Дорожные разговоры

«Сотни лет тупых и зверских пыток,

И ещё не весь развернут свиток

И не замкнут список палачей…»

М. Волошин

Андрей не любил перронные прощания, поэтому уговорил своих хлебосольных родственников не провожать его на вокзал. К поезду приехал незадолго до отправления. Войдя в купе, увидел двух оживленно беседующих пожилых мужчин.

- Вот нам и третий компаньон, - приветливо обратился к нему сухощавый мужчина с гладко зачесанными назад седыми волосами, скуластым вытянутым лицом, аккуратно постриженными усами - «щеточкой», над которыми нависал крупный крючковатый нос.

Андрей забросил чемодан на верхнюю полку и присел на краешек дивана возле двери.

- Да вы не стесняйтесь, молодой человек, подвигайтесь поближе, мы люди простые. Степан Федорович, - представился он, - главный агроном совхоза, а это, - кивнул он в сторону тучного лысого мужчины в спортивном костюме, - Егор Кузьмич, бригадир соседнего рыбколхоза. Мы с ним старые приятели. Следуем в Крым: Егор Кузьмич – в Ялтинский санаторий, а я в Севастополь - навестить матушку. А вас как звать, величать?

- Андрей Платонов.

- Да ты, Андрюша, можно я вас буду так называть? – вступил в разговор Егор Кузьмич, - Андрей, утвердительно кивнул, - давай-ка без стеснения. Будь как дома.

Поезд, скрипнув тормозами, медленно начал движение. Вошла проводница, забрала билеты, побросала комплекты постельного белья, справилась «будут ли пассажиры пить чай?»

– Ну, давайте устраиваться,– обратился ко всем Степан Федорович, – а потом соорудим, чего ни будь для беседы…

Вскоре купейный столик превратился в «скатерть-самобранку», на которой словно по мановению волшебной палочки, появлялись извлекаемые из котомок попутчиков: маринованные огурчики, соленые грибы, традиционная в дороге жареная курица, чеснок, душистый ароматный хлеб, бутыль сливовой наливки собственного производства Степана Федоровича, а также «кое-что покрепче» от Егора Кузьмича.

- Ну, рассказывай, кто ты, откуда и куда едешь. А мы тебе про свое житье-бытьё. Глядишь – время-то, и пролетит, - обратился к Андрею Степан Федорович.

- Курсант я. Учусь на четвертом курсе военно-морского училища в Севастополе. Был в отпуске в Крюкове у родственников. Еду в училище, - по-военному кратко доложил Платонов.

- А чего ж не в форме? - лукаво улыбнулся Степан Федорович, - она вон, какая у вашего брата моряков видная. Все девки с ума сходят.

- Да так вроде в дороге спокойней и свободней себя чувствуешь, - стушевался Андрей.

- Ну, что ты, Степан смущаешь парня. Прицепился как комендант, - встал на защиту Егор Кузьмич, - это тебе его форма в диковину, а ему, небось, она в училище надоела. Не обращай на него Андрюша внимание. Это он так, строгость нагоняет для «понту». Расскажи лучше как служится, где побывал, что повидал.

Узнав, что седьмого ноября Андрей шел в парадном строю по Красной площади, соседи засыпали его вопросами. Он с удовольствием рассказывал о подготовке к параду, о театрах и музеях, в которых удалось побывать, об экскурсии в Кремль и знаменитую Грановитую палату…

- Часом, не был ли ты в Мавзолее, после того как из него эти краснобаи выкинули Сталина? – прервал его Егор Кузьмич

- Был, когда Ленин и Сталин ещё находились в Мавзолее, а после нет. А вот в ночь, когда Сталина хоронили у Кремлевской стены, у нас была тренировка на Красной площади.

- А ну, валяй, расскажи, - наполняя стаканы, с суровым прищуром посмотрел на него Егор Кузьмич.

Когда Андрей закончил рассказ, в купе воцарилась тишина.

- Давайте-ка, помянем Сталина! С ним мы жизнь прожили, и лихо и радость делили, - прервав неловкое молчание, предложил Степан Федорович.

Егор Кузьмич огромной трёхпалой кистью крепко сжал стакан. Перехватив взгляд Андрея, кивнул на искалеченную руку:

– Это подарочек с лесоповала. Пришлось, пришлось, - простодушно хмыкнул он, - с сорок седьмого по пятьдесят второй, пять годков в Крестах, на Таймырской реке Котуй от звоночка до звоночка протрубил. Разоткровенничался однажды в цеху с дружками, что, мол, житуха хреновая, платят мало, а дерут семь шкур. Вот кто-то и «стукнул». Когда вышел, на свой завод не пошел. Устроился в рыбколхоз, где сейчас и работаю. Но Сталин здесь не причем, - твёрдо отчеканил он. - Когда он умер, мы неделю всей артелью пили горькую. Закладывали и сажали свои, местные. Время было такое. Все всех закладывали. Одним словом, НКВД.

Залпом выпил и смачно захрустел малосольным огурцом.

