили перебирать картофель в овощехранилище. Потом флюиды опутали роту. Маршируя на обед, мы все — вся рота — дружно упали со второго этажа на первый. Дело в том, что училище размещалось в старинном здании бывшего приюта принца Ольденбургского. За время блокады в здание попало около двадцати бомб и снарядов. И когда мы «дали ножку», торопясь на кормежку, перекрытие не выдержало и рота оказалась в столовой, не спускаясь по лестнице. Разумеется, последним выписался из госпиталя наш Альфонс.
Он уже ничему не удивлялся. Он все время уверял нас в том, что готов страдать в одиночку. И он на самом деле был готов к этому, но только у него это не получалось.
Никогда не забуду его конфликта с Рыбой Анисимовым. Анисимов, огромного роста детина, матрос с гвардейского эскадренного миноносца «Гремящий», глубоко презирающий всех нас — салажню и креветок, как он любил выражаться, в клешах метровой парусности, с ленточками ниже пояса, всегда сам делил за обедом кашу. Бачок полагался на шесть человек. Половину бачка Рыба вываливал себе, остальное получали мы. И молчали в тряпочку, хотя было обидно.
И вот Альфонс решил в очередной раз взойти на Голгофу за интересы общества.
— Рыба, — сказал Альфонс. — Сегодня делить кашу буду я. Дай половник.
Рыба чрезвычайно удивился. Большим количеством извилин он не обладал, поэтому думал целую минуту, пока не спросил с угрозой:
— Альфонс, тебе кашки не хватает, что ли?
— И не только мне, Рыба, — сказал Альфонс.
— Кушай, — сказал Рыба и надел бачок с пшенной кашей на голову Альфонса. Альфонс сел. Рыба еще постучал по дну кастрюли половником, и снять кастрюлю с головы Альфонса сразу не удалось, она налезла, как говорят артиллеристы, «с натягом». Дело закончилось медпунктом. А мы, мы… опять пострадали вместе с Альфонсом. Ибо решили отомстить за него и устроили Рыбе «темную». Но Рыба был крепкий мужик, и всем нам досталось больше, чем ему одному, не говоря о том, что на шум прибежал дежурный офицер, и мы еще схватили по пять нарядов вне очереди.
Короче говоря, когда мы закончили училище, получили лейтенантские звездочки, по кортику, по байковому одеялу, по две простыни, когда мы перепились на выпускном вечере, поплакали на груди у самых нелюбимых наших начальников, сообщили им сквозь рыдания, что никогда, никогда не забудем светлых лет, проведенных под их мудрым и чутким руководством, и когда наконец поезда загудели, развозя нас к далеким морям, мы вздохнули с облегчением, потому что в ближайшем будущем не должны были встретиться с Альфонсом.
Мы встретились через несколько лет, в годовщину окончания училища, в Ленинграде возле «Восточного» ресторана.
Мы — это старший лейтенант Николай Боков (по училищной кличке Бок), старший лейтенант Владимир Слонов (по кличке Хобот), капитан-лейтенант Анатолий Алов (по кличке Пашка), я (по кличке Рыжий) и младший лейтенант Альфонс Кобылкин.
Как вы заметили, десятилетие изменило количество звезд на погонах нашего невезучего друга в сторону уменьшения.
Все мы несколько огрузли, задубели, но от радости встречи оживились, решили пошалить, встряхнуться. Заказав по сто граммов, повели обычный разговор однокашников. Посыпались номера войсковых частей, названия кораблей, фамилии командиров, рассказы о походах, авариях, сетования на то, что флот теперь не тот, порядки не те, традиции не те, офицеры не те, матросы не те, море не то и даже дельфины куда-то пропали. Одному дрянному шпиону достаточно было посидеть за соседним столиком десять минут, чтобы завалить Пентагон материалом до самой крыши.
Только Альфонс молчал. Наверное, ему было как-то неудобно сидеть и пить со старшими по званию. А когда человек молчит, не рассказывает о том, как провел свой корабль через Центральную Африку, то такого человека и не замечаешь. И мы как-то позабыли Альфонса. Не хотелось нам расстраиваться, выслушивая рассказ о его очередных неприятностях. Но, в конце концов, совесть заговорила в нас, мы сосредоточились на двух одиноких звездочках Альфонса, и Хобот спросил:
— Чего не ешь, лошадь? Надо закусывать.
— Пейте, ребята, не обращайте внимания, — сказал Альфонс бодрым голосом. — А я скоро уйду. Если вы проведете со мной еще полчаса, то или попадете на гауптвахту, или здесь обвалится потолок.
— Не говори глупостей, — сказал Пашка и подозвал официанта. — Еще пятьсот капель, папаша!
— Валяй нам все, как на исповеди, младший лейтенант Кобылкин! — сказал я.
— Да чепуха… Так, знаете… Короче, таракан. Обыкновенный таракан. С усиками, рыжий… Пейте, ребята, не обращайте внимания.
Но мы отставили рюмки.
— Я уже старлеем был и… вот… Стреляли по береговым целям главным калибром… Сам сидел за башенным автоматом стрельбы… дал залп по сигналу… накрыл близким перелетом своего флагмана… Понизили в звании… теперь на берегу служу, — скупо, но точно доложил Альфонс.
— Прямое попадание в своего флагмана? Это же надо уметь! — сказал я.
— Недаром же Альфонс учился четыре года вместе с нами, — сказал Хобот.
Мы старались чуткими шутками смягчить тяжелые воспоминания Альфонса.
— В сигнальное устройство горизонтальной наводки попал таракан, замкнул контакты, и сигнальная лампочка загорелась, когда орудия смотрели не на цель, а на флагмана. Вот и все, ребята. Как таракан заполз в пломбированный блок сигнализации, не знает никто, но кто-то должен отвечать… вот и… Я-то, как вы знаете, ничему не удивляюсь, а флагман удивился, — объяснил Альфонс.
— Обычное дело, — сказал Пашка. — Все флагманы почему-то удивляются, когда по ним всаживают из главного калибра свои собственные эскадренные миноносцы. Выпьем, ребята.
— Ударим в бумеранг! — сказал Бок. И все мы улыбнулись, вспомнив училищные времена. Именно это выражение означало когда-то для нас выпивку.
— Сейчас я уйду, — сказал Альфонс. — А то у вас будут какие-нибудь неприятности.
— Перестань говорить глупости, — сказали мы в один голос.
Единственным способом задержать его было попросить о чем-нибудь — подняться опять же на Голгофу за нас.
Через столик сидела прекрасная женщина со старым и толстым генерал-майором медицинской службы. Всегда, когда видишь молодую женщину с пожилым толстым мужчиной, становится обидно. И сразу замечаешь, как некрасиво он ест, как коротки его пальцы и как жадно он смотрит на денежную мелочь, хотя ест он нормально, пальцы у него не короче ваших, а смотрит он, естественно, не на мелочь.
От женщины, сидевшей с генералом, пахло духами и туманами. Уверен, что в сумочке ее лежал томик Блока и на ночь она перечитывала стихи о Прекрасной Даме.
— Альфонс, — тихо и несколько скорбно сказал Пашка, — сейчас ты встанешь, подойдешь к их столику, скажешь этой старой клистирной трубке что-нибудь любопытное и уведешь женщину к нам.
— Да, — согласился Бок. — Тебе, Альфонс, терять нечего. А дама — прекрасное существо.
— Девочка — прелесть, — чмокнул губами Хобот. Вы заметили, как перепутались в наш век женские наименования? Пятидесятилетнюю продавщицу в мясной лавке все называют «девушка», хотя у нее пятеро детей. А однажды я сам слышал, как пожилые дорожные работницы, собираясь на обед, говорили: «Пошли, девочки!» «Дамочкой» у нас принято называть этакое накрашенное, легкомысленное существо в шляпке с пером. Но опять же я сам слышал, как кондуктор, выпроваживая из трамвая крестьянок с мешками картошки, орал: «Следуйте пешком, дамочки, потому что у вас груз — пачкуля!» Мне самому сейчас уже вполне порядочно, но каждый дворник или швейцар, запрещая что-нибудь, обязательно говорит: «Топай, топай, парень!» И даже фетровая шляпа не помогает.
— Я могу попробовать, если это вам нужно, друзья, — сказал Альфонс. — Только очень уж я не умею с женщинами. Вам ее телефон узнать?
Вы оцените самоотверженность этого человека, если узнаете, что еще ни одна женщина не спрашивала у него, любит ли он ее, и если любит, то насколько, и как и каким именно образом, и любил ли он кого-нибудь до нее так, как ее. Ни одна женщина еще не отбирала у него получки и не гнала в баню четыре раза в месяц.
Ведь женщинам нужна в мужчине уверенность в себе, я бы даже сказал, нахальство. А откуда у хронического неудачника может быть уверенность в себе? Наоборот. Совершенно никакой уверенности у него нет.
Прибавьте ко всему этому еще волевую физиономию медицинского генерал-майора и одинокие малюсенькие звездочки на плечах Альфонса. И тогда вы поймете, какой самоотверженностью обладал наш друг.
— Брось, — сказал я. — Еще рано заваривать такую кашу…
Я, правда, знал, что если человек всю жизнь идет от мелких неудач ко все более крупным, серьезным неудачам, то единственное здесь — перешибить судьбу чем-нибудь этаким отчаянным, грандиозным по нелепости поступком. Но дело в том, что здесь могут быть два исхода: один — судьба действительно переломится, второй — судьба с огромной силой добавит неудачнику по загривку.