Степан Федорович понимающе кивал головой. Медленно выпуская в потолок струйку дыма, он не спешно начал из далека:

- Мне, конечно, трудно судить. Родных и знакомых, как говорится, «Бог миловал» - никого не репрессировали, не расстреляли, не выслали в глухомань ни в тридцатые, ни потом. Но то, что первые послевоенные годы были тревожными и тяжелыми, это правда. Да и сам посуди: Только что закончилась война. Считай, в каждую семью пришла «похоронка». А сколько пропало без вести? Скольких угнали в плен, за границу? Полстраны лежало в руинах. Жили впроголодь, по карточкам. Химическими карандашами писали на ладонях номера очередей. Ночами выстаивали за хлебом, крупой, сахаром. И, не дай Бог, пропустить очередь или, того хуже, потерять карточки. Считай хана.

- Я в то время был ещё совсем пацаном, - вклинился Андрей, - но запомнил, как плакала мама, когда у бабушки в очереди украли хлебные карточки. Мы тогда несколько дней вместо хлеба ели подсолнечный жмых - соседи дали.

Степан Федорович согласно кивнул, и продолжил:

- Но Сталину народ верил как Богу. Какую Войну одолели! Он в глазах простых людей был спасителем и защитником. Да и после войны, как было не верить. В конце сорок седьмого отменили карточки. Жизнь стала мало-помалу налаживаться. К каждому большому празднику снижали цены. Народ ожил.

Помолчав, он многозначительно хмыкнул:

- Правда, сразу же после смерти Сталина по радио и в газетах то и дело стали сообщать о заговорах, о поимке вредителей и шпионов. Измученный военным лихолетьем народ верил газетам. И если писали, что поймали врагов народа, то значит это действительно враги, и никто в этом не сомневался.

- Кажется, в шестом классе, - опять прервал Степана Федоровича Андрей, - одноклассник Олег, у него отец работал в редакции, принес в школу газету, в которой на фотографии, на шпиле обкома, будто бы вместо звезды была свастика. Мы на перемене, запершись в классе, разглядывали эту фотографию через лупу. Кто-то уверял, что точно – свастика, кто-то говорил нет, - звезда. Потом показали газету своему классному руководителю- физику Анатолию Ивановичу. Он забрал газету и унес в учительскую. Нам велел сидеть смирно. Вернулся с директором школы. Тот сказал, что сейчас тревожное время. Кругом полно врагов нашей страны. Нужно быть очень наблюдательным и если кто увидит, что-то подозрительное, следует об этом сразу же сообщать взрослым или даже прямо в милицию. Похвалил нас за бдительность. Сказал, что газету отправят куда следует, и там во всём разберутся. А Олега увел с собой. Вернулся Олег в класс каким-то испуганным. На наши расспросы отмалчивался.

- Да, - поддержал разговор Егор Кузьмич, - время было смутное, говенное было время. Каждый жил с оглядкой, и чтобы спастись самому - «стучал» на товарища. Когда в декабре 1953 по радио сообщили, что «За шпионаж и антигосударственную деятельность» Берия был расстрелян, то многие, не скрывая радости, говорили - «Собаке собачья смерть!».

- А Сталину народ верил крепко, – вернулся к началу разговора Степан Федорович. - Его смерть каждый переживал, как свое большое горе. Все только и повторяли: «Как жить–то теперь дальше?» В день похорон гудели заводы, фабрики, пароходы. Плакали и старые и молодые.

- Это точно, - согласился Андрей, - я на всю жизнь запомнил вой сирен в день его похорон…

 - Ты, наверное, слышал о закрытом докладе Хрущева «О культе личности и его последствиях»? на XX съезде КПСС – круто повернул разговор Степан Федорович.

Андрей утвердительно кивнул: – Правда, только слышал, а содержание не знаю. И в училище нам толком ничего не рассказывали. В основном мы штудировали его речи да материалы последних съездов.

- Так вот, - Степан Федорович понизил голос, - вскоре после XX съезда КПСС, нас собрали на закрытое партийное собрание. Приказали ничего не записывать. Заставили расписаться в том, что каждый предупрежден и несет персональную ответственность за разглашение содержания доклада. Слушал я, что зачитывал нам парторг, и, с одной стороны, соглашался и даже внутренне негодовал на те беззакония, о которых говорилось в докладе, а, с другой - постоянно ловил себя на мысли: уж больно много лозунгов и призывов. И ещё вот что меня тогда встревожило: обрушиваясь на Сталина, Никита Сергеевич, хотел он того или нет, прославлял самого себя, свою прозорливость и мудрость. Особенно это было заметно, где он пытался вскрыть, просчеты Сталина во время Великой Отечественно войны, а также в послевоенные годы. Не знаю, что в этом докладе было секретного? Но мне кажется, боялся Хрущев, что не поверит ему народ, вот и засекретил свой доклад…

Егор Кузьмич снова разлил по стаканам и кивком предложил выпить. Выпили, но разговор долго не завязывался.