— Подожди немножко, старая лошадь, — сказал я. — Но не уходи совсем от нас. Ты нам сегодня еще можешь здорово понадобиться.
— Как знаете, ребята, я для вас на все готов, — сказал Альфонс.
Таким образом, мы удержали его с нами и повели беседу дальше. Теперь, конечно, тема изменилась. Мы заговорили о женщинах, то и дело испытывали взглядами соседку. Соседка мило тупилась и с большой женственностью пригубливала сухое вино. С генералом ей было явно скучно. И это воодушевляло нас.
Думали когда-нибудь о том, что такое женственность?
Женственность — это качество, которое находится не внутри женщины, а как бы опушает, окружает ее и находится, таким образом, только в вашем восприятии.
Вот на эту тему мы разговаривали, когда генерал стал шарить по карманам, а его дама искать в сумочке зеркальце.
— Ребята, — сказал Альфонс. — Я чувствую, что вам очень хочется получить ее телефон. И я готов попробовать.
Мы не успели его удержать.
Альфонс, заплетаясь ногами и сутулясь, двинулся к соседнему столику.
Не знаю, как рассказать вам, что произошло, когда его длинная фигура попала в поле зрения медицинского генерала. Генерал подскочил вместе со стулом. Потом, когда стул еще висел в воздухе, генерал стал лиловым. Говорить он, судя по всему, ничего не мог. На Альфонса тоже напал столбняк. Они пялили глаза друг на друга и что-то пытались мычать.
— Папа! Папа! — воскликнула девушка. Альфонс, пятясь задом, вернулся к нам.
— Это он! Это уже за пределами реальности! Это ему я запузырил графином по лысине в сорок четвертом!
Мы капнули Альфонсу коньяку, а девушка, от которой пахло туманами, тем же способом успокаивала своего папу.
— Пора сниматься с якорей, — сказал Хобот. — Возможны пять суток простого ареста.
— Чепуха, — сказал я. — Надо довести дело до конца. Надо, чтобы Альфонс сегодня перешиб судьбу! Пусть он совершит что-нибудь совсем отчаянное! Это единственный путь!
— Альфонс, хочешь попробовать? — спросил Пашка. Он был не трезвее меня.
— Да! — мрачно согласился Альфонс. Он впал в то состояние, когда неудачник начинает получать мазохистское удовольствие от валящихся на него несчастий. В таком состоянии человек становится под сосулькой на весенней улице, задирает голову, снимает шапку и шепчет: «Ну, падай! Ну?! Ну, падай, падай!..» И когда сосулька наконец втыкается ему в темя, то он шепчет: «Так! Очень хорошо!»
— Иди и пригласи ее танцевать! — сказал Бок. Учитывая то, что оркестра в ресторане не было, он подал действительно полезный и тонкий совет.
И Альфонс встал. Сосулька должна была воткнуться в его темя, и никакие силы антигравитации не могли его защитить.
Он пошел к генералу.
Скажу честно, я так разволновался всего второй раз в жизни. Первый — когда в Беломорске у меня снимали часы, а я, чтобы не упасть в своих глазах, не хотел отдавать их вместе с ремешком. Не знаю, успел ли Альфонс пригласить девушку на танец или нет, но только генерал с молодым проворством шмыгнул к двери и был таков. Альфонс же уселся на его место, налил себе из его графинчика и положил руку на плечо девушки, от которой пахло туманами.
Мы все решили, что наконец судьба нашего друга перешиблена и все теперь пойдет у него хорошо и гладко до самой смерти. Но мы ошиблись.
— Прошу расплатиться и всем следовать за мной, — предложил нам начальник офицерского патруля. За плечом начальника был генерал.
Мы не стали спорить. Спорить с милицией или патрулем могут только салаги. Настоящий моряк всегда сразу говорит, что он виноват, но больше не будет. Причем совершенно неважно, знает он, что именно он больше не будет, или не знает.
Мы сказали начальнику офицерского патруля, что сейчас выйдем, и без особой торопливости допили и доели все на столе до последней капли и косточки. Мы понимали, что никто не подаст нам шашлык по-карски в ближайшие пять суток. Потом снялись с якорей. Предстояло маленькое, сугубо каботажное плавание от «Восточного» ресторана до гарнизонной гауптвахты — там рукой подать.
Я хорошо знаю это старинное здание. Там когда-то сидел генералиссимус князь Италийский граф Суворов-Рымникский, потом Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, потом в тысяча девятьсот пятидесятом году я, когда умудрился выронить на ходу из поезда свою винтовку…

И вот мы с Альфонсом встретились в Архангельске, когда я ожидал рейсового катера на пристани Краснофлотского рейда. Вместе со мной встречала рейсовый одна веселенькая старушка. Старушка курила папиросы «Байкал» и с удовольствием рассказывала:
— Тонут, тонут, все тонут… Лето жаркое было, купались и тонули. Соседушка наш на прошлой неделе утонул. Всего пятнадцать минут под водой и пробыл, а не откачали. А позавчера сыночек Маруськи Шестопаловой, семь годочков всего, в воду полез, испугался и… так и не нашли до сей поры. Речкой его, верно, в море уволокло. Или, мобыть, землечерпалка там близко работала, так его ковшиком в баржу-грязнуху и перевалило… А третьего дня в Соломбале…
— Бабуся, остановись, — попросил я. До катера оставалось еще минут пять, и я опасался, что одним утопленником за это время станет больше, что я тихонечко спихну эту веселенькую старушку с пристани.
— Не нравится? Бога бояться надо! — злобно сказала старушка. И на этом умолкла.
Когда катер швартовался, я увидел на нем знакомую сутулую фигуру. Это был Альфонс.
Я всегда смеялся над ним, но я всегда любил его. И он всегда знал, что я люблю его. Люди точно знают и чувствуют того, кто любит их. И Альфонс тоже, конечно, знал. Но сейчас он не заметил меня, спускаясь с катера по трапу. Он сразу подошел к веселой старушке и сказал ей:
— Мармелад дольками я не нашел, я вам, мамаша, обыкновенный мармелад купил.
— Так я и знала! — со злым торжеством сказала старуха.
— Альфонс! — позвал я.
Он обернулся, мы обнялись и поцеловались. Он здорово постарел за эти годы. Я тоже не помолодел. И мы куда-то пошли с ним от пристани.
— Ты где? — конечно, спросил он.
— На перегоне, — сказал я. — На Салехард самоходку веду.
— У Наянова? У перегонщиков?
— Да. А ты где?
— Здесь, в портфлоте на буксире плаваю. Меня, как сокращение вооруженных сил началось, так первого и турнули.
— Слушай, — сказал я. — Ведь у тебя отец генерал большой. Неужели ты…
— Батька уже маршал, — сказал Альфонс. — Только он с мамой разошелся, и я с ним после того совершенно прервал отношения. Я, знаешь, Рыжий, женился недавно. Старушка эта — моя теща, жены моей мама.
— А кто жена-то? — спросил я.
— Вдова она была, — объяснил Альфонс. — Она, правда, постарше меня, и детишек у нее трое, но очень добрая женщина. Ее муж в море потонул, на гидрографическом судне он плавал… А помнишь, как мы тогда на «губу» попали? Из-за медицинского майора?
— Еще бы! — сказал я. — Только не из-за майора, а генерал-майора. И теща с вами живет?
— Ну, а кто же за ней смотреть будет? — удивился Альфонс. — Конечно, иногда трудно, но…
И я подумал о том, что Альфонс умудрился взойти на Голгофу.
Дай все-таки Господь, чтобы такие неудачники жили на этой планете всегда, иначе вдовам с детишками придется совсем туго.