- В пятьдесят седьмом надумал Никита за четыре года догнать и перегнать Америку по производству мяса, масла и молока на душу населения, - заговорил о наболевшем Степан Федорович.

– Ты знаешь, к чему это привело? – взволнованно обратился он к Андрею. – В деревне пускали под нож всё, что только могло передвигаться на четырёх ногах. Председатели воровали друг у друга скотину, чтобы только выполнить план. Через два года у нас в колхозе не осталось ни одной дойной коровы. Масло, тайно скупали в городских магазинах и продавали заготовителям…

Сейчас шестьдесят второй и что мы имеем? Очереди в городах, разруху в деревне.

- А с кукурузой совсем срам вышел, - подхватил Егор Кузьмич. - Приказал везде сажать «царицу полей». И пошло-поехало. Составляли липовые сводки о засеянных кукурузой гектарах. Райкомовские и обкомовские чиновники и эти «липовые» цифры «корректировали» и докладывали в Москву о небывалом народном энтузиазме и выдающихся успехах на полях. А Никита - Егор Кузьмич смачно выматерился, – договорился до того, что приказал засевать кукурузой пахотные земли в Мурманской области! Загубили пашни. Оставили скот без фуража. Начался массовый падеж. Жизнь в деревнях стала совсем невыносимой. А теперь вот задумал, коммунизм к восьмидесятому году построить!!! Блажит как пьяный мужик, а ему московские и местные угодники подыгрывают. Даже фильм сочинили «Наш дорогой Никита Сергеевич»…

В наступивших сумерках лиц было почти не видно. Но чувствовалось, что каждый по-своему глубоко переживает этот разговор: Степан Федорович часто попыхивал папиросой. Егор Кузьмич прилег на полку, закинул руки за голову и уставился в потолок. Андрей, пытался смотреть в окно, но в быстро сгущавшихся сумерках, кроме мелькания телеграфных столбов, да черных силуэтов придорожных деревьев, ничего разобрать было нельзя.

- А с захоронением Сталина тоже всё мутно, - вновь тихо заговорил Степан Федорович. - Хрущев был председателем комиссии по организации похорон. Так, почему же он сразу не поставил вопрос перед ЦК и Правительством о нецелесообразности помещения тела Сталина в Мавзолей? Его бы поняли и поддержали и народ, в том числе. Ведь Мавзолей не братская могила. Ленин один на все времена, и в Мавзолее должен сохраняться только он. И это было бы правильно и по-человечески. Но ведь этого не произошло?

Он опять надолго замолчал.

- Да, тело Сталина поместили в Мавзолей временно, - отозвался из темноты Егор Кузьмич, - я в этом нисколько не сомневаюсь. Только вот для чего? Не верю я, что рабочие - «Питерцы», как писали в газетах, единодушно требовали выноса тела Сталина из Мавзолея. Всё это сказки для дураков. А, потом, - сделав паузу, доверительно продолжил он, - мы ведь знаем, как делаются эти единодушные патриотические начинания!

-Конечно, всё это враньё про рабочих, - согласился Степан Федорович, - состряпали бумагу, согнали всех на митинг, зачитали и сказали, что все одобряют. При Никите доносы-то и слежка ещё почище, чем при Сталине, попробуй только не одобрить. Похоронить-то Сталина и то по-людски не смогли!

От этих разговоров Степан Федорович совсем разволновался. Достал очередную папиросу. С ожесточением чиркнул спичкой по коробку. Спичка с треском переломилась и отлетела в сторону, не успев вспыхнуть. Он чертыхнулся, чиркнул другую. Желтый огонек пламени высветил его раскрасневшееся лицо. Чувствовалось, что многое накопилось, наболело у него в душе. И рассказ Андрея, дал толчок заждавшемуся половодью.

–Нет, Андрюша, не любит он свой народ. Хочет поцарствовать. Чувствую я нутром, что после Сталина к власти будут рваться все, кому не лень!..

Крепко запомнил Андрей этот разговор. По прошествии многих лет, он не раз вспоминал пророческие слова этих искренних, честных тружеников, настоящих патриотов страны. К власти действительно рвались «все, кому не лень». И страдал народ. И страдала страна. А потом её и совсем развалили, пропили, промотали ретивые краснобаи…

Узнав, что у него в запасе ещё двое суток отпуска, Степан Федорович заявил, что раз в училище ему спешить не надо, то он едет с ним к бабе Лиде.

– В казарме-то ещё успеешь насидеться, никуда она от тебя не уйдёт, - резонно заключил он, - а баба Лида будет очень рада свежему человеку. Места у неё всем хватит. А если тебе у неё понравится, так и в увольнения будешь приходить. Она у нас хлебосольный, добрый человек. Да и ей с тобой, все глядишь, веселее будет. Андрей предложение принял, не задумываясь. Ему и самому не хотелось раньше времени возвращаться в училище. Он с сожалением был вынужден уехать от родственников раньше срока только потому, что поезд зимой ходил через день.