                                          ПИСЬМО ЗИНАИДЫ ТИМОФЕЕВНЫ

                                 

                                          Виктор Викторович, здравствуйте!

Простите за беспокойство. Я Вам пишу. Почему? Вы узнаете из письма. Прочитала Ваш рассказ «Невезучий Альфонс». В герое я узнала Олега — первую и единственную любовь, с которой прошла через всю жизнь. Для меня было неожиданностью узнать, что Олег стал моряком. Он говорил, что у него плохое зрение. Стать моряком с плохим зрением, я считала, невозможно. Слова, сказанные Олегом: «Женился на доброй и порядочной женщине» — заставили меня задуматься. Значит, не любил. Почему? Почему мы не встретились?

В годы войны в Торжке, где я тогда жила, стояла войсковая часть по ремонту самолетов. Отец Олега был командиром этой войсковой части. Мать — Екатерина Львовна — завклубом при части. В госпитале работала моя мать. А я училась в школе, летом работала на госпитальном подсобном хозяйстве. Олег, высокий мальчик, ходил мимо огорода, на котором я работала, на рыбалку. Так мы впервые увидели друг друга. Стали встречаться, редко — его мать не разрешала нам видеться, но встречи эти были для обоих желанными.

Олег много читал, рассказывал, мечтал стать путешественником. Смысл жизни он видел в служении людям. Мне с ним было интересно. Эти разговоры расширяли мой кругозор. Я прониклась к нему уважением, доверием.

Олег рвался на фронт. А я считала, что наше дело учиться в школе.

Когда война ушла на запад, воинскую часть перевели на запад. Пришел час расставания. Последнюю нашу встречу я помню всю жизнь. Сначала моросил мелкий дождь, потом занималась заря. Здесь раскрылась его душа — нежная любовь ко мне. Не было громких слов, были нежные поцелуи и разговоры о будущем. Не было обещаний и клятв. Просто сказал, что писем писать он не любит, но будет обо мне знать все. И просил прочитать «Гранатовый браслет» Куприна. А свою фамилию он мне не сказал, война, думала я, нельзя. Теперь понимаю — не хотел…

Закончила школу, поступила на курсы медицинских сестер. К нашей встрече с Олегом готовилась — училась шить, вязать, вышивать. В свободное время ходила в городской клуб и училась там петь, танцевать, играть на гитаре, даже пробовала выступать на сцене (из этого ничего не получилось). А от Олега не было никаких вестей. Мое состояние трудно было описать. Оставаться и Торжке я больше не могла. Казалось, если поеду ему навстречу, то что-то узнаю о нем быстрее. Да и работы в Торжке не было.

Жила я в Пушкине у родных матери, работала в детской поликлинике. Пригороды Ленинграда меня мало радовали. Мне казалось, что Олег в Ленинграде. Вглядывалась в каждого высокого парня (на моряков не смотрела). А в 1951 году сделала непоправимую ошибку — вышла замуж (высокий, напоминал Олега). Родилась дочь, но нормальных отношений в семье не получилось — свекровь была как Кабаниха Островского из «Грозы». Слезы и уговоры матери заставили меня с ним жить. Он вел себя ненормально: не разрешал выходить на улицу, исчезал из дома надолго. А однажды сказал: «Тебя спрашивал высокий парень. Он уехал». Может быть, это был Олег? Муж мог ему наговорить чего угодно. Я была в отчаяньи. Для меня оборвалась последняя надежда на встречу с Олегом. Теперь мне было все безразлично.

Теперь Вы знаете, что Олег был любим, любил, признавался в любви (правда, словами Куприна). Все это смешно, если бы не было так грустно.

Муж устраивал мне скандалы, пил, получал от кого-то письма, а потом меня спрашивал: «Где познакомилась с моряком?» Я ничего не понимала. Нервная система у меня была на пределе. Плакала от обиды. Глаза ослабли, присоединилась туберкулезная инфекция, и я совершенно ослепла. Долго лечилась, и зрение восстановилось. Муж продолжал пить, а потом кричал: «Женой любовника-моряка ты не будешь! Я убью тебя и себя, его ненавижу!»

Жила я работой и ребенком. Свою работу очень любила и на работе забывала все. А дома — ад. Муж прожигал свою жизнь, пьянки, женщины. «Ты меня жалеешь, — говорил он. — А ведь я против тебя совершил преступление, ты на севере должна жить». И показал конверт, на котором написан адрес: поселок с нерусским названием и фамилия Кобылкин О. Д. (или O. K.)

Вскоре приехала мать, все увидела своими глазами и поняла, что развод неминуем. Нас развели. Он в суде утверждал, что у меня любовник. Мне было стыдно и обидно. В день развода он ушел к другой женщине. А я осталась жить с его матерью. Он редко приходил навещать мать, и всегда пьяный. Однажды в пьяном бреду закрыл нас всех на кухне, избил мать и дочь, а мне нанес два ножевых ранения. На суде его мать защищала и утверждала, что он так себя вел, потому что у меня любовник.

Не скоро, но квартиру мы разменяли, и я стала жить в Ленинграде. Однажды меня вызвали на проходную больницы, где я работала, сказав, что меня спрашивает какой-то моряк. Я работала старшей медсестрой, но в тот момент мыла коридор (надо было дочь выдавать замуж, хваталась за любую работу). Я побежала. Мне было стыдно своего внешнего вида, старости. И вдруг я почувствовала на себе взгляд, уничтожающий, и я чуть не лишилась чувств. Теперь мне понятно, что это был Олег Кобылкин.

Я невыносимо страдала от тоски, одиночества. Снова выходила замуж, не любя, разошлась. Мой первый муж вышел из тюрьмы, просил у меня прощение, но я сказала: «Ты изуродовал мне жизнь, дочь из-за тебя в 16 лет стала седой. Тебе нет прощения и не будет».

Знаете, я всю жизнь прожила мечтами и планами Олега. Я любила, хотя и без ответа. И я была почти счастлива. Олегу я благодарна за то, что он для меня выбрал правильный путь — служение людям.

А я даже целоваться не умею, не любя — не будешь целоваться…

Зинаида Тимофеевна

5.11.89. Ленинград.